Эмилия в Англии.
Глава VIII. В которой турецкий барабан ускоряет ход истории Эмилии.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Эмилия в Англии. Глава VIII. В которой турецкий барабан ускоряет ход истории Эмилии. (старая орфография)

ГЛАВА VIII, 

В КОТОРОЙ ТУРЕЦКИЙ БАРАБАН УСКОРЯЕТ ХОД ИСТОРИИ ЭМИЛИИ.

Окна Брукфильда были открыты для притока в комнаты майского воздуха; в них залетали заблудившияся пчелы, золотистые пятна весенняго солнышка играли на полу. Дорожки в саду были ослепительны от солнечного блеска, и сестрицы переходили от одной куртины к другой в соломенных шляпках, с широкими полями, которые, по уверениям Адели, были очень практичны. Ясная погода наступила совершенно неожиданно и для Эмилии не нашлось подобной шляпки; поэтому Вильфрид надел ей на голову свою фуражку с золотым околышем, и сестрицы, после минутного недоразумения, позволили ей носить этот наряд, решившись наблюдать за ней от времени до времени. Взгляд Эмилии ничего не выражал резкого, - напротив, в минуты душевного спокойствия он был чрезвычайно кроток: быть может её драматический инстинкт заставил ее полуграциозно прислониться к солнечной стороне дома, где росла китайская жимолость. Она разговаривала с Вильфридом. Её смех казался безпечным и непринужденным, и как нельзя более согласовался с её южной гибкой фигурой.

- Это делается, чтобы принаровиться к фуражке, сказала проницательная Адель. Но, хотя эта лэди и отличалась критическим талантом, она была убеждена, что настоящее действие Эмилии выражало не одно только усилие принаровиться к фуражке.

Философ (если бы была возможность, я не позволил бы ему выдвигаться на первый план) заставляет нас заметить, что венец и цвет нервной системы, голова, бывает по необходимости чувствительна, и до такой степени, что все, что бы мы ни положили на нее, изменяет нас, придает нам другой вид. Понятно, что когда мы собираем все силы ума, значительная часть впечатления утрачивается, и то, что остается, становится сильным и чрезвычайно чувствительным. Женщина этому в особенности подвержена. Девушка может надеть сапоги своего брата, и они не изменят в ней вида, но как скоро она наденет шляпу брата, то сейчас же сделает ему мужской поклон. Тот же самый философ, который навязывает мне свою скуку, утверждает, что нынешний недостаток в твердости убеждений происходит от наклонностей подобного рода. Он предлагает переменить направление ума всякого республиканца, надев ему на голову секунд на пять графскую корону.

Как бы то ни было, верно то, что в настоящее время ноги Эмилии были скрещены, правая рука была закинута за голову, прислоненную к стене, а большой палец маленькой левой руки был засунут за кушак. Я положительно могу сказать, что она вовсе не думала разыгрывать роль испанского принца, переодетого пажем. Не было у нея также идеи заставить сердце своего друга Вильфрида подпрыгивать под её ничего невыражавшия слова и движения, подпрыгивать подобно дрессированной молочного цвета лошади в цирке. Солнечный блеск и фуражка Вильфрида производили на нсе какое-то магическое влияние. Вильфрид уверял ее, что она была похожа на очаровательного мальчика.

- В самом деле? сказала Эмилия, приподняв свой подбородок.

В это время садовник подстригал лужайку.

- Сделайте милость, пощадите эти маргаритки! вскричала Эмилия. - Зачем вы их срезываете?

Садовник не согласился, заметив, что лужайка должна быть гладкая. Эмилия кликнула Адель, которая подошла и, узнав, в чем дело, сказала: - С вашей стороны это очень мило. Мне нравится, что вы любите маргаритки и желаете их защитить. Но вы знаете, оне безобразят лужайку. И Адель нагнулась, сорвала одну из них, назвала ее милашкой и бросила.

Она отправилась к сестрам в оранжереи, и встретив у дверей мистера Баррета, обратила желание Эмилии в предмет разговора.

- Если бы вы знали, как радует нас Эмилия, когда обнаруживает чувство; мы всеми силами стараемся научить ее оценивать природу в её простоте и в её величии.

- От нея надо ожидать всякого рода поэтических чувств, сказал мистер Баррет, в то время когда все они стали спускаться по отлогой поляне.

- Вы прочитали рассказ мистера Ронинбрука? спросила Корнелия.

- Да.

- Согласны ли вы с моим мнением?

- Относительно слога? Согласен и нет. Ваш приговор может быть верен сам по себе; вы говорите: он чеканит слова; действительно, местами попадаются чрезвычайно натянутые фразы, я это должен допустить. Но тут встречается еще такой вопрос: требует ли вымысел совершенно гладкой поверхности? Само собою разумеется, ученый труд этого требует; это безусловно необходимо. Когда мы имеем дело с фактами, шероховатость слога бросается в глаза. Для вымысла можно допустить только часть подобной взыскательности. В одном случае хорошо идет классическая тога, в другом - средневековой фантастический наряд.

- Да; справедливо, - сказала Корнелия. Я должна признаться, что не особенно одарена силою воображения.

- Напротив, позвольте мне сказать, вы одарены, но ваше воображение еще не окрепло, - и требует, чтобы его кормили с ложечки. Мы, англичане, одарены воображением более других наций.

- В таком случае почему же оно не проявляется?

- Потому что мы все еще боремся с пуританским элементом, в литературе, как и во всем другом.

- И кроме того, наш язык не достаточно богат для прозаических тонкостей. Писатель, который не хочет раболепствовать перед другими, должен производить чеканку на своем собственном монетном дворе. Поэзией мы довольно богаты, и относительно прозы мы именно обязаны той свободе, с которою наши поэты обращались с критиками. Наш самый обыкновенный прозаический слог близок к поэзии, по той причине, что его установили поэты. Почитайте французскую поэзию. При первом куплете паруса наполняются и вы далеко оставляете за собою прозу. Мистер Ронинбрук чеканит слова и рискует выражениями потому, что всякий англичанин, с пером в руке, становится младшим братом в семействе, бедным странником - любознательным авантюристом, между тем как для француза труд этот делается наследственным достоянием, - он черпает из туго набитого кошелька. Смелость французского ума, французское обыкновение бегло говорить, сделали их, говоря о целой нации, несравненно богаче в языке, - говоря же об отдельных личностях, гораздо беднее нас. Почитайте их стереотипные описания. Они все на один покрой. Все они удивительно красноречивы - но из этого красноречия вы не извлечете ни одной новой мысли. Вы удивитесь, узнав, что, не смотря на все сказанное мною, я все-таки должен стать на стороне прекрасного критика Ронинбрука, но ни как не на его. Причина заключается в том, что необходимость писать, как он пишет, так велика, что должно поставить крепкий барьер, своего рода chevaux de-frise из остроконечных перьев - против всякого вновь отчеканенного слова и отважного чеканщика, иначе нас наводнят этими словами. Если он сумеет перескочить через этот барьер, тогда должно будет пропустить его и его багаж. Так было с нашими великими писателями, так должно быть и с другими, в противном случае...

Корнелия шла задумчиво. Извинение мистера Баррета, что он позволил себе распространиться, заставило ее сказать: - "Вы сообщили мне новые взгляды", между тем как все её размышления сосредоточились в глубине её души и в результате составляли следующую мысль: - И этот человек, который так говорит, ни больше, ни меньше, как наемный органист.

- Почему вы сами не пишете, мистер Баррет?

- Не имею привычки.

- Привычки?

- Я еще не слышал призвания.

- А разве первые звуки призвания должны раздаться не из вашей души?

- Каким же образом мы узнаем это?

- Если они зазвучат очень громко!

- Тогда я приму их за тщеславие.

- Но желание составить себе известность не есть еще тщеславие.

- Но может существовать также желание скрывать свою известность.

Корнелия бросила на черты его лица один из тех застенчивых взглядов, которые навсегда оставляют впечатление. Грусть, звучавшая в его словах, набрасывала на него какой-то мрачный оттенок, и она начала уже с печалью представлять себе сжатые тонкия губы, смело встречающияся лицом к лицу с несчастием, голубые глаза, теряющие свой блеск под тенью этого несчасгия.

Они шли к мистеру Полю, который с Вильфридом и Эмилией стоял на лугу и вместе с ними прислушивался к отдаленному шуму.

На границе брукфильдского поместья стучал турецкий барабан. Вскоре после того увидели, что барабан, сопровождаемый тромбоном и флейтой, перешел границу в одни из главных ворот. В арриергарде маршировал целый полк нарядно одетых поселян с тянувшимся за ним распущенным хвостом из праздных и беззаботных мальчишек и девчонок. На пуховых шляпах развивались синия и желтые ленты; в петлицах у некоторых виднелись или одни синия, или смешанные с желтыми ленточками, розетки; нельзя также было незаметить, что во фронте происходил большой безпорядок. Шутки сильно вламывались в бока и получали ответы с вразумительной быстротой в виде полновесных шлепков, раздававшихся на тех местах, где поверхность оказывалась более благоприятною; это было в своем роде быстрое возражение, заслуживающее подражания, разумеется там, где оно может быть удобоприменимо; оно дает возможность поразить вашего соседа также сильно, как самого себя; таким удовольствием не всегда может похвалиться словесная шутка. В этой процессии шляпа одного из членов безпрестанно взлетала на воздух вероятно от сжатой энергии его мозга, потому что все его товарищи шумно уговаривали не подбрасывать ее, но его ничто не могло удержать. Этот таинственный случай говорил вам, что пиво возъимело свое действие с ранняго утра. В самом деле это была дневная процессия клубного празднества, или годовщина брачного союза между клубами биф (мясо) и бир (пиво), блистательное потомство которого вы увидите в непродолжительном времени.

В это время все живущие в Брукфильде собрались на лугу, ожидая аттаки. Мистеру Полю приятно было арестовать в своих владениях непрошенных гостей, вместе с музыкальными инструментами, за их смелое вторжение, и потом щедро наградить их за приветствие.

Зная, что этим оказывали ему почесть, как знатной особе в околодке, он решился принять процессию весело.

- Перестаньте, - не смейтесь! сказал он, бросив строгий взгляд на горничных, которые выстроились в ряд позади своих барышен. - Гм! нам нужно казаться довольными; если они идут сюда с добрым намерением, то мы не должны обращать внимания на их музыку.

- Отчего они не попробуют играть на чем нибудь другом, кроме барабана, сказала Эмилия, лицо которой судорожно сжалось от раздирающого слух диссонанса.

- Ведь здесь провинция... провинция, повторил мистер Поль с ударением. В провинции мы миримся с подобного рода вещами. Дело другое в городе; там... но в провинции нечего и говорить. В провинции мы должны поощрять уважение к высшему сословию. Одно из условий провинциальной жизни. Вреда от этого не много. На нас возлагаются в провинции новые обязанности.

Мистер Поль продолжал говорить про себя. По мере убеждения в напрасном волнении нервов, производимом стуком барабана, он принимал более и более спокойный вид, и неоднократно обращался с вопросами к Вильфриду: - читал ли он сегодня газету? а к Арабелле: - у нас, я полагаю, сегодня скромный семейный обед?

- Недурно, право недурно! Правой - левой! Ха! Ха! Вы видали лучше. Пожалуста, ужь вы мне не говорите. В Англии вы смотрите на значение вещей. Мы народ практический. Мало того, мы волонтеры. Волонтеры во всем. Мы не можем заставить земледельцев маршировать по часовому маятнику; да этого мы и не хотим. Честное разумное трудолюбие поддерживает высшия звания и богатство. В этом заключается сила нации. Посмотрите на Англию.

В это время на барабане раздался последний удар. Звук, точно пришибленный, умер.

И вот выступает оратор и рельефно выдвигается впереди шеренги, где усмешки одних перемешивались с лицами, выражавшими необыкновенную торжественность.

Оратор начал свою речь уверением брукфильдского землевладельца, что он и все его товарищи знали очень хорошо, что позволили себе вольность, переступив через границу поместья сквайра Поля без позволения или предварительного извещения. Они знали также, что сквайр Поль извинит их.

Они совершенно рады иметь между ними такого сквайра, как мистер Поль; и если в прошлом году никто не оказал ему приветствия, то винить в этом желтых и синих не следует. - Не правда ли, друзья?

Стоны и восклицания.

Оратор уверен, что сквайр Поль есть друг бедного человека, и что ему ничто так не нравится, как видеть бедного человека наслаждающимся своим праздником. Да почему бы ему от времени до времени и не воспользоваться праздником, не погулять немного, не отдохнуть, как это делают другие.

Знак согласия со стороны нового сановника, сквайра Поля.

гармония. И оба клуба находятся в действительной гармонии; они соединились для благой цели.

Мистер Баррет, улыбаясь, хотел встретить взгляд Эмилии, но она углубилась в действия процессии.

- Том Брикс! раскажи о "Вязанке Прутьев!" - вскрикнул оратор. Начинай! повторил он, и выдвинул вперед свою грудь, чтобы отдать полную справедливость Эзоповой басне о "Вязанке Прутьев". Но мистер Брикс слишком много втянул в себя или воздуху или элю, так успешно до этой поры одушевлявших его, сделался антипатичен к мудрому поучению этой басни; рука его начала делать ничего не выражающия движения, лоб нахмурился, слова: "Союз и Гармония" разсыпались направо и налево, до тех пор пока с языка не сорвалась сентенция, прозвучавшая в его ушах как заключение речи; и тогда он выпучил глаза с неясной идеей, что совершенно сбился с толку. Он объявил публике, что кончил, но ему возразили, что ничего не слышали о "Вязанке", что эта "Вязанка" должна служить выражением истинных чувств клуба, и что ему следует продолжать, пока не разскажет басни и её значения. При этом несчастный снова встретился лицом к лицу с сквайром Полем. Положение для англичанина - невыносимо неприятное, Том Брикс швырнул шляпу и вскрикнул: - провались я сквозь землю, если в состоянии рассказать что нибудь об этой Вязанке!

Невозможно объяснить, как был бы принят поступок подобого рода со стороны желтых и синих, еслиб не вмешался мистер Баррет. - Под словом "Союз", - сказал он: - вы подразумеваете все, и поступаете совершенно справедливо, не прибегая к тождесловию. Вы не можете нанести такого удара своими пальцами, на какой способны ваши кулаки, не правда ли?

В один момент в толпе поднялось несколько кулаков. - У нас есть кулаки! Вот наши кулаки: раздался крик.

"тождесловие".

- Я бросил им кость, сказал он. Полагаю, что вы уже заметили, что они сделались покойнее. Они думают теперь, что значит это слово, и посмотрите, скоро перессорятся, стараясь произнесть его. Во всяком случае оно занимает их.

Корнелия внутренно расхохоталась и не без некоторой боли заметила, что его собственый юмор не доставлял ему удовольствия.

Наконец крики союзного клуба стихли, и сквайр отвечал. Он пожелал клубам всего лучшого. Он был рад видеть их, сожалел, что в границах его владений не было достаточно эля для их угощения, и что клубы - весьма полезные учреждения. Один кулак, по высказанному замечанию его приятеля, сильнее тысячи пальцев. При этом прищуренные глаза Корнелии передали величественную улыбку счастливому виновнику такого замечания.

Наконец сквайр Поль приступил к делу. Он назвал сумму своего пожертвования. После такого практического выражения его поддержки, небо услышало признательность этих добрых людей. Барабан вышел из своего оцепенения и пригласил других своих товарищей съиграть национальный гимн.

Патриотической мелодии, съигранной грубым демократическим образом, суждено было продлиться. Она затихала медленно и приходила к концу клочками. Том Брикс удалился к фронту и слился с толпою. Некоторые движения предсказывали окончание процессии, как вдруг еще какой-то мужчина выступил вперед, и под крики: начинай, Джим, начинай! - раскачивая и кивая головой, приблизился к группе Поля и вместо улыбки оскалил свои зубы.

- Ах, это Джим! вскричала Эмилия, на которой остановились глаза Джима. - Не хочешь ли ты поговорить со мной? сказала она, выступив на несколько шагов вперед.

Джим отвечал с полным убеждением, что его простят за смелость, с которою он решился напомнить молоденькой лэди обещание, данное на ферме Вильсона пропеть что нибудь клубным его товарищам в вечер годовщины.

- Я обещала им спеть что нибудь, сказала Эмилия. - Это я помню очень хорошо, - и, конечно, исполню свое обещание.

Ропот одобрения последовал за её словами; Джим казался безпредельно счастливым.

Несколько голосов из толпы заявили ей, что они были Желто-Синие, а не просто Синие; чтобы она как нибудь не сбилась; что их шатер на иплийском выгоне; что весь Союзный Клуб будет признателен за честь, которою она их удостоит. Эмилия обещала сохранить все это в памяти.

Джим поспешно удалился с различными ужимками и гримасами, произвесть которые мог один только утренний крепкий эль. Турецкий барабан, в благородном убеждении, что он предводительствует партией, возвестил обратный марш. После трех громких ура для сквайра Поля и одного заключительного для барышен, процессия двинулася в обратный путь.