| Автор: | Мендес К., год: 1882 |
| Категория: | Роман |
Глава II
Великое дело
Два часа спустя, одетый в чистое белое шерстяное платье, с магической митрой на голове, с серпом, волшебной палочкой и шпагой за поясом, так как серп подрезает дурные мысли, волшебная палочка вызывает добрых духов, а шпага удаляет ужас, я стоял между горнилом, ретортами, колбами, всевозможными склянками и банками, а с высокого потолка спускались странные таинственно раскачивающиеся животные.
Это была лаборатория, устроенная великим герцогом Курляндским, согласно моим указаниям, в его собственном дворце.
Солнце, опускавшееся к горизонту, ярко освещало комнату, широкие окна которой оживляли эмалевые глаза мертвых животных, сверкали на посуде и окружали меня самого ярким блеском.
Послышался стук в дверь.
Я отвечал не шевелясь:
-- Кто бы ты ни был, войди.
В лабораторию вошел герцог, одетый, согласно преданиям, в длинное платье без пояса, с непокрытой головой и босиком.
-- Кто ты? - воскликнул я. Он ответил:
-- Я один из князей земли, где мы находимся.
-- Ты меньше червя той земли, в которой мы будем покоиться, - отвечал я. - Горе тому, кто гордится своим положением или рождением в убежище науки и истины! Горе тому, кто зовет себя князем в присутствии того, в ком ожили знаменитые маги прошлого: Озирис, который был Богом, Орфей, который был пророком, Аполлоний Тианский, называвший Христа братом, Раймонд Лиль, срубивший древо познания добра и зла, Николай Фламель, умерший бедняком под золотым дождем, который он проливал на весь мир; Жером Кардан, истинный аскет, дух которого освободился от земной оболочки, Корнелий Агриппа, которому император и папа посылали посольства; и, наконец, величайший из всех, Филипп Теофраст Бомбаст, прозванный Парацельсом, безупречный пьяница, живший в вечном мистическом возбуждении и излечивающий на большом расстоянии силой своего взгляда. Под этими упреками герцог Курляндский опустил голову.
-- Скажи, что ты человек, - этого достаточно, - продолжал я, - и старайся быть им. Чего ты желаешь?
-- Я скромный профан, сгорающий от желания быть посвященным.
-- Ты требуешь слишком многого. Посвященный, как это докажет мудрец, который родится через двадцать три года, шесть месяцев и двенадцать дней, есть тот, кто владеет лампой Тримежиста, плащом Аполлония и посохом патриархов.
-- Я довольствовался бы званием адепта.
-- Ты требуешь у меня еще большего. Адепт - это тот, кто мыслью и делами возвышается до божества. Отказался ли ты от всех предрассудков и страстей? Убежден ли ты, что дорожишь разумом, истиной и справедливостью более всего на свете? Чувствуешь ли ты себя способным повиноваться четырем магическим глаголам: знать, сметь, хотеть, молчать? Бели ты можешь от всего сердца ответить "да" на эти вопросы, то я введу тебя в Священное Царство, которое есть царство магии.
-- Мне это не так представляется, - сказал герцог. - Я хотел бы иметь философский камень, который превращает в золото все металлы, охраняет от всех болезней и обеспечивает молодость, красоту и бессмертную жизнь.
-- Ты требуешь немногого, - презрительно отвечал я. - Выслушай же меня. Однажды путешествовали три человека. Они остановились в гостинице и так как были очень голодны, огорчились, найдя там только одного худого утенка; этого было очень мало для голодных путешественников - третья часть утенка только увеличила бы аппетит каждого из них. Тогда первый сказал: "Нам хочется спать, пойдем уснем. Проснувшись, мы расскажем, что видели во сне, и тот, кому приснится лучший сон, съест всего утенка один". Сказано - сделано. Проснувшись, первый путешественник сказал, что видел себя во сне святим, второму приснилось, что он Бог. А третий лицемерно поведал: "Мне приснилось, что я сомнамбула, что я встаю, иду тихонько на кухню, беру утенка и съедаю его". Затем все пошли на кухню. Оказалось, что утенок исчез. Третий путешественник, вместо того, чтобы спать, съел его. Не хочешь ли ты в этом деле уподобиться третьему путешественнику? Неужели предпочтешь низкую действительность возвышенным истинам?
-- В таком случае получи меньшую часть. Я дам тебе философский камень.
-- Как! Неужели я действительно получу его?
-- Да, через меня. Для мага ничего не стоит материализовать принцип жизни, резюмировать его и сосредоточить в философском камне, называемом также девственным золотом, которое, будучи истолчено, превращается в красный порошок, настолько чувствительный, что медленно разлагается под влиянием взгляда.
Он поцеловал мне руку. Я продолжал:
-- Способ добычи божественного камня ясно описан в нескольких правилах, которые великий Гермес начертал на изумрудном столе. Гермес говорит: "Ты отделишь землю от огня, нежное от грубого, осторожно, с большим искусством; оно поднимется и затем снова спустится на землю и получит силу низших и высших веществ. Это средство прославит тебя в вечном мире, и всякий мрак бежит от тебя. Это сила всех сил, так как она побеждает все и проникает во все.
Так был создан мир".
Герцог слушал меня с некоторым ужасом.
-- Увы! - сказал он. - Я слышу слова, но не понимаю смысла.
-- Тогда буду говорить с тобой, как с ребенком, - и я посмотрел на него с надменным состраданием. - Первый элемент - это земное золото...
-- Вот это я понял.
-- Чтобы составить божественный камень, нужно золото.
-- Много?
-- Да.
-- Все равно. Государственная казна не пуста, к тому же можно назначить новые налоги. Продолжай.
-- Первоначальный элемент подвергается действию великого и единственного атанора...
-- Что это такое? Разве он есть у меня?
-- Он есть у всех. Как истинный адепт, я не назвал его вульгарным именем. Ты легко угадаешь, что это такое, когда я скажу тебе, что его обозначают эмблемой пятиугольной звезды или самой пентаграммой...
-- Увы! - вздохнул герцог.
-- Под действием атанора первоначальный элемент умственно очищается и становится философским или бледным золотом, которое, обогащенное серой, ртутью и солью, получает душу и всемирный зародыш. Размягчив под действием лунных лучей, его погружают в горячую воду, медленно растворяют и выпаривают на огне. Оставшуюся массу вторично подвергают действию серы, ртути и соли и получают черное золото. Оно вредно для кожи и распространяет ядовитые испарения. Поэтому адепт должен продолжать свое дело очень быстро. Появившееся затем темное, или лиловое золото, также вредно. Потом является священное золото: или голубое, мужское, или желтое, женское, или красное, цвет которого становится более ярким на солнце, и, наконец, девственное, или белое золото, которое живет в руке и бьется, как сердце. До его отделения опыт чрезвычайно опасен: малейшая небрежность, ошибка, ослабление огня могут вызвать взрыв лаборатории и привести к смерти адепта. В минуту же успеха, в процессе последнего превращения, не имеющего материальной опасности, его охватывают ужасные нравственные мучения. Николай Фламель плакал, чувствуя, как божественное золото извивается у него в руках, а Раймонд Лиль, охваченный безграничным состраданием, бросил в пламя оживленную материю.
-- Нет еще, - отвечал я. - Необходимо множество предварительных условий. Нам нужно шерстяное одеяние, сотканное девственницей. Печать Соломона должна быть вырезана на пороге помещения и на ступенях лестницы и пентаграмма, в которой соединяются все кабалистические фигуры, должна освятить аппараты, которыми мы будем пользоваться. Печать Соломона, или макрокосм, покровительствует тому, кто занимается делом; пентаграмма отталкивает роковые влияния; первая - броня, вторая - щит. И, кроме того, у нас нет в достаточном количестве первоначального элемента.
-- Золота?
-- Да, около тысячи марок.
-- Если они у нас будут, можете ли вы приняться за дело сегодня же?
-- Может быть.
Герцог немедленно направился к двери. Я спросил его, куда он идет. Он ничего не отвечал, только просил подождать и поспешно удалился.
Было очевидно, что мой ученик не замедлит вернуться, нагруженный золотом. Всякий другой алхимик на моем месте пришел бы в восторг, я же чувствовал досаду и нерешительность.
Напротив заходило солнце, окруженное ярким сверкающим золотом, точно горизонт был тронут философским камнем. Очень высоко, почти над моей головой, сверкала чистая серебряная звезда, как светлая искра на челе невидимого гения.
Затем пурпурный запад постепенно стемнел. Мне показалось, что мой ум также омрачился.
Я услышал шаги на дороге перед замком и увидел дряхлого старика, который стонал, неся на спине связку сухих прутьев. Тотчас же бросил серп, волшебную палочку и шпагу и поглядел на несчастного. Мне хотелось выбежать на дорогу и помочь ему нести эту ношу.
Глухой звон золота оторвал меня от грез. Герцог вернулся, четыре лакея складывали мешки на соседний стол.
Я вздрогнул, поднялся и, едва слуги вышли, закричал ужасным голосом:
-- Возьми все это золото пригоршнями и выбрось его из окна твоего дворца.
-- Что такое? - изумился герцог.
-- Ты меня слышал?
-- Но подумай, учитель...
-- Я твой учитель, так повинуйся же мне. Никогда не забуду выражения лица герцога в эту минуту. Полное недоумение - с одной стороны, он склонен был повиноваться из боязни рассердить меня, думая, что, может быть, то, чего я требую, было началом магической операции; с другой - ему казалось жестоким быть Юпитером этого золотого дождя, не видя перед собой никакой Данаи.
-- Ну, что же? - надменно вскричал я. Он склонил голову, взял со стола три мешка и подошел к окну. Но едва успел высунуться, как поспешно отступил и испуганно сообщил, что по дороге случайно проходит толпа цыган, диких и грязных, с детьми и повозками, откуда свисали грязные лохмотья. Не было сомнений, что эта толпа поглотит золото так же быстро, как высохшая земля поглощает дождь, и от сокровища не останется ни гроша.
-- Бросай, - повторил я. Сам взял несколько мешков и подал ему пример.
Вы легко догадаетесь, какое действие произвел этот драгоценный град. Сначала цыгане застыли от изумления. Когда же, наконец, по моим знакам, они поняли, что могут подбирать герцогскую манну, принялись делать невероятные прыжки, радостно кричать, безумно жестикулировать. Вся толпа, включая детей, выскочивших из повозок бросилась на деньги, которые продолжали сыпаться на них.
Вскоре все наши мешки опустели, но зато цыганские карманы были набиты.
Я высунулся в окно и крикнул:
-- Храни вас Бог! Вы можете уходить.
Затем, закрыв окно, повернулся к герцогу, пораженному не меньше цыган, но по совершенно другой причине.
-- Герцог, - торжественно произнес я, - верховная причина не атанор, а справедливость, которая иначе называется добродетелью. Что вы хотели сделать из этого золота? Золото, не так ли? А я сделал людей счастливыми. Радуйтесь, на свете нет более великого дела.
-- Граф, - пробормотал он, - что вы говорите?
-- Говорю, что пришел к вам не для того, чтобы жечь уголья, нагревать колбы и увеличивать ваши доходы, но чтобы сказать вам, что близок час обновления всего человечества. Ваш народ вольется во всеобщее движение. Для этого я прислан сюда. Вы уважали алхимика, теперь поклонитесь масону.
-- Масону? - с недоумением повторил герцог.
поступают сами Бурбоны?
-- Все это химеры, - сказал герцог, и его изумление постепенно сменялось гневом.
-- Да, все прошлое - химера. Химера также и таинственное знание, первые слова которого мы едва лепечем. Я не говорю о нем более и не хочу ничего знать, я воспользовался им только для того, чтобы приблизиться к тебе, но истина будущего - свобода человека, и вот этот философский камень мы будем искать вместе, если только ты согласен.
Я всегда красноречив, а так как предмет был действительно небезынтересен, то полагаю, что говорил бы еще очень долго, если бы герцог не остановил меня, вскричав:
-- Итак, ты алхимик?
-- Ты шарлатан и мошенник, - сказал он мне. После этих оскорбительных слов герцог, красный от гнева, начал громко кричать и звать своих людей; я понял, что мне вредно оставаться в лаборатории. А так как масон скомпрометировал мага, то было вполне справедливо, чтобы маг спас масона от опасности.
Я поспешно повернулся к очагу, где стояло несколько склянок с алкоголем и другими воспламеняющимися веществами, опрокинул их на уголья и, прежде чем появились лакеи, исчез в маленькую дверь, скрытый громадным столбом огня, который, как мне кажется, слегка опалил волосы и бороду курляндского повелителя.
Когда я вышел из лаборатории благодаря узкому коридору, известному только мне, я, не теряя времени на выражение недовольства не понявшим меня человеком, ласкавшим мага и колдуна и без колебаний выгнавшим истинного философа, решил страшно отомстить за нанесенное мне оскорбление.
Для меня ничего не было легче. В этот же день госпожа фон Рекке предлагала мне стать герцогом Курляндским; утром я отказался от этого, теперь решил принять, что должно было очень понравиться моей Дорогой Лоренце, и поспешно отправился домой, где намерен был одеться в приличное платье и немедленно отправиться к знатной даме, но судьба распорядилась иначе. У дверей моего дома стояла готовая к пути почтовая карета, на верху которой лежали мои чемоданы. Когда я приблизился, из дверцы, к моему удивлению, высунулась голова жены.
как лошади пустились вскачь. Тогда жена рассказала мне, что случилось во время моего отсутствия. Некто явился от имени другого некто.
Я сразу понял, что это значило, и вздрогнул. Явившийся сказал "пора" и оставил мне запечатанную записочку и маленькую шкатулку, которую показала Лоренца. Эта шкатулка из черного дерева с позолоченными углами была довольно тяжела. На конверте под знаком, тотчас же узнанным мной, было написано: "Граф Калиостро двенадцатого июля, вечером, будет в Мерсбурге, около Констанского озера в почтовой гостинице. Граф Калиостро распечатает это письмо двенадцатого июля после того, как соборные часы пробьют десять часов вечера. Тогда он узнает, чего от него ждут".
После такого приказания всякие личные соображения должны были отойти на второй план.
Я поблагодарил Лоренцу, что она приготовила все для нашего отъезда, так как у меня едва хватало времени, чтобы приехать в Мерсбург в назначенный день, поставил шкатулку под скамейку кареты, положил письмо в карман своего магического костюма и в то время, как лошади уносили нас, начал думать, не без некоторого беспокойства, о новом приключении, в котором мне суждено было играть роль.
Мне хорошо известно, что по поводу этого неожиданного отъезда рассказывали многое. Говорили, что я был вынужден оставить Митаву из-за кражи у герцога тысячи марок золота. Вы знаете эту историю, и полагаю, она такова, что может сделать мне честь. Но поводом к такой невероятной клевете послужило, может быть, то, что, выехав за городские ворота, мы встретились с шайкой цыган, к которым я был так щедр. Они меня узнали. И эти честные люди с несвойственной их нации деликатностью просили меня принять от них половину той суммы, которую я им бросил. Хотел отказаться, но, видя, что мой отказ огорчил бы их, я не стал настаивать по весьма понятному благородным людям чувству.
Во всяком случае, цыгане передали мне пятьсот марок золотом, которые я впоследствии употребил на постройку госпиталя в Страсбурге и на покупку рубинов для моей возлюбленной Лоренцы.