Персиваль Кин.
Глава XXXV

ГЛАВА XXXV

Пробыв три недели в Курасауне, я уже в состоянии был идти в Ямайку. Ко мне на шкуну прислали доктора. Взяв депеши, я простился с мистером Фрезером, и "Ласточка" снова пустилась в море. Через три недели мы были в Порт-Рояле, и я отправился с депешами к адмиралу.

- Очень рад вас видеть, Кин, - сказал он. - Но что это значит? Вы хромаете?

- Да, адмирал, я не совсем здоров; но депеши капитана объяснят вам все.

Ни одно судно не приходило сюда из Курасауна, и потому адмирал не мог ничего знать о случившемся.

- Садитесь, мистер Кин, - сказал он, - а я между тем прочту депеши.

Я смотрел на адмирала и с восхищением видел, что на лице его написано было удовольствие.

- Превосходно! - сказал он, прочитав депеши. - Вы много обязали меня, Кин. Жалобы купцов и беспрестанные приказания правительства давно заставляли желать взятия этих судов. Теперь вы исполнили это, и мне остается только благодарить вас. Капитан С. пишет мне, что бриг еще годен к службе, но что шкуна слишком стара.

Адмирал вышел из комнаты и, возвратясь через несколько минут с бумагою в руке, положил ее на стол и, подписав, передал мне, говоря:

- Капитан Кин, вы можете жить в городе до совершенного выздоровления.

Видя, что от избытка чувств я не в состоянии был отвечать, он продолжал:

- Теперь я должен оставить вас, но позвольте мне первому порадоваться вашему возвышению, которое вы вполне заслужили.

Адмирал протянул мне руку и вышел из комнаты. Я стоял, не веря ушам, так поразила меня эта неожиданность. Я надеялся, что при счастии можно было через год или два достигнуть этого повышения, но то, что случилось, превзошло все мои мечты.

Я чувствовал, что стал шагом ближе к лорду де Версли, и воображал, как это обрадует матушку и Минну. Около получаса я пробыл один и не заметил, когда адмирал возвратился.

- Я сейчас послал за вашим старым товарищем, капитан Кин, который был опасно ранен в вашем сражении; он теперь поправился, и лорд де Версли рекомендовал мне его как прекрасного молодого офицера. Вы помните мистера Дотта?

- О, адмирал, это мой старый знакомец. Он был более меня в море, но теперь потерял много времени.

- Что ж, я назначу его на ваш бриг; надеюсь, что он хороший офицер.

- Да, адмирал, он прекрасный офицер, - отвечал я смеясь. - Прошу вас только не говорить ему до нашей встречи, что я его капитан.

- А, вы, верно, замышляете какую-нибудь шутку? Не удивительно ли это, если мы будем делать капитанами таких детей, как вы? Поправляются ли ваши раненые?

- Я готов исполнить вашу просьбу. Мистеру Дотту я также прикажу к вам явиться.

Минут через десять явился мистер Дотт. Он весело протянул мне руку, говоря:

- Кин, я очень рад тебя видеть.

- А, Том, что нового?

- Новости ты же привез. Я слышал, что ты ранен?

- Да, - отвечал я, показывая на раненую ногу. - Адмирал позволил мне остаться здесь до выздоровления.

- Я сегодня у него обедаю, - отвечал Том, - но здесь не хочу оставаться. Кстати, Кин, скажи, каков этот бриг "Трезубец", который вы взяли?

- Прекрасное судно, Том; ходит лучше моей шкуны.

- О, уж ты думаешь, что лучше твоей шкуны нет ничего на свете, но для меня гораздо приятнее служить на таком судне, которое немного больше, и потому я очень рад, что назначен на новый бриг.

- Право, Том? Я также за тебя радуюсь, - отвечал я.

- Благодарю тебя, Кин, - отвечал с достоинством Дотт. - Не знаю, какого нам дадут капитана; не старшего ли лейтенанта с "Наяды". Я видел его: преважный джентльмен и очень высоко подымает голову, но со мною он не очень будет гордиться. Я не позволю никакому капитану шутить со мною; я знаю законы и правила службы лучше всякого и покажу это всякому капитану.

- Ну, Том, я думаю, что если бы ты назначен был лейтенантом на корабль к лорду де Версли, то так же боялся бы его, как и прежде, - сказал я ему. - Лорд де Версли совсем не такой человек, как другие. Ведь ты сам должен понимать, что для пользы службы необходимо, чтобы офицеры показывали собою пример.

- Да, это справедливо; но кто знает, может быть, капитан брига мальчишка, который служит не более меня и, может быть, не так долго был в море.

- Это еще не есть причина не повиноваться ему; мне кажется, что, найдя его неопытным, ты должен стараться его поддержать.

- Да, конечно, если он будет спрашивать моих советов...

- Но он может не нуждаться в твоих советах, Том. Например, я уверен, что если старший лейтенант "Наяды" будет твоим капитаном, то он при первом слове посадит тебя под арест. Уверяю тебя, Том, что и я от своих офицеров требую беспрекословного повиновения. Я всегда обращаюсь с ними, как с благородными людьми, и поддерживаю их достоинство, если они стараются поддержать мое; но плохо, если кто вздумает оспаривать у меня мои права.

- Что ж, для меня это все равно, потому что я не располагаю с тобою служить. По твоим словам я вижу, что мы через неделю поссорились бы, потому что я не позволю над собой смеяться.

- Я очень рад, Том, что мы теперь понимаем друг друга. Я решился вести себя, как должно капитану, а ты во всем мне противоречишь.

- Нет, нет, я не говорю этого, - я только сказал, что не позволю шутить и смеяться над собою.

Я подал ему приказ о назначении моем командиром брига. Том выпучил глаза и не мог вымолвить ни слова.

- Ты - командиром "Трезубца"! Ты - капитаном! Но я более тебя был в море!

- Я знаю это, Том, но хотя ты долее меня был на службе, но менее нес службы, чем я. Во всяком случае, теперь я твой капитан и надеюсь, что мы останемся по-прежнему друзьями. Не правда ли?

Дотт был сконфужен; он не сказал ни слова, но не спускал глаз с приказа, который держал в руках. Я не знал, что наш разговор зайдет так далеко; я хотел только позабавиться над ним и, наконец, удивить его. Дотт начал оправдываться; я протянул ему руку, и мы расстались друзьями.

Я написал Кроссу о назначении его на "Трезубец". Через два месяца я совсем готов был к походу и с нетерпением ожидал приказания выйти в море; адмирал заметил мое нетерпение, но не отпускал меня, потому что в гавани не было другого судна, кроме моего брига. В это время случилось происшествие, которое может показать читателям, что страсть моя к проказам не совсем еще исчезла.

Я жил в отеле, который содержала мулатка, по имени Христобелла. Она была женщина высокого роста с важною и медленною походкою и требовала столько же внимания от своих постояльцев, как какая-нибудь леди от своих гостей; так что для того, чтобы долго или постоянно жить в ее отеле, необходимо было не только платить огромную цену, но и говорить такие же комплименты. Она была очень богата, имела многих невольников и содержала отель ни от кого независимо. Казалось, она делала это единственно для того, чтобы занять чем-нибудь себя и своих невольниц, чувствуя, что, отказавшись от своего звания, она принуждена будет отказаться от всех его выгод. Почти обыкновенно случалось, что если постояльцы были с нею учтивы и по приезде привозили ей какие-нибудь безделки, то она не требовала большой исправности в платеже и даже для некоторых всегда был открыт ее кошелек.

Жили здесь так, как обыкновенно живут в трактире. Завтрак готов был в большой зале к десяти часам и стоял до прихода всех постояльцев. Обед всегда был в пять часов, и за ним всегда хозяйничала Христобелла. Она принимала у себя статских, армейских и флотских офицеров до мичманов; но низшие их офицеры и капитаны купеческих судов не принимались. Вообще, это был прекрасное заведение, где комнаты содержались в чистоте, и не было недостатка в хорошей прислуге. Принимая в рассуждение дороговизну съестных припасов на острове, нельзя было считать цены слишком дорогими, хотя вина и прочее всегда составляли к концу месяца порядочной счет.

Такие исключения делали отель синьоры Христобеллы совершенно модным, и действительно, он был лучшим в городе. В это время, кроме меня, постояльцами были лейтенанты Дотт и Максвел, оба назначенные на мой бриг, трое или четверо молодых людей, приехавших по торговым делам из Нью-Йорка, трое мичманов, которые остались здесь по болезни, и по жизни, которую вели, обещали снова попасть в госпиталь, и два или три фермера с других островов. Мы с фермерами жили тихо, но молодые негоцианты шумели, пили и курили с утра до ночи. Мичманы также буянили, а новопожалованные лейтенанты были так несносны и прихотливы и позволяли себе так много, что мамми Христобелла, как называли ее негры, была вне себя от негодования и говорила, что такого беспорядка никогда еще не было в ее доме.

Она жаловалась мне, и я старался унять их, но без успеха; я не имел никакой власти над негоциантами, а три мичмана не принадлежали к моему бригу. Лейтенантам же я не мог запретить прихотничать, когда они за все исправно платили. Я только шутя заметил им, что Христобелла не хочет более держать их у себя, если они не переменят обращения с невольницами и будут ее беспокоить. Наконец, наша хозяйка, вышла из терпения и, послав им счет, приказала им оставить ее отель; но все они объявили, что ни за что не выедут. Делать было нечего, силою нельзя было их выгнать. Я старался примирить врагов, но тщетно. Наконец, Христобелла совершенно вышла из себя. Она не сделала никаких изменений в кушаньях, чтобы не наказать всех нас, а не велела подавать им вина и водки; но они не обращали на это внимания и посылали за вином в лавки; шум продолжался целый день. Христобелла часто прибегала ко мне и хотела идти жаловаться губернатору, но я отговорил ее. Между тем беспорядок продолжался, и каждый день встречались новые неприятности.

- Вы не похожи на джентльменов, господа. Вы хотите уморить меня. Я отравлю себя, я не привыкла так жить, - говорила Христобелла, - я убью себя.

- Пожалуйста, не делайте этого, - отвечал Дотт, - вы заставите нас издержаться на траур.

- А я выплачу глаза, - сказал один из молодых негоциантов.

- Выплачешь глаза - не более?

- Я застрелюсь, - сказал другой.

- А я лягу на вашу могилу и умру, - сказал третий.

- Все это прекрасно, господа; вы смеетесь надо мною, - но я не невольница. Если я не в состоянии буду выжить вас из своего дома, то стану мстить, помните это! Да, - продолжала мамми Христобелла, ударив кулаком по столу, - я хочу мщения!

- Я думал, - сказал один из мичманов, - что делать, если мамми Христобелла уморит себя? Я женюсь на Лейле и буду содержать отель. Мамми, вы оставите мне посуду и серебро?

Лейла, прекрасная молодая мулатка, была старшею из невольниц и общею любимицею, потому что всегда была весела и внимательна. При этих словах Лейла усмехнулась, а мамми Христобелла, заметя, что она показывает свои белые зубы, закричала:

- Ты смеешься, тебе весело? Чему ты смеешься, Лейла? Пошла прочь - вон из комнаты, я накажу тебя. Ты смеешь смеяться - ты идешь против меня, негодная!

распространялся также на меня и на двух фермеров, на которых она прежде никогда не сердилась.

Мамми Христобелла встала и вышла из комнаты, а я старался убедить шалунов, что они доведут бедную женщину до крайностей. Фермеры соглашались со мною, но большинство голосов было против нас, и молодые негоцианты старались даже завести со мною ссору. Наконец, я отвечал:

- Господа, как вам угодно; но зная лично адмирала и губернатора, я донесу им, если это будет еще продолжаться. Жалею, что должен буду прибегнуть к таким средствам, но здесь невозможно жить. Вы должны выехать, когда этого требует хозяйка.

При этих словах морские офицеры замолчали, но другие сделались еще более дерзкими. Я не хотел начинать открытой войны и потому, не говоря ни слова, вышел из-за стола. После моего ухода шум еще более усилился. На другой день перед обедом мамми Христобелла прислала сказать молодым людям, что она не будет принимать их к обеду. Все они смеялись и по-прежнему пошли к столу. Обед был лучше обыкновенного, и они поздравили с этим Христобеллу. Мамми, задумчиво сидевшая на своем месте, во все время не сказавшая ни слова, при этом замечании опустила голову.

Обед кончился, и тогда мамми приказала Лейле принести бокал, стоявший в буфете. Она казалась смущенною и долго медлила, прикладывая бокал к губам и ставя его на стол. Это заставило обратить на нее общее внимание. Наконец, она взяла бокал, тяжело вздохнула и выпила все до капли. Несколько секунд она держала руку на лбу, положив локти на стол. Наконец, она взглянула на всех и сказала:

яд. Через два часа меня не будет.

При этом известии все невольно вскочили со своих мест.

- Господа, вы жалеете обо мне, но будете жалеть еще более. Капитан, простите меня, и вы, господа фермеры; я не хотела делать вам зла, но не могла отвратить его. Объявляю вам, что все вы пили отравленную воду, я также приняла яд, чтобы избегнуть казни. Обед отравлен, и все вы отравлены, - громко вскричала Христобелла и выбежала из комнаты.

При этом известии я вскочил со стула и будто в отчаянии ломал руки. Я взглянул кругом и никогда не забуду того ужаса, который написан был на лицах всех присутствовавших. Старый фермер, сидевший возле меня и также участвовавший в заговоре, с воплем опустил голову на стол.

- Боже, отпусти мне грехи мои, - вскричал другой фермер.

Наконец, я стал звонить, но никто не явился. Я стал звонить громче. Показался невольник.

- Где мой слуга?

- Его нет здесь, сударь.

- Где все люди?

- Беги же скорее на бриг и приведи сюда доктора.

- Сейчас, - отвечал негр, выходя из комнаты.

- О, я начинаю чувствовать, - вскричал я, схватывая себя за грудь. - Я задыхаюсь.

- И я также, - сказал один из мичманов плача. Лейла в слезах вбежала в комнату.

- Дай, скорее, скорее!

- Да, да, давай нам скорее!

- У меня теперь нет более, но я приготовлю еще. Останьтесь здесь и не шевелитесь, иначе яд станет действовать; я возвращусь как можно скорее.

Лейла взяла меня за руку и вывела из комнаты; придя к Христобелле, я хохотал до слез; но тем наказание еще не кончилось. Около десяти минут, не говоря ни слова, не смотря друг на друга и не двигаясь, с отчаянием на лицах, они обрадованы были возвращением Лейлы с огромным кувшином, из которого каждому досталось по стакану. Я стоял за дверьми, между тем как они толкали друг друга, спеша за противоядием, и потом пили его с жадностью, не воображая, что оно, вместо того, чтобы исцелить их, еще сделает больными. Через несколько минут начались вопли, крики, и сцена сделалась ужасною. Невольники отнесли гостей на постели, оставя их на жертву тягостным мыслям и сильным действиям противоядия, которое всю ночь не давало им покоя.