Эмилия в Англии.
Глава XXII. Сантиментальность в западне.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Эмилия в Англии. Глава XXII. Сантиментальность в западне. (старая орфография)

ГЛАВА XXII. 

САНТИМЕНТАЛЬНОСТЬ В ЗАПАДНЕ.

Корнелия сидела с крепко сжатой рукой. - Вы богаты, а он беден, было основою её мыслей, повторяемою ежеминутно. - Золото дает вам право в глазах света презирать его! говорила она, обращаясь к удалившейся Лауре и облекая золото всеми недостатками и пошлостями этой особы. Известное дело, что когда человек действительно ненавидит золото, он становится враждебным к равным себе. Поток чувств стремится по этому направлению. Примирение тут невозможно: ненавидеть - значит стараться остановить этот поток. Случается, что это бывает одною из слабостей сантименталиста, который должен бы размыслить, но не размышляет, что тоненькие усики или щупальцы, с помощию которых так быстро узнаются все неправды, проистекающия от золота, составляют его неотъемлемую принадлежность. Эти щупальцы или органы чувств происходят от усладительного спокойствия, - что в широтах нашего острова равносильно с значением золота. По ним только и узнаются сантименталисты между цивилизованными породами. Они только и бывают чувствительны до такой степени, что прикоснутся и сейчас же отвергают от себя, или прикоснутся и сейчас же принимают к себе, - между тем как законы светского мира регулированы до нельзя и цивилизация безпрерывно идет вперед, иногда самым смешным образом. Сентименталисты опережают нас не весом своего разсудка, но нежностию нерв, и подобно всем передовым созданиям, становятся первыми жертвами. Таковы для нас сантименталисты - эта тучная отрасль человечества. Мы многим обязаны им, и хотя они издеваются над нами, но мы - пожалеем о них.

Особливо они заслуживают сожаления в молодости, потому что в этот период они переносят самые тяжелые страдания. С своей стороны, я бы желал, чтобы мальчиков и девочек выводила на дорогу жизни сама природа, но я допускаю, что в большинстве случаев наша общая добрая мать не выделывала их (и не мудрено, - имея на руках столько хлопот) вполне презентабельными; такой факт заставляет меня быть снисходительным к нежным существам подобного рода, которые борются с этими чрезмерными утонченностями чувств. Я примечаю их наклонности и привычки и нахожу, что это чистая комедия, за которую готов их полюбить. Человек - животное, любящее посмеяться. Философ при конце какого нибудь бесконечного изыскания, предается смеху и наслаждается им, как самым лучшим человеческим плодом, чисто человеческим, здоровым и усладительным. Поэтому, будемте же искренно благодарны тем, кто доставляет нам пищу для громкого всезаглушающого смеха.

Корнелия презирала золото, - презирала на общем основании и по отвлеченным причинам. О Баррете не было сказано ни одного слова, даже в фантазии; впрочем, она с задумчивым взглядом делала такия восклицания: - "Святые были бедны! (святые, о которых она нередко читала в переводе одной старой латинской книги). Св. Франциск! как божественна была его жизнь!" и так далее, пока перед ней, в её воображении, не являлся мистер безденежный Баррет, облаченный в священное одеяние, стоявший выше не только своего кредитора, мистера Чипса, но выше всех, кто занимался покупкой или продажей.

- Я была вероломна, - говорила она: - подразумевая "к нему". Смотря на него на этой лучезарной высоте, она думала: - "каким же образом я-то упала так низко?" Её уму невозможно было оправдать того обольщения, которое побудило ее обречь себя рабству, заставило ее отдать свою руку человеку, которого она не любила. Неужели ее могут обвинить, что она сделала эту величайшую глупость собственно для того, чтобы избавиться от этого комка грубой земли, от мистрисс Чомп? Корнелия горько улыбнулась. - "О, нет! сказала она: - я бы не сделала подобного поступка с такой жалкой целью." Отчаявшись разрешить эту загадку, она вскричала: "Я была сумасшедшая!" и задыхаясь от ужаса, увидела, что безумно обрекла свое имя погибели.

- Я была сумасшедшая! это самый утешительный предлог для наших грехов прошедшого времени. Грустно подумать, что мы были, хотя на время, лишены разсудка; но припадок сумасшествия миновал, и мы более уже не в Бедламе!

После того мысли Корнелии боролись с гордостью мистера Баррета. Почему он не пришел к ней после того, как прочитал несколько слов, написанных карандашом в его книге? Неужели он хотел сделать ее своей должницей во всем? Он мог справедливо упрекать ее: но зачем он удалялся от нея? Она желала, чтобы он избичевал ее, чтобы потом при его взгляде можно было потуплять голову от стыда и наслаждаться причиненными им страданиями. Размышляя о том, каким образом самый дурной человек в мире стал бы держать себя в отношении к девушке, частию находившейся в его власти (ему были бы позволены пожатия руки, для него всегда были бы открыты глаза во всю их величину; позволено было бы говорить все, кроме клятв), она считала мистера Баррета лучшим человеком в мире. Хотя она одна видела это, одна была убеждена в этом, но убеждение её ни сколько не теряло своей ценности. В отдалении представлялась ей чудным светом озаренная цель, к которой все бы стремились её мысли. Но теперь было уже слишком поздно! Корнелия осадила горячих бегунов, носившихся в её голове, оне остановились и затем полился поток слез. В какое негодование пришла бы эта прекрасная сантименталистка, если бы шепнули ей, для чего она гонится за предметом, когда уже слишком поздно!

В это время Корнелия каждый день гуляла по красным дорожкам под соснами, и вообразила, что она изумилась и даже обиделась, когда наконец встретилась с мистером Барретом подле увядшей березы. Он был с Эмилией. Эмилия приветливо кивнула головой Корнелии, у которой броня северного полюса употребляла все свои усилия, чтобы сдержать сердце, готовое вырваться наружу.

- Мы в последний раз прогуливаемся по старому лесу, сказал мистер Баррет, с изумительным спокойствием. - Впрочем, это я должен сказать собственно о себе.

- Когда вы уезжаете?

Корнелия чувствовала, что сердце стучало в её груди страшным образом.

- Надеюсь, дня через два, сказал Баррет.

"Почему же он говорит, надеюсь"? подумала Корнелия с досадой, но вслед за тем видение арестующого Чипса возбудило в ней сожаление и раскаяние. Она обратилась к Эмилии.

- Наше милое дитя тоже намеревается оставить нас.

- Я? вскричала Эмилия.

- Ведь вас призывает к себе ваша Италия?

- Теперь я для Италии ничего не значу. Разве я этого не говорила вам? Я влюблена теперь в Англию.

Корнелия улыбнулась.

- Мы надеемся, что в вашем сердце найдется довольно простора для той и другой.

- Почему же и не так?

Сравнивая свое жалкое спокойствие с его невозмутимым самообладанием, Корнелия восхищалась им и в тоже время сожалела о нем.

Эмилия смотрела то на того, то на другую, воображая, что они каким нибудь образом коснутся её положения, тем более, что им обоим была известна сильная борьба, происходившая в её груди; но они все больше и больше удалялись от её понимания, и повидимому говорили о предметах совершенно мертвых. - И еще это её любовник, думала она. - Встречаясь друг с другом они разговаривают, как будто их разделяет рука; он знает, что ее отдают другому человеку, и не хочет схватить ее и утащить! - Сознание, что она не имела ни малейшого сочувствия к подобному разговору, смыкало её уста скорее, чем увещания Вильфрида (которые обыкновенно передавались слишком напыщенно, чтобы вполне понять их значение и следовательно считать их обязательными). Корнелия, чтобы скрыть свое волнение, прочитала Эмилии милую, хотя и наполненную высокопарными фразами, лекцию об обязанностях артиста к искусству, заимствуя любимые места из любимого мистером Барретом критика по части художеств. Понижение голоса в то время, когда она декламировала более назидательные сентенции (вероятно для того, чтобы вы сильнее ощущали силу её проповеднических способностей, чтобы показать смирение, с которым заняла кафедру, и наконец, что она была избранным сосудом для выполнения тяжелой обязанности оракула), было прекрасно для того, кто бы мог это видеть. Не думаю, впрочем, чтобы это было особенно для него полезно; да и сама Корнелия едва ли сознавала капризное желание блеснуть на время в глазах человека, который заставлял ее испытывать смирение. Чарующая сила, которую она вливала в его кровь, сообщалась ей самой. Когда она кончила, Эмилия, побежденная красноречием, сказала: - Я не умею так говорить, и пошла в сторону, не удостоив оратора даже улыбкой.

Корнелия была убеждена, что эта девочка вернется также быстро, как и удалилась, и когда Эмилия скрылась из виду, она подумала о неприличии оставаться с мистером Барретом наедине. Ловушка для сантиментальности была перед глазами, но Корнелия слишком еще мало испытывала свою твердость, чтобы опасаться её. Оба они желали вырваться из той глубины, которая заставляла их соблюдать молчание, но представился случай говорить и они снова скрылись в туже глубину: так в знойный летний день рыба всплывает на поверхность воды, ударяет хвостом поставляет одинокий, все более и более ширящийся круг. Корнелия знала впрочем, чего нужно было ожидать. Изысканной фразой и как человек, который хладнокровно исполняет свой долг, мистер Баррет поздравил ее с помолвкой. Одна рука скрывалась в его застегнутом сюртуке, другая свободно висела: ни одна черта в лице не обличала его душевного волнения. Он мог бы сказать это на балу. Для Корнелии, находившей удовольствие в уменьи обладать своими чувствами, - эта фраза при этой позе была опаснее звуков, в которых отзывался бы вопль страждущей души.

- Мистер Баррет, вы знаете меня слишком хорошо, чтобы говорить мне подобные вещи.

Слова наконец вырвались наружу, Корнелия, чтобы скрыть свой стыд, сохраняла спокойствие. Мистер Баррет увидел, что наступило время для откровенного разговора.

- Мне же не нужно говорить нам, что я главнее всего желаю вам счастия, - сказал он.

Наступила пауза.

- Вы знаете, как я люблю эту местность! сказала Корнелия.

- И я! - Признаюсь, прекраснее этого места я ничего не знавал.

Они оставили тропинку и перешли на мхи, - на мягкий ковер перерезанный местами лужайками яркой зелени.

- Надеюсь, - продолжал мистер Баррет: - вы не оставите чтение?

Корнелия отвечала "да", - так что над этим полновесным односложным можно было подразумевать, что она и оставит, и не оставит; но чтобы выразиться определительнее, она прибавила: - К чему же мне послужит теперь чтение?

- Тысячу раз будет жаль, если вы сделаете тоже самое, что делают многия женщины, при таких... при таких великих переменах в жизни.

- Какую пользу может принести мне образование ума, когда...? сказав это, Корнелия замолчала.

- Какую пользу! Неужели же брак должен остановить ваш интеллектуальный возраст?

- Брак без любви! произнесла Корнелия и эти слова навели на нее ужас; - но высказать их было необходимо.

- Вы должны научиться побеждать потребность в этом чувстве.

Увы! его совет заставлял ее еще сильнее ощущать эту потребность.

душе! Позвольте мне быть постоянно убежденным, что вы ростете, что чистый благородный ум, которым вы отличаетесь, будете развиваться, и вы не дадите этому развитию остановиться.

Корнелия улыбнулась.

- Вы, мистер Баррет, судите обо мне весьма великодушно.

- Напротив! Могу ли я сказать вам...

Баррет вдруг остановился; Корнелия ощущала, что это молчание обдавало ее как волной.

Они приближались к озеру, - к тому месту, где стоял пень срубленной ивы.

- Я буду утешать себя надеждой, что со временем услышу о вас, сказала Корнелия, стараясь принять более веселый вид.

Баррет знал, что она намекала на надежду услышать о его славе.

- Я становлюсь умнее, - да боюсь, - даже слишком умным для честолюбия!

- Это - ложное заключение, - софизм.

Баррет указал на гнилой пень.

- Можно ли ожидать плодов от этого дерева?

- Вы... вы еще молоды, мистер Баррет.

- Но и на молодом лице могут быть написаны слова: собирать больше нечего.

Корнелия протянула к нему руку.

- Мистер Баррет! не говорите этого! - Прямота души Корнелии обнаруживала себя в жгучей слезе. - Это были жестокия слова.

- Но если они были живые, и если они живут и теперь?

- Я чувствую, что вы должны осуждать меня, но осуждать несправедливо. Когда я писала их... о, еслибы вы знали, в каком я состоянии находилась тогда! Наша домашняя жизнь отравляла все мои мысли! И все же, я никого не обвиняю, - никого! Я могу просить только о сожалении!

- Счастлива! - Корнелия произнесла это слово музыкально, как будто она сосала иронию из сладости звуков. - Да разве мы созданы для счастия?

Мистер Баррет произнес несколько изречений любимого мудреца, потом заключил:

- Но блестящий дом и благородные общественные обязанности приносят утешение. Я признаю, что вы не только будете украшать высокое положение в обществе, но произведете впечатление, как будто вы родились для того, чтобы занимать его. Это ваша судьба.

- Жалкая судьба!

Корнелии приятно было разыгрывать роль капризного ребенка, который спорить с своим учителем за уроком.

- Так ваше сердце не лежит к этому союзу? спросил мистер Барреи.

- Зачем вы спрашиваете? Я только исполнила мой долг.

- В самом деле!

Неужели же её долг заключался в том, чтобы жить неполной жизнью? Он определял ей значение личного долга, затемнив все её собственные идеи по этому предмету, и таким образом высказал, повидимому, страшную, не допускающую никаких возражений истину.

Как человек, которому предоставлено право переменять разговор, мистер Баррет продолжал:

- При наших свиданиях я не позволял себе обращаться к своей личности: они были слишком божественны для этого. Вы всегда вспомните, что я не позволял себе многого.

- Да! - И Корнелия хотела в ту же минуту объяснить, в чем именно он удерживал себя.

- И если я стану говорить теперь о себе, то слова мои не будут перетолкованы в дурную сторону.

- Мной, по крайней мере, никогда бы не были.

- Корнелия!

Хотя Корнелия и догадывалась, что скрывалось за предшествовавшим вопросом, но все же, такое внезапное восклицание изумило ее; с другой стороны мистер Баррет поступил бы дурно, если бы стал колебаться. Он просто потребовал себе права называть ее по имени. Корнелия согласилась, и с этой минуты они сделались равными.

титул баронета. Но что значил титул при имениях без определенного наследника? Какая прихотливая до безумия судьба отдала этого благородного молодого человека во власть эксцентричного родителя, который то лелеял его, то прогонял из под родительского крова? Она узнала сумму, которая составляла его собственность, и которая была назначена ему на поддержку покойной его матерью - всего сто фунтов в год! Случалось ли когда нибудь слышать об участи плачевнее этой?

Из всего рассказа, Корнелия однакожь вывела такое заключение, что если бы мистер Баррет написал к отцу и дал бы слово сообразоваться до некоторой степени с его таинственной деспотической волей, он вероятно получил бы прощение и был бы назначен наследником.

- С этой поры, сказал мистер Баррет: - я обрек себя нищете. Вы научили меня переносить ее, и чего это стоило мне! Неужели для меня все теперь кончилось!

Упадок голоса с повторением имени Корнелии как будто пробуждали ее от очаровательной дремоты, но пробуждали все-таки за пределами здравого разсудка.

- Зачем не рассказали вы мне этого прежде?

- Вы упрекаете меня?

- О, нет! и она почувствовала, что рука Баррета нежно сжимала её руку.

- Мой друг! сказала она, и два существа, которые никогда не цаловались, как любовники, поцаловали друг друга, как друзья.