Эмилия в Англии.
Глава XI. В которой мы усматриваем великодушие, заключающееся в пиве.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Эмилия в Англии. Глава XI. В которой мы усматриваем великодушие, заключающееся в пиве. (старая орфография)

ГЛАВА XI. 

В КОТОРОЙ МЫ УСМАТРИВАЕМ ВЕЛИКОДУШИЕ, ЗАКЛЮЧАЮЩЕЕСЯ В ПИВЕ.

В десять с половиною часов вечера этого памятного дня, отряд из двадцати пяти молодых детин, призовых скороходов и записных кулачных бойцов, принадлежавших к Хильфордскому клубу, отправлялись на иплийский выгон.

Иностранец, увидев их направление и возбуждение, под влиянием которого они так долго находились, подумал бы, что они спешили на подвиги мщения; но надо хотя несколько знать наших соотечественников, чтобы принять за факт, что идея и цель этой экспедиции заключалась просто в том, чтобы доставить оскорбившим их иплийцам музыку. Таковы были действительно идея и цель. Хильфордцам не было дела до последствий... Это распоряжение доставить иплийцам немного музыки, было проектировано в виде возмездия за утренния милости; на своем веку, право, я не слыхивал ничего подобного такой снисходительности, такой теплоты чувства, особливо, когда принять во внимание перенесенное хильфордцами страшное оскорблние.

Хор музыкантов, состоящий из барабана, тромбона, горна, двух флейт и одной визгливой флейточки, еще более усилили игру фантазии членов клуба, которые, отправляясь в путь, кричали на прощанье, что музыки жалеть не следует, что Том Брикс - человек музыкальный, с прекрасной пустой головой, способной заменить собою всякий инструмент, в котором по какому нибудь случаю сделается повреждение. Они должны были подарить иплийцам как можно больше музыки: - иплийцы нуждались в гармонии. Гармония была слабой стороной иплийцев. - Задай-на им, задай! восклицал один веселый краснощекий хильфордец: - вот так! фал, лол, тол! и с этими словами он делал жесты кулачного бойца и нападал на невидимого противника. Замечания подобного рода, как доказали замечательнейшие историки новейшого времени, вполне заслуживают того, чтобы занести их в летописи.

В самом деле быть островитянином полным эля, - тоже самое, что быть самым добрым ласковым двуногим или, пожалуй, безногим созданием. Быть может, по этой же самой причине у него легко возбуждается и гнев. При нашей вспыльчивости мы требуем, чтобы все делалось по нашему, и сильно возстаем против всего, что нам не нравится. Мы требуем также, чтобы оценивались наши благодеяния. Если Ипли не понимает ни нашей музыки, ни нашего намерения, то может статься, мы произведем какое нибудь действие на непроницаемую кору разсудка Ипли.

Экспедиция в назначенный час с безчисленным множеством обещаний, что музыка будет усладительная, тронулась. Билль Бордок, левша в игре в криккет и метко попадавший в цель, был предводителем, - Нигер Бартоломью, слуга из питейной лавки, Джон Гэрлинг, работник с соседней мельницы, и Нед Тьюк, ученик садовника, были его помощниками. На марше требовалась тишина, которая частию водворена была силою, после двух попыток ниспровергнуть власть начальствующих лиц. У гостинницы под вывеской Голова Короля Вильяма, генерал Бордок остановился и обнаружил нерешительность относительно плана нападения; но так как никто из его отряда ее мог разделять подобного состояния души в близком соседстве с гостинницей, то ему позволено было мирно посоветоваться с своими помощниками, между тем как все другие ворвались в двери, осыпали хозяина гостинницы громкими приветствиями, и вскоре принудили его самого присоединиться к их восклицаниям. Таким образом, когда хвост показывает сильную решимость на выполнении какого нибудь намерения, голова по неволе должна ему следовать.

Верный винометр, или способ определять состояние души человека при известном количестве употребленного им вина или нива, оказал бы нам неоцененную услугу. В настоящее время можем ли мы, при всей уверенности в нашем благоразумии, воздержаться от того, что может довести нас до позора, нищеты, заключения в тюрьму; вооружившись крыльями вина, мы парим над мысами, островами и морями, как воздушные шары, которые не в состоянии лететь по какому угодно направлению, - мы отдаемся на произвол ветров, - ничего не можем сделать, как только спуститься вниз, когда улетучатся газы. Можем ли мы сказать самим себе возвышенным слогом: вот предел, где желание заключить в объятия все человечество переходит в мстительность к отдельным лицам; где светлый пленительный нрав омрачается страшным гневом; где предвкушение радостей, становясь мятежным, пробуждает воспоминание об обидах; - говоря проще, - можем ли мы знать положительно и научным образом, что мы выпили довольно и должны остановиться. Что мы должны остановиться, - в этом нет сомнения. Это так верно, что я готов сказать, что дамы не имеют никакого права называть нас чудовищными именами и сетовать на нас, пока не доставят нам такого верного инструмента, на который я указал. За его отсутствием, я убежден, что истинный инструмент этого рода есть шляпа. Если бы шляпа не снималась с головы во все время попойки, если бы дамы сами потрудились надевать нам шляпы, или, еще лучше, вместо шляп надевать венки, то мы, подобно древним мудрецам, были бы в состоянии сказать до точности, как далеко зашли мы в нашем дифирамбе. К несчастию, шляпа служит не предостережением, но просто указателем. Я уверен однако же, что наука могла бы безотлагательно приступить к работе по этому предмету и отыскать какую нибудь систему. Когда вы увидите мужчин, пьющих с шляпами на головах, и заметите, что эти шляпы постепенно начинают сползать на затылок и висят как на гвозде, в виде фески, что гладкий и выдающийся вперед лоб кажется таким веселым и открытым; не верьте этому признаку: майская бабочка души того и жди, что будет поглощена всплывающим на верх осадком страстей. Шляпа, надетая на манер фески, - опасная шляпа. Шляпа, нахлобученная на брови, показывает человека, который может выпить еще, но вместо того он думает удалиться домой и удаляется с миром. В этом признаке обнаруживается решимость. Человек этот может показаться свирепым, но в сущности это настоящий ягненок. Винное страстное выражение шляпы совершенно противоположно невинному. Если мне не верят, то я обращаюсь к истории, которая говорит нам, что у всех двадцати пяти Хильфордцев, выступивших в поход, шляпы были на затылках. Из этого следовало, что Питер, получив замечание от главнокомандующого, возъимел сильное поползновение испытать свою храбрость, - но когда Джон Гэрлинг вздумал было остановить своего генерала от выполнения уже кипевшого в груди его желания подраться, последний сразу сшиб Гэрлинга с ног за его вмешательство, - а как генерал Бордок был самый ловкий боец, славившийся меткостью своих ударов, то большинство его подчиненных подняло страшные крики, возбудив ими в Гэрлинге чувство невыносимой несправедливости, которое Гэрлинг только тем и мог укротить, что повалил на землю двух сильных молодцов и с тем же намерением налетел было на третьяго, совершенно посторонняго, подошедшого к ним с перекрестка. Этот господин легким ударом кулака, знающим, как должно обходиться с пивом, сшиб с ног самого Гэрлинга и потом голосом Вильфрида Поля пропел: - Где тут ближайшая дорога в Ипли?

- Пойдемте вместе с нами, сэр, и мы вам покажем, сказал Бордок.

- Вы разве туда идете?

- Очень ясно, что туда.

- Кажется, это все хильфордские мужчины?

- Да; женщин мы оставили назади.

- Я тороплюсь; поэтому прощайте.

- Мы тоже торопимся, сэр. Впрочем, вы джентльмен; - а мы хотим сделать иплийцам маленький сюрприз, - так, знаете, насчет музыки; если вы не намерены предупредить их, то можете идти, эта дорога доведет вас до самого места.

- Благодарю, сказал Вильфрид, чувства которого разделялись в это время между ревностью к Гамбьеру и безпокойством за Эмилию.

Могла ли её артистическая натура, о которой он слышал смутные отзывы, оправдывать ее, показывать её сердце совершенно невинным, если она доверялась чести всякого человека? К сожалению, я должен сказать, что разборчивые поклонники прекрасного пола всегда так грубо подозревают всех женщин, как скоро хотя слегка будут затронуты их чувства.

На иплийском лугу с возвышенной нагорной дороги виднелись огоньки. Луна проглядывала от времени до времени сквозь разорванные места темной тучи. Удвоив шаги по двум причинам, Вильфрид приблизился к балагану на такое разстояние, что мог разслышать раздававшиеся в нем голоса, начал вслушиваться и потом вдруг остановился. - Безсознательно произнесенные слова: - Слава Богу! она там! - могли бы обнаружить его чувства, если бы тут находился посторонний свидетель.

Эмилия сидела в отдаленном конце балагана, и пела так, как Вильфрид никогда еще не слышал: в её черныхь глазах горел огонь. Позади её стоял капитан Гамбьер с невозмутимым спокойствием церемониймейстера во время торжественного представления ко двору какой нибудь особы. Мужчины и женщины, расположившиеся у столов, пристально смотрели на нее, - некоторые разинув рты, большая часть с выражением полного одоберния, как будто они хотели сказать: - странно, но хорошо. Внимание всех сосредоточено было на Эмилии, которая только этого одного и желала; глубокая тишина нарушалась то в том, то в другом месте перемежавшимся храпеньем. Говоря сущую правду, некоторые головы низко преклонялись пред величием пива и опустились к столу на повисшия руки.

Глаза у многих пожилых людей сверкали, склад их губ выражал полусдержанное удовольствие, не смотря на то, что слова арии были чужеземные, что пение и самая певица были для них совсем незнакомы. Все чувствовали глубокую признательность за внимание, оказанное им посещением Эмилии. Общее выражение имело много сходства с тем, которое мы замечаем в народе, когда он выслушивает национальный гимн духовного содержания. Вильфрид, в качестве зрителя-циника, стоял у входа в балаган. Для чего она тратила столько энергии, столько пленительной музыки в пении перед людьми подобного рода? Он смеялся, но на лице его отражалась душевная пытка. - Она не имеет ни малейшого попятия о насмешке, говорил Вильфрид самому себе. - Но вот голос Эмилии снова овладевал им, и завлекал его, как бывали завлекаемы против воли древние герои в заколдованные леса. Ему показалось бы более приличным, если бы она пела в этом обществе священные песни, гимны, аллилуию; тут не было бы ничего предосудительного и ужь во всяком случае - ничего смешного; но романс в этой атмосфере табачных трубок, пива и опьянелых голов раздражал Вильфрида соразмерно с тем, как более нежная половина его самого начинала подчиняться влиянию чарующого голоса Эмилии.

Эмилия, быть может, предугадывала, что восхищение составляло только частицу признания за ней таланта, и для того, чтобы упрочить это признание и сделать его истинным, необходимо было приобресть любовь. Но ведь бедные, простые, грубые люди не в состоянии любить того, что для них непонятно. Чтобы привязать к себе, кумир должен иметь их аттрибуты; король должен от времени до времени показывать свое лицо; песня должна согласоваться с их понятиями. До высших слоев общества, сколько нам известно, это не относится. Эмилия, как мы уже сказали, предугадывала это, по всей вероятности вследствие того уважения к ней, с которым встречен был её финал. Как ни раздавались громко: браво! - но они были сдержанны. По всему было видно, что рукоплескания были вызваны благодарностью, но не восторгом.

- Ма'м! ма'м! восклицала Эмилия, быстро пробираясь к одной из женщин, наряднее других одетой. - Как я рада, что вижу вас! Довольны ли вы мной? А вы, дорогой фермер Вильсон? Я заметила вас, кончая последнюю песню. Я помню, что эта песенка вам нравилась, и хотела спеть ее. Я знаю её голос; но слова! слова! какие в ней слова? Песня без слов ничего не значить.

- Правда! заметил фермер, выставив вперед острый конец своей трубки: - наши проглотили бы ее целиком; это такая песня, которая заставила бы их прыгать. Спойте еще что нибудь, мисс. Иностранные песни, конечно, хороши, но например такая: "Эль - мой напиток, и Англия - моя отчизна!" - несравненно лучше. Спойте нам, мисс, что нибудь попроще, поглаже.

Мистрисс Вильсон дернула мужа за руку, напомнив ему этим движением, что пустая болтовня была его опасной привычкой, и в то же время пустила в собрание вопрос: не имеется ли у кого при себе песенника? Через несколько минут песенник, истасканный, замаранный, с загнутыми уголками каждого листка, явился на сцену. Раздался громкий крик: кто требовал пропеть одну песню, кто другую; по Эмилия отыскала из них ту, которую имела в виду еще прежде. Опустив голову, она внимательно прочитывала ее на обратном пути к арфе. Там она передала песенник капитану Гамбьеру, и с нежным взглядом, который невольно должен был взволновать ревнивого зрителя, попросила держать перед ней раскрытую книгу. Капитан взял песенник безпрекословно и, согласно приказанию, держал его перед певицей, с замечательным равнодушием. Лишь только Эмилия проиграла прелюдию знакомой всем арии, как внутренность балагана изменилась: ноги начали двигаться, локти - припрыгивать кверху, пальцы - прищелкивать: все тело, повидимому, готово было пуститься в пляс под её музыку. Эмилия совершенно овладела их сердцами. Кроме удовольствия, доставляемого игрою и пением знакомой арии, для них было удивительно, каким образом Эмилия могла знать то, что знали они. Они видели в этом какое-то чудо, необыкновенное вдохновение. Замечая меткость своего удара, Эмилия улыбалась; она, если можно так выразиться, плакала от удовольствия, ею же самой возбужденного. Но вот, голос её упал, и она, с полуоткрытой грудью, которую платье окаймляло полукруглой линией, посмотрела на Гамбьера так лукаво, что Вильфрид невольно должен был спуститься с своей цинической обсерватории и предаться одинаковым с другими ощущениям.

При последнем аккорде арфы, закончившем арию, раздались неистовые крики, требовавшие повторения. Эмилия вполне соглашалась на это; капитан Гамбьер начал было отговаривать ее, но умоляющий взгляд и приподнятые кверху сложенные руки Эмилии принудили Гамбьера снова открыть книгу и держать перед ней с величайшей любезностью. Эмилия снова запела, и Вильфрид, собиравшийся подойти к ней и силой увести ее, остался на месте.

здания, хотя и зная, что здание это должно сейчас же разбиться в дребезги? Спящие проснулись, мужчины и женщины одушевились: одни проплясывали, другия подпевали; в одном месте под такт музыки подбрасывали ребенка, в другом какой-то старик безмолвно балансировал локтями, выражая безпечную, детскую радость; вся толпа в балагане повидимому находилась в состоянии слегка закипавшей воды, и с каждой минутой готова была закипеть ключом, огласить воздух восклицаниями веселья и радости, между тем как Эмилия все выше и выше брала ноты, и все больше и больше увлекала толпу; совершенно одна на всю массу, она с лукавой улыбкой и с тактом, которого не мог окритиковать даже сам Вильфрид, пела так просто и в то же время так много доставляла счастия.

Мне, однако, нельзя медлить; но я попрошу тех из читателей, которые имеют привилегию высоко воспарять вместе с музой, обратить в этом полете внимание на одно обстоятельство. Предстоящая суматоха и драка да не отвлечет вашего внимания от великодушия пива. Это будет объяснено в конце; но теперь будьте достойны вашего места подле музы, которая одна в состоянии из двух неизбежных зол выбрать одно.

Меня спросят: если бы Иплийцы, сохраняя веселое настроение духа, встретили Хильфордцев с радушным смехом, - что было бы тогда с вашим пивным великодушием? Тогда, могу положительно сказать, великодушие пива сразу озарилось бы ярким блеском; смех раздался бы еще громче, и за ним последовали бы братския приветствия. Как бы то ни было, огонь на алтаре мудрости снова был подожжен безумием, и ступенями к алтарю, по древнему обычаю, послужили разбитые головы.

В крайнем недоумении Иплийцы встрепенулись. Лица у клубных членов вытянулись. Эмилия затрепетала от ужаса.

зверинец. Снаружи его раздавались звуки медных зверей, зверей свищущих, зверей ревущих. - Мы пожаловали к вам из Хильфорда с визитом, прокричало несколько голосов из тесной наружной толпы. При этом вызове несколько храбрецов бросилось к выходу. - Моя арфа! вскричала Эмилия, и голос её долетел до слуха Вильфрида. Безоружные Иплийцы хотели открыть переговоры, но вместо ответа Хильфордцы снова заревели. Тромбон тянул нескончаемую ноту, которая свела бы с ума спокойных кошек, греющихся подле очага; сильно и бойко, как во время приступа, стучал барабан. Кровь не могла слышать этих ударов и удержаться от того, чтобы не закипеть. Балаган сильно зашатался. Вильфрид и Гамбьер из нескольких стульев, скамеек и столов образовали баррикаду для защиты женщин.

- Уйдемте отсюда, говорил Вильфрид Эмилии: - оставьте вашу арфу. Я доставлю вам другую. Уйдемте.

- Нет, нет! восклицала она в нервном испуге.

- Ради Бога, уйдемте! повторял он.

- Нет! нет! нет! - отвечала Эмилия и для большей силы этого отрицания топнула ногой.

- Точно такую! сказала она, с тяжелым вздохом положив руку на арфу. - Что подумает он, узнав, что я ее бросила?

Вильфрид знал, что Эмилия намекала на неизвестное лицо, подарившее ей этот инструмент.

- Ничего... ничего, сказал он. - Эту арфу прислал вам я, - и могу прислать вам другую. Уйдемте же отсюда. Будьте так добры, уйдемте!

- Это вы прислали!

В это время внешния баррикады были уничтожены и толпа делала натиск на вторую укрепленную линию. Том Брикс, оратор, и Джим, преобразившиеся из борзых собак в бульдогов, охраняли ретираду Иплийцев, вызывая двух Хильфордцев порешить дело поединком. Капитан Гамбьер сделал было попытку употребить свой авторитет и приступить к увещаниям, но среди его речи один из Хильфордцев протянул свою длинную руку и так ударил по арфе Эмилии, что на ней задребезжали все струны, издавая какой-то болезненный звук. Этого было достаточно, чтобы довести раздражительность Вильфрида до крайней степени. Увидев, что Хильфордец продолжал опускать на арфу удар за ударом, между тем как Эмилия обняв ее обеими руками, прижала к груди своей, стараясь ее защитить, он выхватил трость из руки ближайшого соседа и одним ударом так ловко сшиб с ног этого негодяя, что между Хильфордцами поднялся ропот. После этого подвига Вильфрид присоединился к передовому строю.

- Еще бы полдюжинки таких метких ударов, сэр, - заметил Том Брикс.

- Да вот один из них! вскричал Джим.

- Де совсем-то метко, любезный, - возразил Нед Тьюн, хотя лучшим доказательством меткости удара служило то обстоятельство, что Питер Бартоломью едва-едва удержался на ногах. Нед сильно размахнулся, и удар его, предназначавшийся Джиму, резко попал в скулу Вильфрида.

для себя место. Перед ним упал Джон Гэрлинг, упал Нед Тьюн, голова Билля Бордока затрещала.

- Чертовски скверное дело! сказал Гамбьер, и с дополнительной бранью, дал полную свободу своей трости прогуляться на одном из неприятелей. - Пьяницы! бродяги! прибавлял он с каждым ударом.

В это время вся партия Хильфордцев находилась в балагане. Между тем Иплийцы не спали. Фермер Вильсон и несколько других, лета которых благоразумно внушали им прибегнуть лучше к военной хитрости, нежели к силе, вышмыгнули наружу и деятельно занялись работой, поддерживаемые своими товарищами внутри: они нагнулись к кольям, к которым привязан был край парусины, а их сообщники внутри взялись за деревянные подставки.

- Пьяницы! проревел Билль Бордок. - Вы, кажется, сказали пьяницы? И посмотрев сначала на Гамбьера, он, с адской усмешкой, остановил свой взгляд на щеке Вильфрида, получившей роковой удар. В этот момент Вильфрид с бешенством бросился вперед; следуя его примеру, Иплийцы сделали сильный натиск, из которого Вильфрид вскоре выбрался, чтобы увести Эмилию.

и щеки, кто-то дружески склонился на плечо, внезапно пробудило чувство привязанности друг к другу. Потом последовали отрывистые восклицания и наконец взрывы громкого смеха. Когда храбрые Хильфордцы уразумели стратагему, с помощию которой их обезоружили и взяли в плен, они в тот же момент оглушительными ура! отдали полную справедливость смышлености Иплийцев. Дело в том, что на них вдруг опустили весь балаган и они барахтались и пугались в огромном парусинном мешке.

Вильфрид наконец успел таки вытащить Эмилию из-под складок тента. По осмотре его лица, ему позволили удалиться. С криком, визгом, хохотом выползали Хильфордцы из ловушки; их хватали по одиночке, как диких гусей.

Да; до такой степени хохотали они, что можно было подумать, как будто бы шутка неприятеля была придумана и съиграна ими самими. Это-то и доказывает громадное и удивительное великодушие пива.