Эмилия в Англии.
Глава VI. Эмилия доставляет ключ к самой себе и продолжает играть на корнете.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Эмилия в Англии. Глава VI. Эмилия доставляет ключ к самой себе и продолжает играть на корнете. (старая орфография)

ГЛАВА VI. 

ЭМИЛИЯ ДОСТАВЛЯЕТ КЛЮЧ К САМОЙ СЕБЕ И ПРОДОЛЖАЕТ ИГРАТЬ НА КОРНЕТЕ.

- Отец мой один из удивительнейших людей в целом мире.

Вильфрид приподнял ресницы.

- Он один из первых скрипок в итальянской опере!

Критическая оценка этого впечатлительного заявления была выражена со стороны корнета спиральной струей табачного дыма.

- Он такой гордый! И этому я по удивляюсь: он имеет причину гордиться.

Вильфрид снова приподнял брови; по всей вероятности в этот момент в голове его пробежали идеи, имевшия тесную связь с идеями о чужеземных принцах, графах и кардиналах.

- Поверите ли вы, что он родной племянник Андроницетти?

- В самом деле! сказал Вильфрид, в каком-то тумане: - который же из них?

- Композитор!

Вильфрид пустил еще больше табачного дыму.

- Который сочинил... как я люблю его!... это милое "ля-ля, ля-ля" и "те-де, та-да, те-дио"; - вам нравится: это из "Il Маиеdetto". Я от него и происхожу. Позвольте мне надеяться, что я не буду недостойна его. Вы никогда этого не скажете, пока не скажут люди того же, или почти того же самого, - не правда ли? Отец мой говорит, что мне не бывать знаменитостью, потому что я полу-англичанка. В этом я не виновата. Моя мать была англичанка. Но мне чувствуется, что я гораздо более итальянка, нежели англичанка. О, если бы вы знали, как расположена я к Италии! Мой отец, будучи молодым человеком, сделал что-то против австрийцев. Да разве я не сделала бы того же? Сделала бы... да и не знаю, чего бы я не сделала. Когда я думаю об Италии, - а я думаю о ней день и ночь, - сердце мое так и хочет вырваться из груди. Италия - это мой соловей: я чувствую, что кто-то живет там, кого я люблю, с которым обходятся позорным образом, который взывает ко мне опомощи. Отец мой должен был бежать, чтобы спасти свою жизнь. Пятнадцать дней скрывался он от солдат в рисовых полях; это обстоятельство заставляет меня ненавидеть белые мундиры. Пожалуйста, никогда не носите такого мундира! Так днем отец мой скрывался в рисовых полях, а на ночь прокрадывался в одну из деревень, где была добрая, верная женщина, - какие по большей части бывают в Италии! Она давала ему пищу, маисовый хлеб и вино, иногда и мясо, а иногда и бутылку весьма хорошого вина. Вспоминая об этом, отец мой всегда плачет, особливо когда перед ним стоит джин и горячая вода. Наконец, отец мой должен был оставаться в поле день и ночь. Тогда дочь этой доброй женщины приходила к нему и приносила пищу; она рисковала быть раздетой до нага и высеченной розгами за то, что спасала моего отца от голодной смерти. Когда отец заговорит о ней, моя мать приходит... ей это не правится. В память этой девушки мне дали имя: Эмилия-Александра Беллони. Сокращенное же мое имя - Сандра. Моя мать не знала, почему меня окрестили таким именем, и не иначе называет меня, как Эмилией, тогда как отец всегда - Сандрой. Мой отец тогда только говорит о настоящей Сандре, когда бывает пьян. Одно время я желала, чтобы он постоянно был под хмельком; тогда я садилась за фортепьяно, и он разговаривал, и все его слова я перекладывала на музыку. Однажды вечером я исполнила это так хорошо, что мой отец вскочил со стула, вскричал "Италия!" сдернул парик с головы, швырнул его в огонь и выбежал на улицу с лысой головой, так что проходившие приняли его за сумасшедшого.

- Это было началом всех наших несчастий! Моего отца взяли и как пьяного посадили под арест. Этого поступка он не мог простить англичанам! С тех пор я и моя мать сделались жалкими существами. Моя мать уверена, что причиной нашего несчастий был именно тот роковой вечер. Знаете ли, я помню, хотя была еще очень молода, что чувствовала музыку, - о! точно нечистую силу - в моей груди? Может статься, это и действительно была нечистая сила, которая из меня переселилась в него. Как вы думаете, возможная ли это вещь?

- Да, нет! отвечал Вильфрид. - Я не думаю, чтобы вы имели какое нибудь дело с нечистой силой. Он начинал считать ее за одно из самых миленьких женских созданий.

- Через это обстоятельство - я лишилась моего фортепьяно, продолжала Эмилия. - Я не могла практиковаться. Я была самым жалким существом в мире до тех пор, пока не влюбилась в мою арфу. Отец мой не хотел играть и следовательно получать деньги. Он сидел в своем кресле, и разговор его состоял только из вопросов, когда будет готов завтрак, обед или ужин; денег на стол мы не имели и потому должны были продавать все наши вещи. В продажу пошло и мое фортепьяно. Тогда я сказала матери, что выставлю объявление об уроках, как это делают другие, и буду одна зарабатывать деньги. Мы заплатили деньги за медную доску, добрый сын хозяйки дома даром прибил ее к дверям, и мы начали ждать желающих учиться. Я молилась св. Деве, да благословит она меня учениками, потому что сетования моей матери становились до такой степени резкими и пронзительными, что невозможно выразить вам моих страданий. - Вдруг отец мой увидел медную доску. С ним сделался один из его страшных припадков. Мы должны были купить ему другой парик. Припадки его гнева всегда обходились нам дорого; при этих случаях моя мать обыкновенно говорила: - ну вот! опять летит за окно наш бедный обед! - Но слава Богу! отец отправился приискать себе занятие. Он, если захочет, всегда может получить его, - потому что такой игры на скрипке, как игра моего отца, вы никогда не слышали. Когда он играет, с вами невольно делается лихорадочная дрожь. При его игре я чувствую, будто вдыхаю в себя музыку, как воздух. Однажды в газетах появилось известие из Италии, что все друзья моего отца и его товарищи разстреляны или убиты австрийцами. Он прочитал это вечером, после того как мы провели безмятежный день. Я думала, он не принял этого известия к сердцу, потому что прочитал его и нам совершенно спокойно; но после он приказал мне сесть к нему на колени и прочитать еще раз. С досады я расплакалась; отец крикнул мне: "Сандра! перестань!" и начал ходить по комнате, между тем как мать достала хлеб и сыр и положила на стол, - мы начали богатеть. Я увидела, что отец мой вынул свою скрипку. Он положил ее на скатерть и посмотрел на нее. Потом он приподнял ее, и приложил к ней подбородок, как будто лаская ее; потом снова опустил и наложил на нее смычек. Как вдруг смычек полетел в сторону, свеча повалилась на пол и в темноте я услышала глухой треск. Когда засветили огонь - милая старая скрипка! она была изломана. Я расплакалась сильнее прежнего. Я... я опоздала спасти ее. Шейка её была сломана, струны повисли! Она представляла собою духа разрушения! Отец мой целую неделю просидел в углу в каком-то оцепенении! Вопли матери убивали меня. У нас не было куска хлеба. - "Я хочу доставать деньги", - сказала я матери. Она заплакала. Я предложила нанять квартиру для себя и содержать от себя, уходить с утра и возвращаться вечером, - давать уроки и получать за них деньги. Добрый сын хозяйки дома, снова отдал мне медную доску с надписью: "Эмилия Александра Беллони". Мне приятно было видеть свое имя. Я получила двух учениц весьма скоро: одна - старая лэди, другая - молодая. Старая лэди, - еще не седая, - хотела, чтобы один джентльмен взял ее замуж, и хозяйка дома сказывала мне, что она, то есть моя ученица, - не могу без смеху вспомнить, спрашивала его, как он думал о её голосе: - ведь я учила пению. Я зарабатывала значительные деньги: по два фунта десяти шиллингов в неделю. - Я подумала, что теперь и сама могу брать уроки. Но какие расходы! Мне предстояло платить по десяти шиллингов за урок! Другие платят и по двадцати; я заплатила бы и это, лишь бы только поучиться у лучших учителей; при этом необходимо было оставить отца и мать, разумеется и себя, на одном картофеле. Если вы купите картофель не торопясь, с разборчивостью, то это чрезвычайно дешевая вещь для пропитания и лучше всего другого заставляет вас забывать о голоде.

- Я полагаю, прибавила Эмилия: - вы никогда не жили на одном картофеле?

Вильфрид отвечал отрицательно.

не знала всех правил музыки. Моим учителем был немец, - не австриец, - о, нет! я уверена, что он был по австриец. По крайней мере, я не думаю этого, потому что я его любила; он был строг ко мне, но иногда бывало распустит свои пять пальцев, положит их мне на голову, и скажет несколько слов, на которые, конечно, я не обращала внимания, но после них все таки возвращалась домой с ярким румянцем. Я начинала сочинять маленькия пьесы; но этот джентльмен рвал все листы без милосердия, когда я их показывала ему; он давал мне обед и сбавил плату за ученье, сначала стал брать по семи, а потом по пяти шиллингов, и занимался со мной больше; нежели с другими. Он сделал для меня и другое, за что, не знаю, могу ли я благодарить его. Он заставил меня познакомиться с музыкой германских маэстро. Я любила ее слушать, и не могла поверить, чтобы подобная музыка вышла из Германии. Он следил за мной, говоря мне, что я сделалась его рабой. Некоторое время я не могла спать. Я сама смеялась над своими сочинениями. Нет, он не был австриец, хотя в жизни своей и провел несколько времени в Вене, столице Австрии. Он ел австрийский хлеб, и, не могу понять, почему Бог даровал ему такую музыкальную душу! - Между тем моему отцу вздумалось узнать, что я делала в течение дня, и почему у них к обеду не было ничего, кроме картофеля. Мать моя пришла ко мне, и я посоветовала ей сказать, что я прогуливаюсь. Отец мой назвал меня девчонкой такой же ленивой, как и мать, - а моя мать работала, как невольница! Отец объявил, что будет следить за мной. Мне нужно было переходить через парк на урок к одной замужней лэди, которая желала научиться петь единственно для того, чтобы удерживать по вечерам мужа своего дома. Однажды по парку позади меня шел какой-то джентльмен. Он показал мне платок и спросил, не мой ли? Я тронулась за свой платок и нашла его в кармане. Он уверял, что это я обронила его. Он посмотрел на уголок, на метку. Я сказала ему, что меня зовут: Эмилия Александра Беллони. На платке были три буквы: А. Ф. Г. Это был прекрасный батистовый платок, белый и гладкий. Я сказала ему, что, судя по величине, платок должен принадлежать какому нибудь джентльмену; но он возразил, что так как поднял его позади меня, то не может его взять себе, и что но всем правам он должен принадлежать мне, и я, против воли, принуждена была взять его. Близь конца парка он оставил меня.

Последния слова взволновали Вильфрида,

- На другой день вы встретили его на том же месте? заметил он.

Эмилия повернулась к нему с изумлением на лице. - Каким образом узнали вы это? Почему могли вы узнать?

- Да; он был там, медленно продолжала Эмилия. - Он забыл о носовом платке; хотя, увидев его, я подумала, что верно нашелся настоящий владелец. У нас начался разговор. Он сообщил мне, что служит в армии, с своей же стороны я сказала ему, что отец мой играет на скрипке, а я занимаюсь пением. Он так страстно любил музыку, что я обещала доставить ему случай послушать нас обоих. Он осмотрел мою руку и сказал, что у меня должны быть самые чувствительные пальцы для игры. Я знала это сама. Он выразил большие надежды на мой успех, и сказал, что от времени до времени будет доставлять мне ложу в итальянской опере. Я обезумела от радости: мне так отрадно было найти себе друга. Я никогда еще не имела богатых друзей. В парке я что-то пропела ему. Глаза его казались прекрасными от удовольствия. Знаю, что я очаровала его.

- Шестнадцать. Я могу нет теперь лучше, - это я знаю; но тогда у меня был голос и он это понимал. Я забыла, где мы находились; кругом вас начал собираться народ; он поспешил увести меня и сказал, что я должна попеть для него в более спокойном месте. Я согласилась, и он обещал взять меня на обед, за город, в Ричмонд Хилл, куда хотел привезти своих друзей послушать меня.

- Продолжайте, сказал Вильфрид довольно резко.

где дал мне платок. Когда я подошла, он ласково улыбнулся мне. Я не люблю угрюмых мужчин! Лицо его всегда было свежо и приятно. Его усы напоминали мне об Италии. Я привыкла представлять его себе под знойным небом, окруженным маслинами, виноградником и тутовыми деревьями, - как говорил мой отец, описывая свою отчизну. Я готова была броситься ему на шею.

- И вы бросились? - Корнет сделал фальшивую ноту.

- О, нет! сказала Эмилия серьезно. Но я сказала, что мысль съездить за город сделала меня счастливою, и что для меня это было тоже, что отправиться в Италию. Он объявил мне, что возьмет меня в Италию, если бы я пожелала. Я готова была упасть перед ними на колена. К несчастию, его друзья не могли отправиться за город. Не смотря на то, мне все-таки хотелось ехать в Ричмонд, обедать там, кататься на лодке, рвать цветы. Я решилась представить себя в Венеции, в городе, куда должен свозить меня мой будущий муж. Будучи там, я за его любовь отдам ему все мое тело и всю душу.

В этот момент корнет был способен съиграть что нибудь очень музыкальное, но он ограничился только звуками: хорошо, хорошо! Продолжайте!

- В этот раз, я взяла его руку, и в первый раз почувствовала какую-то робость. Он засмеялся, отнял руку и сказал свое имя: Август Фредерик... как бишь его?... Август Фредерик... Фамилия начинается с Г. О Боже! неужели я и в самом деле забыла! Имена всегда запоминаются легче, нежели фамилии. Он был капитан... кавалерийский, - такой же как вы. Я полагаю, что вы все добрые?

- Да! А. Ф. Г.! воскликнула Эмилия. И должно быть это был его собственный платок!

- Вы сделали открытие, заметил Вильфрид. - Он обронил платок накануне и нашел его поутру в то самое время, когда вы проходили мимо того места.

- Это невозможная вещь, сказала Эмилия, и прекратила разговор об этом предмете, решившись, на сколько позволяли её женския силы, оставаться к нему слепым.

- Мне кажется, продолжала она свое повествование: с моим отцом действительно бывали иногда припадки сумасшествия. Это верно! Я шла под зонтиком этого джентльмена к мосту между парком и садами с овцами и куртинами прекрасных цветов, как вдруг на встречу нам идет отец. Он схватил меня за левую руку. Я подумала, что он хотел пожать ее, потому что от времени до времени он подражает английским обычаям, даже с нами, и жмет нам руки по возвращении домой. Но на этот раз он повернул меня кругом. Он остановился перед джентльменом, устремил на него бешеный взгляд и на каждое слово его восклицал: - Да! да! Джентльмен поклонился мне и попросил взять его зонтик; но я была перепугана. Отец подошел ко мне, - о Мадонна! подумать только о том, что он сделал! Я видела, что карманы его оттопырились. Он начал вытаскивать из них картофелины и бросать ими изо всей силы в джентльмена; некоторые метко попадали в него. Таким образом отец выбросил девять огромных картофелин! Я просила его вспомнить о нашем обеде, но он кричал ломаным английским языком: - да! наш обед мы пускаем тебе в голову, бродяга! - Я не могла удержаться, чтобы не подбежать к джентльмену и не попросить у него прощения. Он сказал мне, чтобы я не плакала, и положил мне в руку несколько картофелин. Оне были грязные, но джентльмен прежде чем передать, вытирал их, говорил, что ему не в первый раз выдерживать неприятельский огонь, и потом сказал - до свидания! Я тотчас же опустила картофелины в карман, с полной признательностию, что оне не все пропали. Отец мой грубо отдернул меня от собравшейся на мосту и хохотавшей толпы. Я знала, что картофелины получили только ссадины, а надо вам сказать, что довольно трех штук, чтобы избавить человека от голодной смерти. Оне были отличные; я сама всегда стараюсь покупать самые лучшия. Когда я прошла домой...

- Когда я пришла домой и осталась наедине с матерью, она сказала мне, что отец следил за мной еще накануне, и что в этот день вышел, наполнив карманы картофелем. Она полагала, что у него было намерение прогуляться за город и там попросить кого нибудь сварить этот картофель. Это он делывал, когда на него нападала невыносимая скука, - и делал, повидимому, для того, чтобы еще более увеличить свою скуку, потому что уличная жизнь нравилась ему лучше загородной. Но, представьте мое изумление! От жалоб и сетований матери у меня разболелась голова, как вдруг, в то время, когда я вынимала картофелины, чтобы показать ей, что у нас есть еще пища, в кармане оказался кошелек, - прекрасный зеленый кошелек. О, какой это добрый джентльмен! Должно быть он положил кошелек вместе с картофелинами, которыми отец мой швырял в него! Если бы вы знали, как я плакала, что мне не удалось петь для него, чтобы доставить ему удовольствие! Моя мать и я с нетерпением открыли кошелек. Он содержал в себе десять фунтов ассигнациями, пять соверенов и серебряной мелочи, - так около четырех шиллингов. Мы решились хранить это в тайне; а потом начали разсуждать, какое сделать из них лучшее употребление. Мы положили приберечь несколько на черный день, а остальное распределили на несколько уроков для меня, на покупку нот и если можно на покупку хорошей скрипки для отца, новых струн для меня, на мясную пищу, и наконец на поездку за город: последнее всегда было моей любимой мечтой, в то время, как я следила за облаками, перелетавшими через Лондон. Мне казалось, что они всегда являлись из счастливых мест и удалялись тоже в счастливые места, никогда не останавливаясь там, где находилась я! Я не могу долго печалиться. Вы слышали ту арию, которая так понравилась вам - арию моего сочинения? Она была написана в минуты воспоминания об этом джентльмене. Слова для нея я заимствовала из какой-то дешевой газеты, они ни под каким видом не выражают того, что я чувствую, и останутся одними словами!

Эмилия показала вид, что вовсе не слышала отрицания корнета, будтобы та ария ему понравилась.

- Я хотела, чтобы в ней джентльмен этот говорил: "я сражался за Италию; я английский герой и сражался за Италию, защищая свободу итальянского ребенка; но теперь я ранен и пленен. Когда вы будете разстреливать меня, жестокие австрийцы, я услышу её голос и больше ни о чем не буду думать; следовательно, вы мне не повредите".

Эмилия при эгих словах разсердилась на себя.

собою какого-то еврея-джентльмена, который был прекрасно одет и весь в бриллиантах. Он был разукрашен, как рождественский пирог в окне кандитерской. Я пела для него, и он пришел в сильный восторг. Но этот человек был чрезвычайно неприятен, трогал меня за плечи, а я не могла терпеть его рук, не смотря даже на то, что он хвалил меня. Я пела ему до тех пор, пока хозяйка дома не приказала перестать, потому что другие постояльцы хотели спать. Он приходил каждый вечер и однажды сказал, что я должна принять участие в концерте. Оказалось, что концерт назначался в публичном доме, и мой отец не отпустил меня. Я очень сожалела, потому что в публике этот человек не мог бы дотронуться до меня, а его прикосновения ослабляли мой голос!

- Желал бы я знать, где живет этот человек, вскричал корнет.

- Не знаю. Он дает деньги в долг. Но хотите ли вы занять? Я слышала, ваши сестры что-то говорили об этом. Вы всегда можете иметь все, что у меня есть, - вы это знаете?

Чувство сожаления и благородной признательности пробудилось в сердце Вильфрида; с минуту он пристально смотрел на нее. Он взял её руку и крепко пожал се. Эмилия молча прикоснулась губами к концам его пальцев.

- Однажды, продолжала она: - когда еврей ушел от нас, я спросила у отца, какие были его намерения относительно меня? Он посадил меня на колени и начал рассказывать о чувствах еврея ко мне такия вещи, что моя мать подбежала ко мне и увела спать. Я должна была позволять этому еврею ласкать и трогать меня. Он было совсем разрушил мои мечты! Я чувствовала, что голос у меня спадал. Мой отец убедительно просил меня угождать ему, и я делала все, что могла; но вместе с тем я испытывала невыносимую скуку, часто садилась за арфу и начинала плакать; бывали и такия минуты, когда я становилась сердитою и готова была оборвать все струны.

Спустя несколько времени, он принес домой новую скрипку, и сказал мне: "Поступлю опять в театр, буду играть, буду Орфеем, и обеды наши поправятся!" Я обрадовалась, поцаловала его. "Сандра", сказал он, показывая скрипку: "это подарок". Спустя два дня я узнала, какой это был подарок. Разве девушка семнадцати лет не может выйти замуж?

С этим резким и странным вопросом Эмилия приняла вид негодования: глаза её засверкали огнем, так что Вильфрид переменил о ней мнение, составленное им за минуту перед тем.

- Замуж! воскликнула она. - Об этом сообщила мне мать. Не принадлежать самой себе, быть связанной, быть рабой, труженицей, не мечтать, не думать! Это ужасно! Впрочем, это должно случиться, но только не теперь! И этот человек обещал свезти меня в Италию! Но ведь он был еврей! Он говорил, что если возьмет меня, то я буду получать деньги и богатеть как принцесса. Он привел с собой приятеля послушать меня, тоже еврея; приятель был в восторге, и на другое же утро, встретив меня у дверей, предложил мне кольцо с голубыми камнями, обещал жениться на мне и увезть в Италию, если я откажусь от его друга и отдамся ему. Этот человек не трогал меня, и, знаете ли, одно время я действительно могла бы принять его предложение и, может статься, приняла бы, еслиб не его лицо! С таким отвратительным лицом я не согласилась бы отправиться не только в Италию, но даже в самый рай! Оно похоже было на лицо человека с мохнатыми ногами и копытами животного; я видела такое чудовище на картинке в одной из книжек матери. Представьте себе нос, который согнулся и кончиком своим почти прикасался к большим толстым, красным губам! Он постоянно встречал меня и упрашивал согласиться на его предложение, как вдруг однажды подошел первый еврей-джентльмен и на улице, среди белого дня, во все горло закричал, что его ограбили; они остановились, подняли шум и я убежала. После того я узнала, что отец мой занял денег у первого из них и получил от него скрипку; он сказал мне, что скрипку у него отнимут и посадят в тюрьму, если я не выйду замуж за его кредитора. Я ушла и горько плакала в объятиях матери. Никогда, никогда не забуду её добродушия! Хотя она не могла видеть ничьих слез без того, чтобы не расплакаться самой, но на этот раз была тиха, как мышка: она знала, что её голос растрогает меня еще больше. В одной из больших улиц Лондона находится магазин эстампов с раскрашенными видами Италии. Однажды я отправилась туда и не знаю, как долго стояла там, любуясь ими и стараясь забыть об этих евреях-джентльменах...

- Называйте их просто евреями, - какие они джентльмены! прервал Вильфрид.

меня тогда не существовало. Музыка моя умерла. В это время старая лэди кончила свои уроки. "Подождите, маленькая плутовка", сказала она мне: "когда нибудь и вы сделаете то же самое, что я делаю теперь". Она выходила замуж за того молодого человека, который находил, что голос её значительно усовершенствовался. Она заплатила мне три фунта и подарила еще один, вместе с лентами и перчатками. Я сейчас же отправилась к матери и попросила ее выдать мне из кошелька джентльмена пять фунтов. Я взяла арфу и музыкальные принадлежности. Я не знала, куда мне идти, а знала только, что оставаться дома мне невозможно. Мать моя плакала, помогая собирать и укладывать вещи. В тот день она была таким бедным, кротким, послушным созданием! но планов своих я ей не открыла. Я крепко поцаловала ее и отправилась на железную дорогу. Меня спросили, куда я отправляюсь, назвали несколько мест, - ни одного из них я не знаю. Я закрыла глаза, попросила Небо указать мне путь и выбрала Хильфорд пунктом моей поездки. В вагоне музыка вдруг пробудилась во мне. Там я встретила фермера Вильсона, хозяина ближайшей фермы, где ваши сестры отыскали меня; он был добр и долго разспрашивал меня; я сказала, что Лондон наскучил мне, и что я желала бы провести несколько времени в лесах и лугах. При выходе из вагона, он пригласил меня к себе, и я охотно приняла приглашение. Потом встретила вас, - и вот теперь я здесь. Все это случилось так потому, что я просила Небо указать мне путь, - я думаю, это верно!

* * *

Корнет встал на ноги. - Так! сказал он. - И вы больше не видели того джентльмена, которого поцаловали в парке?

- Поцаловала? того джентльмена? возразила Эмилия. - Я его не цаловала. Он этого и не хотел. Мужчины цалуют нас, когда бывают счастливы, а мы их цалуем, когда бываем несчастливы.

Вильфрид, быть может, не имел на столько способностей, чтобы определить истину этого глубокого афоризма, высказанного с простотою натурального убеждения. Разсказ, но его мнению, совершенно освобождал его от всяких влияний на него со стороны Сандры Беллони. Все, что он чувствовал теперь к ней лично, - это было одно сожаление. Это до некоторой степени показывает силу чувства, которое пробудилось в нем; картофелины Эмилии не убили этого чувства, но обратили его в безпредельное отвращение. Ведь чувство вообще весьма тонкая, слабая вещь, неспособная переносить многое: оно становится мстительным, когда над ним насмеются. Избитое, обезображенное, оно продолжало твердо стоять и выдерживать удары картофелин. Оне были такия прекрасные, как выразилась Эмилия, и наносили сильные удары. Как бы то ни было, он сожалел ее, и это чувство защищало его, подобно щиту. Он по своему рассказал сестрам повесть Сандры Беллони, рассказал с таким юмором, который убедил их, что Вильфрид наслаждался её присутствием, как необыкновенною странностью.