Ипатия.
Глава VI. Женихи

Глава VI
ЖЕНИХИ

Не заботясь о недоброжелателях, Ипатия продолжала свои занятия и лекции. Отыскивая истину, невозможно думать о себе. Ни Александрийский архиепископ, ни сам константинопольский император не могли иметь никакого влияния на результаты вычисления длины орбиты Марса.

Астрономические лекции протекали вполне спокойно. Несмотря на то, что выводы Ипатии, а еще более открыто высказываемые ею предположения, шли вразрез со всем мировоззрением той эпохи, опасность не сознавалась студентами достаточно отчетливо. А шпионы не были в состоянии следить за ходом ее мыслей.

Но открытый богословский курс с каждой неделей становился все неспокойнее и опаснее. Почти всякий раз, когда она, в сопровождении своей лейб-гвардии, входила в огромный зал, до начала лекции разыгрывалось небольшое сражение между приветственным топотом и злобным свистом. Почти каждый раз кончалось тем, что тот или иной из противников Ипатии, в качестве устрашающего примера, выставлялся за дверь. Большинство студентов состояло, конечно, из почитателей Ипатии, и они старались быстрым совершением правосудия скрывать от нее подобные выходки. Но они не могли воспрепятствовать адскому шуму, который противники устраивали часто в конце лекции не столько для того, чтобы досадить лектору, сколько, чтобы выказать свое несогласие. Обычно шум прекращался, когда Вольф со своим богатырским видом обходил зал и, полусмеясь, полухмурясь, направлялся в сторону особенно усердствовавших крикунов. Подчас дело заканчивалось потасовкой.

В стране настала жаркая весна, и все умы были заняты вопросами о новой жатве. Большинство профессоров прекратили лекции. Одна Ипатия с удвоенным старанием продолжала выполнение своего плана.

Почти что чудом удалось ей получить помощь для выполнения намеченной цели - собрать и дополнить критические сочинения императора Юлиана. Никто не должен был знать, что именно дядя Александра, книжный торговец Самуил, доставил ей несколько наиболее редких сочинений, императора. Книги, последний список которых считался уничтоженным, лежали в каморке лавки Самуила и были тайком переправлены оттуда в академическую библиотеку. Ипатия должна была прервать собственную критику христианства и предоставить слово своему императору. Неделю за неделей читала она перед своими слушателями остроумные нападки и злые насмешки императора Юлиана. То, что по мнению духовенства было окончательно позабыто и похоронено, пробуждалось, становилось предметом разговоров и, подкрепленное двойным авторитетом императора и прекрасного философа, шло из Египта в Антиохию, Рим и Константинополь. Никто не мог упрекнуть преподавательницу в любви к кощунствам. Спокойно опираясь на свободу науки, она исследовала подлинность евангелий так же, как обычно исследовалась подлинность Гомеровских стихов; она критиковала новое учение епископа Августина о свободе воли и благодати так же, как критиковала Платона. И уничтожающие шутки императора Юлиана над новыми небесами, над соборами и возглавлявшими их евнухами она цитировала так же спокойно, как какой-нибудь из ее коллег цитировал насмешки Лукиана над греческим Олимпом. Что можно одному, должно быть, позволено и другому. Для науки не существует неприкосновенной истины. Обычай убивать и пытать инакомыслящих нельзя назвать особенно удачным возражением.

Церковники чувствовали себя бессильными против бесстрашной женщины, которая, казалось, и не подозревала, что без поддержки наместника и без покровительства двора ее дело было бы проиграно. В аудитории ее враги были достаточно напуганы, а на улице Ипатию постоянно окружала добровольная стража. Но изредка оскорбления долетали и до нее. "Атеистка, богоубийца", - кричали ей священники, а со стороны какой-нибудь торговки раздавалось: "Студенческая девка"! Но эти оскорбления, казалось, не затрагивали Ипатию. Да, вероятно, она их и действительно не слышала. А если и слышала, то они соскальзывали с нее, как вода с лебединых крыльев.

Что не удавалось черни, удалось архиепископу, а именно: побудить ее к борьбе. Кирилл направил к наместнику несколько писем с просьбой возбудить против Ипатии преследование по обвинению в кощунствах. Орест, посмеиваясь, сообщил об этом Ипатии, которая с непрерывно возраставшим негодованием видела, как искажались ее слова, как императору Юлиану и ей самой приписывались непристойности и гнусности. В середине июня, в одно воскресное утро, гнусное обвинение повторилось. Она только что приготовилась изложить Юлианову критику христианского безбрачья, так как в это время оно снова стало требоваться наиболее строгими учителями церкви и вперемежку с бесконечными оскорблениями женщин проповедоваться во всех церквях. Такие же оскорбления в адрес женщин нашла она и в новой проповеди архиепископа.

Ипатия отбросила книги и донос и взволнованно зашагала взад и вперед по своей комнате.

Это осмеливался говорить о ней наместник Бога! О ней, которая с той минуты, когда она начала думать, подавляла в себе всякое человеческое чувство и выросла в стенах этой Академии, которая не знала ничего вне своей библиотеки, обсерватории и аудиторий, которая укорачивала свой сон, чтобы изобретать новые инструменты, такие инструменты, которых этот архиепископ и понять не был в состоянии. Если мореплаватель мог теперь с большей безопасностью выплывать из Геркулесовых столбов вплоть до фризских берегов, то этим он был обязан бессонным ночам Ипатии. И этот человек осмеливался позорить ночной свет ее комнаты!

Неожиданно Ипатия засмеялась: ее гвардия появилась перед выходом, настало время лекции. Быстрее обыкновенного, с высоко поднятой головой, шла она через портовую площадь к своей аудитории. Когда она начала говорить, ее руки дрожали от волнения. На этот раз она не взяла с собой никаких конспектов.

В своей лекции она указала на основное противоречие, в котором были повинны учителя церкви, ибо они подняли простую женщину на высшее место в небесах в образе божьей матери и в то же время вышвырнули ее из церкви, из общины верующих, даже из брака. Святой Иероним поучал в Палестине, что всякий человек, прикасающийся к женщине, становится слугой дьявола. Ну, святому Иерониму и карты в руки, так как именно вследствие такого служения дьяволу пришлось ему оставить Рим. Но дело не в личностях. Через все христианское церковное учение проходит болезненное отвращение к природе и к красоте, а так как в женщине соединены и природа и красота, то христианство ненавидит женщину и ненавидит ее еще больше когда к своей красоте и природе она стремится присоединить еще и свободу духа.

Ипатия не могла говорить иначе. Все студенты почувствовали, что она думала не о себе, что она вовсе не хотела подчеркнуть своей красоты, когда при этих словах все крепче и крепче нажимали на стол ее белые пальцы. Затем она вскочила и продолжала говорить с такими горящими глазами, что, казалось, от ее лица исходит сияние.

-- Нелегка была судьба женщин - современниц Платона и Перикла. Мыслящие женщины великой эпохи тяжелой ценой должны были завоевывать себе возможность быть равноправными товарищами великих мужей. Всякая грязь и пошлость лилась на них, и не все они остались чисты. Но лучшие люди того времени были далеки от того, чтобы презирать женщину. Они были слишком благородны, чтобы стыдиться красоты и радости там, где были и радость и красота; они были слишком честны, чтобы не быть благодарными, если могли обменяться с благородной сверстницей мыслями, которые посылали им обоим боги. Да, они были слишком честны, чтобы женщину, посвятившую свою жизнь познанию, учению, поискам истины, одним презрительным словом приравнять к животным. И если весь мир склонится перед софизмами [софизм - формально кажущееся правильным, но ложное по существу умозаключение, основанное на преднамеренно неправильном подборе исходных положений] церковного учения, то по воле богов останется одна женщина, которая будет бороться с лишением ее человеческого достоинства во имя уподобления мужчин неведомым ангелам. Быть может, когда-нибудь, некий новый народ научит нас, что любовь к женщине есть в то же время и величайшее уважение! - Ипатия много отдала бы, чтобы удержаться и не посмотреть в эту минуту на белокурого юношу, сидевшего на правой скамейке. - Да, господа, простите мне мое волнение, но эта борьба за истину в конце концов затрагивает и меня лично... Вы не знаете всего, что мне приходится слышать и читать... и так, пока не появится народ лучше греков, до тех пор буду я утверждать, что подруги великих греков - Феона, Фаргелия, Тимандра и пресловутая Аспазия представляют собой более благородные женские образы, чем ученицы Иеронима, отрекавшиеся от всего человеческого, от красоты, счастья, знания, как будто они сознательно хотели сделать себя болезнью человеческого рода. Лучше какая-нибудь Аспазия, чем монахиня!

Ипатия не могла продолжать. С последних рядов начали шуметь. Сначала раздался резкий свист, а затем со стороны сотни раздраженных слушателей - вой, свист и шипенье. Остальные студенты слушали несколько секунд, как будто этот перерыв был успехом прекрасного оратора. Затем несколько сот человек вскочили как один и в один голос с воодушевлением и угрозой закричали: "Да здравствует Ипатия!". Они махали своими тетрадями и шапками и сами, не зная почему, пожимали друг другу руки. И лишь потом вспомнили о противниках, но не так, как обычно, чтобы восстановить порядок и обеспечить продолжение лекции. Нет, на этот раз вышло иначе. Нельзя постоянно только кричать "ура" и размахивать шапками. Надо ведь как-нибудь выразить свой восторг, радость и восхищение Ипатией! И после неописуемой овации сторонники последней без гнева и злобы, а исключительно из огромной радости поколотили врагов и выкинули их на улицу.

Продолжать лекцию было невозможно, и, чувствуя себя несколько неловко, Ипатия возвратилась к себе.

Негативные последствия не замедлили сказаться. Архиепископ получил возможность с большим, чем до сих пор, правом, утверждать, что Ипатия оскорбляла уважаемых епископов, в церквях рассказывалось, что под охраной правительства с одной из кафедр Академии проповедываются ужасные непристойности и даже свободная любовь.

Но это происшествие имело и другой результат, ведь со студентами говорила женщина. Правда, уважение к ней со стороны юношей не уменьшилось, так как противники и шпионы получили достаточно во время последней лекции, и следующая прошла при образцовом порядке и внимании. Но Ипатия не могла больше уберечься от предложений своих поклонников. От нескольких незнакомых студентов и от многих членов своей добровольной гвардии получила она безумные письма, а четыре друга средней скамьи первого ряда, воспользовавшись личным знакомством, устно принесли к ее ногам свои руки и сердца. Более того, четыре друга совместно добивались ее руки, ибо, как вскоре узнала Ипатия, они торжественно поклялись друг другу не расторгать дружбы, кого бы ни предпочла прекрасная девушка!

Но этим дело не ограничилось. Слух о том, что Ипатия, как некогда Аспазия, хочет из личных симпатий стать подругой какого-нибудь мужчины, распространился за пределы Александрии. И, как сам Орест, в качестве александрийского Перикла, предложил ей шутя свое сердце, так стали добиваться ее любви знатные офицеры и видные чиновники из Пентаполиса, Антиохии, Кипра и Крита, - словом, отовсюду, куда дошел слух о возобновлении ею греческих обычаев...

Ей и в голову не приходила мысль сделаться подругой какого-нибудь Перикла. Не могла она также представить себя в качестве жены одного из своих женихов. В крайнем случае она могла бы быть вечной невестой, невестой могучего, мудрого и доброго человека, который защищал бы ее и, изредка, в минуты усталости и печали, говорил несколько ласковых слов...

Год траура Ипатии заканчивался. Последний раз прочитала она в своем черном платье лекцию по астрономии.

Однажды в большом пустом помещении рядом со своим домом она купалась в огромном мраморном водоеме, не замечая своей красоты и рассеянно глядя на старую темнокожую кормилицу-феллашку. Последняя унесла нижнее белье и черное платье Ипатии, а взамен положила на кушетку чистый комплект белья и длинное белое платье.

Ипатия не хотела нарушать обычая и носить темные, одежды дольше, чем это было обычно принято. Белое вместо черного - и то и другое одинаково бесцветно. Бесцветно, тускло, безжизненно, как и ее существование...

Она не хотела сегодня думать о себе. Ни о себе, ни о людях. Так решила она для себя с той минуты, как посвятила свою жизнь отцу и науке. Не думать ни о чем человеческом! Последнее должно было приблизить ее к Богу. К какому Богу? Нет! Не думать!

Она казалась рассеянной. Что знали о ней другие? Знали ли они, как влекло ее к человеку, как хотела она протянуть руки к собратьям по земле? Но Ипатия привыкла думать только о безжизненных вещах, о науке, и за работой и во время отдыха. Это часто помогало ей. И теперь, когда она, положив на прозрачную поверхность воды свои нежные руки, пропускала сквозь пальцы тоненькую, похожую на фонтан, струйку, ей вспомнился общественный парк со своими фонтанами и лавровыми аллеями и тысячами простых людей, беззаботно веселящихся там. Создания земли довольны уже тем, что начался разлив Нила! Не думать! И она обратила свое внимание на маленький фонтан и пыталась вычислить в уме, сколько времени смогла бы она при помощи своих маленьких горстей поднимать такой столбик воды. Она высчитывала, как ученая, и играла, как ребенок.

Теплая ласкающая вода покрыла ее до самой шеи, смочив нежные ладони, тогда как вся масса волос защищалась от воды смешной клеенчатой шапкой. Ипатия вздохнула. Так приятно быть одной! Феллашка приводила в порядок соседнюю комнату, и только один марабу важно прохаживался вокруг мраморного бассейна, дважды покачал головой и сунул наконец свой клюв, с явным желанием помешать игре Ипатии в ее маленький фонтан. Потом снова щелкнул клювом, чтобы стряхнуть с него теплые капли, и огляделся с таким удивлением, что Ипатия громко и искренно расхохоталась. Очевидно, это обидело птицу, так как она с укоряющим видом встала на одну ногу, рядом с белым платьем, и задумчиво заскребла свой философский череп.

На кушетке лежал томик глубокомысленных разговоров Платона. Ипатия отложила его, раздеваясь. Птица постучала клювом по переплету.

Я и Платон. Все остальное - вздор. Чистота и строгость дают вечное бытие. Как простодушно забавлялась она детским фонтаном!

Ипатия улыбнулась и мысленно окинула взором библиотеку, которую она сначала изучила, а потом и обогатила своими трудами. Вода остывала, она вздрогнула. Сколько книг, сколько дерева и папируса! Когда придут ее враги - монахи из пустыни - и объявят миру, что надо покончить со всем мирским знанием, или когда из Аравии вернутся бедуины, которые, подобно прекрасному Синезию с такой страстью глядят на нее, если монахи или бедуины овладеют Академией и библиотекой и начнут размышлять, что предпринять с этой бесчисленной книжной массой, - что тогда?! Отапливать бани? Готовить теплую воду для немоющихся монахов и для всего отвратительного монашеского мира?! Теплую воду для нескольких часов тихого банного удовольствия. Пожалуй, это лучшее, что делали доныне для человечества эти сотни тысяч томов. Отапливать бани! И она снова погрузилась в вычисления, прикидывая сколько горячей воды могла бы дать знаменитая Александрийская библиотека. С полгода мог бы гореть огонь, нагревая ежедневно четыре тысячи печек, и, быть может, действительно, придет скоро такой предводитель бедуинов и, освободив мир от знания, даст ему взамен теплую воду для ванны! Зато монахи, конечно, сочтут грехом дать бедным человеческим телам эту последнюю маленькую радость посредством сочинений философов. Монахи... - фу, какая гадость!

Ипатии пришлось открыть кран с горячей водой, чтобы вернуть себе хорошее настроение.

Она хотела постичь первооснову всего человеческого и в возможность этого честно верила в своих исканиях. Ничто из того, о чем думали другие раньше или теперь, не осталось ей чуждо. Во всех высших школах римского государства не было человека, равного ей по остроте ума.

В течение трех лет, сначала вместе с отцом, потом одна, старалась она проследить истинный путь движения Марса.

Если бы даже Ипатии удалось это, и она смогла бы доказать, что не все обстоит так просто на небе, как учит птоломеевская система, что будет тогда? Она станет еще известнее, и из Рима, Афин посыплются хвалебные письма и лавровые венки, но она будет сознавать, что сделала не больше какого-нибудь библиотечного переписчика, исправившего ошибку в гомеровском тексте. И если даже истинно то, что она смутно предчувствует, то, что созерцал старый Платон своим ночным небесным зрением, и то, что смутно ощущает и она сама, когда в полночь, отложив доски и грифель, перестает вычислять и размышлять, а просто смотрит на бескрайнее небо; если именно то, что и Солнце, и Луна, и планеты вовсе не вращаются вокруг Земли, что там наверху совершается совсем иной танец, в котором бедная Земля скромно принимает участие, как и другие яркие звезды, и когда-нибудь на Земле появятся новые астрономы, которые с улыбкой расскажут людям, что лгал Птоломей и лгали Теон с Ипатией, что их вычисления были детской забавой, пустым времяпровождением, и что мировой порядок зависит от Земли не больше, чем от всякой другой сверкающей звезды; если верно, что Земля - только точка в целой все ленной, - чего стоят все людские мысли на этой бедной земле? И есть ли тогда на земле что-либо истиннее неумирающего стремления к счастью?

-- Счастье!

Ипатия громко произнесла это слово, и птица-философ важно подошла к ней и положила клюв на ее плечо. Косые глаза марабу смотрели утешающе.

Испуганно взглянула Ипатия на лысую птицу. Потом, зачерпнув левой рукой воду, она внезапно обрызгала крылатого философа сверху до низу, а затем смеясь, еще несколько раз повторила этот душ, пока птица не убежала оскорбленно в соседнюю комнату, где забегала взад и вперед, резко щелкая клювом.

Вскоре после этого Ипатия, сверкая красотой, по трем мраморным ступеням поднялась из уютной ванны, позвала феллашку и закуталась в мягкое белое покрывало. Вошедшая кормилица как всегда начала восхвалять красоту своей госпожи, восторгаясь ее нежной кожей! И как обычно, Ипатия приказала ей замолчать. Она отослала старуху и растянулась на диване, закутавшись в сухой шерстяной платок.

Счастье! Все люди стремятся к нему, почему бы и ей не делать того же? Разве от того, что она могла ощущать счастье намного полнее, чем толпа, она должна одинокой прожить свою жизнь?

Действительно ли уже слишком поздно все исправить? Разве ее жизнь клонится к закату? Разве она не молода и не прекрасна? Она плотнее закуталась в платок, как будто сама стыдилась своего молодого тела. Она взглянула на бассейн, в котором успокоившаяся поверхность воды постепенно опускалась все ниже. Вот так и жизненная сила покидает организм человека ежедневно и ежечасно.

Глупцы, жалующиеся на скуку, не понимают, что несколько тысяч таких скучных часов составляют жизнь. Песочные часы показывали время. Прошел час. Песчинка за песчинкой протискивалась к узенькому выходу, повинуясь старому, глупому закону природы.

Разве человек не побуждался своей глупой волей как можно скорее провести жизнь? И один из способов сделать жизнь незаметнее и ускорить ее конец назывался счастьем.

Крылатый философ в соседней комнате все ожесточеннее шагал взад и вперед. Он делал все возможное, чтобы привлечь к себе внимание, так как был оскорблен в своем философском достоинстве, но если у него попросить прощения, если его хотя бы дружески позвать, - он перестанет обижаться.

-- Сюда! - крикнула Ипатия, и когда птица, потеряв от радости всякое достоинство, подбежала к ней, она хлопнула ее по клюву и сказала: - Что! Тебе тоже не хочется быть одинокой! А, может быть, несмотря на всю твою любовь, я кажусь тебе такой же безобразной, как ты мне, уродец? Только не быть одинокой!

Обрадованный марабу сбежал, покрикивая и хлопая крыльями, в бассейн, чтобы принять ножную ванну в последних каплях воды. При этом удивленными глазами искал он какой-нибудь рыбешки или лягушки, поглядывая на Ипатию с упреком за то, что она умывается в такой неинтересной жидкости. Потом он поджал правую ногу под крыло, склонил голову на бок и задумался о том, что высшая задача аскетических аистов - принимать ванны в совершенно прозрачной воде, в то время, как заурядные аисты, вдали от Ипатии, наслаждаются водой, полной илом и лягушками.

Ипатия склонила голову на руку и внимательно смотрела на преданного марабу.

Каждый из студентов был прекраснее этой птицы, а тем более четыре ее рыцаря, и так же преданы. Смеясь, выслушивала она клятвы одних, оставалась глухой к другим, - хорошо ли это? Разумно ли это? Оправдается ли грязная клевета Кирилла, станет ли она студенческой девкой, если, как всякая порядочная девушка, примет покровительство какого-нибудь благородного мужчины?

Она завернулась, улыбаясь, еще плотнее в купальное покрывало и вызвала в душе безумные клятвы грека Троила. Да был ли он, по крайней мере, истинным греком? Или его стремящийся к красоте дух был только тепличным растением, и эллинство нашло в нем свое вырождение?

Ипатия закрыла глаза и засмеялась, точно вспомнила забавную шутку; однажды, когда на музыкальном вечере у наместника им пришлось слушать непомерно длинный концерт, Троил сказал ей:

-- Я богат, молод и умен, прекрасная Ипатия. А вы - бедный профессор, зависящий от платы своих студентов, и, однако, я знаю, что не в силах предложить вам большого счастья. Но я не думаю при этом, что превосходство вашей красоты является для вас основанием влюбиться в меня. Вам придется, следовательно, стать моей женой без так называемой любви. Но скажите, прекрасная Ипатия, не является ли как раз это достойным вас? Вы слишком мудры, чтобы не видеть, что так называемая любовь - самая бесстыдная из всех иллюзий, которыми природа водит за нос и людей, и животных. Соедините же вашу жизнь с моею! Мы будем наслаждаться бытием, как духи, наслаждаться всем, что достойно наслаждения. Мои миллионы будут к вашим услугам, если вы захотите насладиться персиком нового сорта или картиной новой школы. А все, что жизнь предлагает кроме наслаждения, - серьезность и страдание, - все это мы будем презирать, как мудрые скептики. Будем презирать мир, себя и тех, кто, не понимая, станет презирать нас самих. Будем наслаждаться, пока позволяют нам наши нервы, а в промежутках между наслаждениями будем покачиваться в гамаках, для препровождения времени, разрушая иллюзии, все иллюзии, что, в свою очередь, будет новым наслаждением. Я научу вас разрывать иллюзии, как паутины, и если вам, прекрасная Ипатия, такое пребывание в гамаках кажется идеалом философского брака, прошу вас, выходите за меня замуж. Само собой разумеется, что к этому нелепому предложению побуждает меня иллюзия, будто я безумно влюблен в вас.

-- Скажи-ка, что должна была я ответить этому человеку?

Марабу одним прыжком подскочил к двери.

Александр Иосифсон, уже много дней в нерешительности бродивший около девушки, издали наблюдая за разговором наместника в музыкальной комнате, затем сумел искусно отделаться от друзей и на обратном пути сперва осторожно, а потом все более и более страстно открыл свои чувства и сказал приблизительно следующее:.

-- Я не имею права требовать согласия, так как я хорошо знаю, что вы не испытываете ко мне такого чувства, какое питаю к вам я. Только об одном умоляю я вас: не отдавайте себя никому, стоящему ниже меня, оставайтесь такой, как вы есть еще три года. Обещайте мне быть через три года такой же свободной, как теперь. Тогда я снова приду к вам, но совсем другим человеком, осмеливающимся добиваться вашего расположения. Не правда ли, мы оба смеемся над маленькими тщеславиями мира? Но я не собираюсь заниматься пустяками. Через три года решите вы, обещал ли я вам слишком много, если я смогу принести в приданое частицу мирового владычества. У меня есть протекция и в Риме, и в Константинополе; я узнаю людей и дела государства, охотно переменю религию, стану язычником ради вас, или даже крещусь. Через три года, так или иначея я буду, ради вас, министром в Риме или в Константинополе. Тогда вы станете моей женой, и от Евфрата до Северного моря будет выполняться не воля цезаря и не моя воля, а то, что захочет Ипатия. Не считайте меня фантазером! Чтобы завоевать вас, можно с прилежанием, умом и выдержкой достичь гораздо большего, чем пост министра над всем современным сбродом! Ипатия, в наше время женщина, подобная вам, не должна оставаться в научных забавах. Займитесь политикой. Бороться легко, когда только две партии стоят друг против друга. Теперь у нас только государство и церковь. И так как победа церкви на столетия уничтожит всякую культуру, я встану на сторону государства, как праздный зритель, - или буду один, как повелитель, - если вы захотите быть со мной. Соединимся! Это была бы интереснейшая игра, на которую мы могли бы отважиться! Владычество или смерть! Если же вы не хотите ждать меня три года, то и я не хочу быть министром, тогда я не изменю своей вере и не буду креститься, а когда мои родственники станут предлагать мне в жены дочерей всех богачей от Вавилона до Карфагена, я останусь в Александрии только для того, чтобы иметь возможность ежедневно видеть вас, Ипатия, чудо мира!

-- Ну, что думаешь ты об этом? Не стать ли нам женой министра и, вместо размышления, заниматься политикой? Пожалуй, стало бы немного жарче?

Марабу не понял Ипатии. Когда она обыкновенно говорила "жарко", он приносил ей индийский веер, хрупкое сооружение из бамбуковых палочек, на которых развевались светлые шелковые ленты, так и теперь марабу с потешным, важным видом принес ей веер и положил его аккуратно на колени. Она хлопнула его ласково по клюву и затем снова задумалась.

Что через несколько дней после признания Александра сказал ей белокурый Вольф, и как он сказал это, - этого крылатый философ не должен был слышать. Ночью приблизился Вольф к ее окну по обычаю своих готских предков по ту сторону гор, но и там это было заведено только у парней, влюбленных в крестьянских девушек, А к ней, к знаменитой мыслительнице мира, Вольф пришел как к обычной хорошенькой девчонке. Он осмелится говорить с ней так, как, должно быть, говорит солдат с женщиной, захваченной в неприятельской стране. И Ипатия запомнила слова Вольфа не приблизительно, как речи Троила и Алек сандра, а слог за слогом, звук за звуком.

-- Пойдем со мной! Будь моей женой! Оставь Александрию, свои почести и своих учеников! Пойдем со мной куда хочешь и будь счастлива, как моя жена. Сквозь льды и раскаленные степи я понесу тебя и стану охранять. Но ты не должна желать ничего, кроме того, чтобы быть моей женой!

Ипатия не отвечала. Но она не оттолкнула Вольфа и не позвала на помощь. Наоборот, она успокоила марабу, когда он зашевелился. Она слушала и притворялась спящей, - быть может, как одна из девушек, с бьющимся сердцем притворявшихся спящими там, на диких берегах молодого Рейна, на родине предков Вольфа. И он заговорил снова:

-- Пойдем со мной и будь моей женой! Встань и пойдем! Я буду тебе служить так, как должен служить мужчина женщине, не на жизнь, а на смерть. Но и ты должна быть моей рабыней, как всякая женщина должна быть рабыней мужчины!

прогнали чужого человека от окна.

Ипатия осталась лежать на своей постели. Рассерженная и оскорбленная и все же как-то странно довольная или даже польщенная, или совсем счастливая. Так же, как и теперь, когда, лежа на диване, она вспоминала, и сердясь, и улыбаясь. Внезапно, сама не зная почему, сбросила она теплый белый платок и во всем сиянии своей красоты вскочила и позвала кормилицу, чтобы одеться с ее помощью. И вновь начала старуха болтать свои глупости, опять встал перед ней марабу, с любопытством рассматривая крючки и застежки на платье. В новом белоснежном платье Ипатия выпрямилась, широко раскинула руки, затем схватила испуганную, птицу за шею, хлопнула ее по бокам и воскликнула:

-- Пойдем домой! Синезий будет ждать!

Она нарочно думала только о Синезии, направляясь к себе.

о Вольфе. Громадный Вольф со светло-рыжей львиной гривой, слишком длинным носом, спокойными глазами, большим, редко открывавшимся ртом и светлым пухом на подбородке и щеках, был совсем не красив. Мужествен, безусловно, быть может, как по вкусу своих соплеменниц, когда он проезжал по улицам во главе рыцарского отряда. Но Синезий, который казался красивее уже одним своим меньшим ростом, Синезий, знатный род которого в течение столетий был первым в Пентаполисе, и который, союзами многих поколений, из араба превратился в грека, был несравненно более прекрасен, знатен и пристоен. Чего только не рассказывали студенты о неумеренности Вольфа! Она могла бы застать его в таком положении, чтобы одним взглядом самой убедиться в том, что эти спокойные синие глаза и во хмелю не блестят так, как тогда ночью у окна. Как выгодно отличалась от такой беспорядочности умеренность Синезия! Вольф был уже не мальчик! Если бы между ними был возможен союз, она охотно стала бы его предостерегать и примерами из произведений знаменитейших греческих поэтов и философов возвратила бы его к разумному образу жизни. Правда, далеко не все греческие поэты принадлежали к числу поклонников умеренности и, кто знает, быть может, подвиги Вольфа были уж не так плохи, как их рисовал Синезий.

Счастье!

Троил предлагал найти его в свободном союзе с умным человеком. Никто не превзошел ее умом. О, она часто чувствовала, что выдающиеся люди обращаются к ней тоном, в котором звучит: "Ты можешь быть ученейшей женщиной, умней всех мужчин нашего времени. Но мужского гения, мужской силы у тебя все-таки нет!" - И в этом Троиле выступило старое высокомерие. Он жеманен - этот господин Троил, так жеманен, как не могла быть знатная женщина; он утомлен и насмешлив - в этом все его превосходство. Ипатия была бы дурой, какой в глазах этих господ и кажется всякая женщина, если бы преклонилась перед таким незначительным превосходством.

Конечно, ее спутник на жизненном пути должен стоять на высоте современного знания, должен, как Синезий, посетить все университеты и много поработать в литературе и философии. Нельзя же годами жить с человеком, который не понимает, о чем с ним говорят! Преклониться перед воображаемым величием - будет ли это счастьем?

Александр показал ей себя в будущем, когда обещал доставить своей жене весь почет государственного человека. С таким же успехом может она сидеть на коне за спиной Вольфа, когда он поедет в поход, чтобы где-нибудь, в Персии или Фуле, завоевать себе царство. Но это - бессмыслица, сказка, детские мечты. Уж лучше тогда последовать за Синезием в земли его отцов, где между пустыней и морем, далеко от всяких государственных мужей он, как настоящий маленький король, повинуется собственным законам. Если господство было желанной целью, то размеры страны были не так уж важны. Синезий был духовно высокоразвитый человек и маленький предводитель, он предлагал ей не только богатства Троила и воображаемое могущество Александра, он шел к ней со страстной тоской этого неуклюжего Вольфа. И к тому же он был скромен, и готов принять любые условия.

Ипатия решительно шагала взад и вперед. Она старалась овладеть собой. Дважды или трижды она подходила к большому столу, стоявшему напротив письменного, где сооружение из всевозможных колес, изогнутой проволоки и маленьких металлических шаров изображало Землю в центре планетной системы. Еще ребенком видела она, как ее отец в свои редкие свободные часы возился над этим механизмом, потом помогала она отцу многочисленными вычислениями, а теперь получила в наследство закончить тяжелое строение. Но сегодня она с удовольствием разбила бы все сделанное, - такой неверной, такой глупой казалась ей эта картина бесконечного звездного мира. Все было справедливо только приблизительно, ни одно вычисление не выходило без остатка; если такие неточности существуют и в небе, то завтра или послезавтра и земля вместе с римским государством, Александрийской Академией, прекрасной Ипатией и дерзким Вольфом превратится в осколки. Именно это и наполняло ее сегодня таким презрением к своим знаниям. Еще никогда не чувствовала она с такой силой, что природа идет своей собственной дорогой, что ни один математик не вычислил еще великой загадки небесного вращения, что на первом месте стоит не знание, а действие, что даже бедное человеческое сердце никогда не хочет того, что должно хотеть и вечно стремится, борется и живет по велениям своей природы, а не по мудрым законам. В дверь постучался марабу, и Ипатия впустила его в комнату. Священная птица знала, что здесь мешать не полагается, и она с задумчивой важностью встала около стола на котором стояло изображение системы мира. По-видимому, марабу хотел предупредить девушку о посетителе.

Через несколько минут вошла феллашка с вопросом, может ли госпожа поговорить с Синезием?

С раздраженной улыбкой кивнула Ипатия и с глубоким вздохом уселась в свое постоянное кресло.

Очаровательный Синезий вошел в безупречном костюме для визитов и протянул прекрасной учительнице букет роскошных красных роз, сорт которых выращивался исключительно в Индии. Почтительно попросил он разрешения "предоставить в распоряжение своего ученого друга еще одно собрание астрономических сочинений, переведенных по его просьбе с индийского на греческий язык и прибывших с тем же кораблем, который привез и розы в виде ничтожного дара из Азии той, которая на границе Востока и Запада властвует над духом римского народа".

преданность человека, считавшегося самым прилежным и многообещающим студентом Академии, подействовали на нее, и, против воли, она приветливо приняла то, что в глубине души ей так не нравилось. К тому же давно обещанные и только теперь пришедшие книжные сокровища обещали ей действительно необыкновенное наслаждение. Итак, она сердечно пожала юноше руку, пригласила его сесть и с явным вниманием поставила его розы в прекрасную вазу. Марабу уткнул свой клюв глубоко в громадный букет и немного насмешливо покосился на прекрасного Синезия.

Индийские букеты, индийские книги!.. Осенью все превратится в сено.

Изящно, не надоедая, но и не принижая своих заслуг, рассказал Синезий, как благодаря связям своего семейства смог он оказать этот ничтожный знак внимания. Так как это предприятие увенчалось успехом, он позволит себе уже сегодня заранее сообщить своему ученейшему собеседнику, что скоро, с помощью богов, новый корабль пересечет Индийский океан с еще более ценным грузом, чтобы познакомить великого учителя с малоизвестными трудами. Ему удалось найти путешественника в сказочный Китай, обладающего достаточными математическими знаниями, чтобы перевести замечательные изыскания для той, образ которой осветит тьму самого полного затмения в мире.

-- Вы славный мальчик, мой милый Синезий, - сказала Ипатия и положила нежную теплую руку на сложенные руки юноши.

Тогда слезы радости выступили на его глазах, и он сделал быстрое движение, смысл которого поначалу был не понятен прекрасной женщине. Как преступник, подставляющий свою голову под смертельный удар палача, или как нубийский раб, лишь в такой позе осмеливающийся подать своей царице ее кубок, упал Синезий на колени, несколько секунд стоял так, а потом с рыданием спрятал лицо в ее коленях. Приплясывая от удовольствия, смотрел марабу на невиданную картину, ибо тогда еще не было принято, чтобы юноши выражали свои чувства стоя на коленях.

велико, чтобы слова не могли его...

Ипатия смолкла, внезапно вспомнив свою последнюю мысль, возникшую перед самым приходом этого жениха. Звездный мир был больше всякого искусства света. Розы и чувства не могли быть сильнее языка.

А счастливый Синезий уже поднял голову и показал ей свое влажное от слез лицо.

-- Выслушай меня, Ипатия. Я не могу жить без тебя. Где бы я ни был, меня преследуют твои глаза. Я не в силах убить лань на охоте, ибо черные газельи глаза напоминают мне тебя, и я не могу прочитать больше ни одной книги, так как я знаю, что твои глаза смотрели на эти же строчки. Ты похитила у меня и сон, и бодрствование, ты сделала меня счастливым от сознания блаженства жить в одно время с тобой, и ты сделала меня несчастным, так как я не могу жить с тобой, как верующий в тебя - последнюю богиню нашего умирающего народа! Ты не хочешь познать власть любви, госпожа, ты, знающая все иное. Испытай меня! Прикажи, и я начну носить камни для твоего дома, как последний раб. Прикажи умереть за тебя, и я без сожаления уйду в землю, и последний мой вздох будет благодарностью за твою милость!

Марабу медленно отошел в дальний угол комнаты и щелкнул клювом, как будто желая скрыть смех.

-- Так вы не знаете любви, Ипатия?

-- Нет, я знаю настоящую историю.

-- Ипатия, - умоляюще произнес Синезий, - если не по-гречески то, что меня пожирает любовь, пока я не умру от нее, как рассказывают о далеких арабах, то называйте меня иудеем или христианином, - но выслушайте. Оживите рядом со мной в своей красоте и смотрите на меня только, как на своего друга. Последуй за мной. Ни один епископ и ни один чиновник не осмелился еще ступить на землю моих бедуинов. Как маленький князь владею я территорией от берегов, где разбиваются вечные волны, до пределов пустыни. Только там, где начинается царство ливийских львов, кончается моя власть. Сто селений трудолюбивого народа принадлежат и повинуются мне. В Киренах стоит мой маленький замок, и бесчисленные слуги ожидают своего господина. Дом не достоин вас! Но как будто, по внушению неведомого доброжелательного Бога, предчувствовали мы будущее и собрали там сокровища научных знаний и искусства, какие вы не ожидаете встретить в диком африканском регионе. Последуйте за мной туда! Здесь вы окружены тайными и явными врагами. Ваш удел - борьба, и время спокойной работы никогда не настанет для вас. У меня в Киренах вы будете мыслить без помех и писать бессмертные книги. Последуйте за мной, и барка, не менее великолепная, чем барка Клеопатры, когда она приезжала сюда встречать повелителя Рима, повезет вас в Кирены, и в течение столетий будут рассказывать, что нашел Синезий из Кирены, чтобы возбудить зависть современников, зависть в том, что ему удалось овладеть первой женщиной мира.

-- Я хотела бы оставить все так, как есть, и если бы я решилась последовать за вами, то и тогда я должна была остаться тем, что я есть. Никогда, никогда не должны вы требовать от меня, чтобы...

Синезий вскочил.

-- Госпожа! Богиня! Требуй, что хочешь, назови себя моей супругой, и никакое условие не будет слишком тягостным, если им я могу купить твою близость...

Ипатия оглянулась. Тихо шевельнулось в ее сердце странное чувство, и так же тихо появилась на губах легкая улыбка. Насколько не похож на Вольфа был этот Синезий! Как искренне признавал он права самостоятельной женщины, как трогательно хотел удовольствоваться духовной близостью, Как благодарна должна она быть ему. Если она примет его предложение, тогда у нее будет еще друг, кроме марабу, - человек, и прекрасный, благородный, знатный человек, товарищ. Она закрыла лицо руками, не понимая, почему при этих благодарных мыслях ее глаза остались сухими.

-- Ты прямо с попойки? - сказал Синезий холодно.

Лицо Вольфа покраснело, глаза потемнели, он с трудом владел собою. За поясом торчали два длинных кинжала, а на боку висела тяжелая сабля.

-- Безразлично, пришел ли я из кабака, или из могилы. Я приношу весть о борьбе. Ты разве не слышишь запаха крови, Синезий, ты ведь охотник? Архиепископ опять готовит удар против нас, истинных христиан, да и против вас, Ипатия. Двое из наших замучены насмерть. Они ничего не выдали. Правда, это вас не касается, для вас все христиане одинаковы. А для Кирилла тоже все еретики одинаковы - и греки, и христиане. И один убийца из числа попов получил приказ передать в распоряжение епископа еретичку Ипатию. Для проведения суда. Он отказался, так как он - мой друг. Второй пытался проникнуть сюда ночью. Ну, он не сможет больше рассказывать, кто-то сделал его немым. Третий найдется не скоро, так как ваша стража, Ипатия, на военном положении. Взгляните.

Ипатия подошла к окну, бледная и смущенная. Но она улыбнулась вновь, когда ее тридцать рыцарей послали ей приветствие. Овладев собой, она возвратилась в комнату и сказала Вольфу:

-- Наместник бессилен против этого попа. Он будет не в силах воскресить вас. Такие чудеса делает только церковь. А живой он не вырвет вас у епископа, если вы попадетесь на суд его дьявольской своры. Так обстоит дело и с нами, Ипатия. Отдайтесь нашей защите, защите истинных христиан. Я не обещаю вам, что мы победим. Но вы одиноки, а нас много. А пока жив хоть один из нас, ни один волос не упадет с вашей головы. Мы решили сражаться за нашего Спасителя, и если понадобится, то и умереть за него. Кто доверится нам, тот находится под надежной охраной.

Ипатия едва выслушала сообщения Вольфа и резко ответила только на одно:

-- Я не знала, Вольф, что вы - благочестивый христианин. Я слышала, что христиане презирают дела этого мира, забывают свою родину, стыдятся наслаждения вином и стоят выше женской любви. Господин Вольф! Для христианина вы слишком крепко придерживаетесь обычаев вашей варварской и совсем языческой родины. Мне говорили, что вы слишком часто приносите жертвы Бахусу. А если верить слухам, то и женщинами вы увлекаетесь сильнее, чем это полагается правоверному христианину, так как ради женщины вы забываете все, даже уважение. Неужели вы действительно хотите, вы, христианин, проповедующий уничтожение всякого рабства, закабалить половину всего человечества - женщин?

Во время этих слов Вольф подошел к письменному столу Ипатии. Он с такой силой ударил кулаком по бумагам, что одно перо слетело на пол, и крикнул:

чтобы по примеру монахов стонать и бездельничать. Я здесь на земле, чтобы завоевывать свою жизнь. Я люблю горы моей родины и хочу, чтобы Спаситель мог царствовать там лучше, чем в вашей сожженной солнцем египетской дыре. Я могу радостно думать о своем Спасителе вместе со своей родиной, и мое сердце смеется при этом. А если я сделаю что-нибудь порядочное в борьбе с этим глупым миром и утоплю гнев в кружке доброго греческого вина, то я благодарю Творца за его дары и смеюсь, и знаю, что здесь нет ничего плохого. А если Господь и Спаситель поможет мне овладеть женщиной, которая мне милее всего на земле, я буду пить ее поцелуи, как греческое вино, веря, что это было дано мне на земле, как венок победителю. И я надеюсь, что после моей смерти мой Господь и Спаситель сжалится надо мной, будет добр и, не смотря на все мои глупости, возьмет меня в свое небесное царство. Аминь. Это значит: так ли это или не так на самом деле, я буду за это жить и умирать. Ипатия, если вы хотите называть меня благочестивым христианином и ставить на одну доску со злобными епископами и безумными монахами, то мне жаль вас. Но защищать я вас все-таки буду...

-- Крестница императора Юлиана не должна пользоваться защитой христианина. Вы знаете, что мой великий крестный думал о сыне плотника?

-- Не приплетайте сюда императора. Ваши друзья - христиане - убили его. Да, если бы мой отец убил его, я все-таки любил бы и защищал его крестницу.

Ипатия дышала с трудом. Она посмотрела на дверь. Однако Вольф шагнул вперед, как будто хотел силой овладеть ею.

Синезий, остававшийся немым слушателем всей страстной беседы, сказал теперь прерывающимся голосом:

-- Я ухожу, - сказал Вольф после краткой паузы. - Но я советую вам, госпожа, завести себе вместо этой священной птицы, которой я одним пальцем проломлю череп, если она еще раз с таким видом посмотрит на меня из своего угла, да, так вот заведите себе вместо этого тонконогого египтянина хорошую готскую сторожевую собаку. Может быть, это понадобится. Прощайте, если вы ничего, кроме мудрости, не унаследовали от императора Юлиана, то да сохранит вас Господь.

Едва Вольф закрыл за собой дверь, Ипатия большими шагами подошла к Синезию.

-- Я принимаю ваше предложение. Я выйду за вас замуж. Не сегодня, я не знаю еще сама... когда-нибудь. Но сначала я должна выполнить завещание императора - выиграть борьбу с этими христианами. А когда император будет отомщен, я стану искать покоя у вас и ваших книг, между морем и пустыней, а не среди убийц императора Юлиана.

-- Ипатия, жена моя!