Эмилия в Англии.
Глава XLII. Отпадение мистера Перикла от брукфильдского круга.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Эмилия в Англии. Глава XLII. Отпадение мистера Перикла от брукфильдского круга. (старая орфография)

ГЛАВА XLII. 

ОТПАДЕНИЕ МИСТЕРА ПЕРИКЛА ОТ БРУКФИЛЬДСКОГО КРУГА.

В начале зимы, на среднем проходе хильфордской церкви показались Тинлеи (позже других, как и всегда), торопившиеся к утренней службе. Позади их шел мужчина, - по крайней мере по стуку сапогов и размеру шагов надо было полагать, что это шел мужчина. Брукфильдския барышни, отринув нелепые претензии Альберта Тинлея, не могли дать воли своему любопытству и, рискуя встретить его взгляд, не смели повернуть головы. Поэтому оне, с покровительственно-снисходительным видом, ответили на легкие поклоны чинной мисс Тинлей, противной Лауры Тинлей, жеманной Розы Тинлей и Маделены Тинлей (слишком еще молодой для эпитета перед её настоящим именем); вслед за тем оне раскрыли молитвенники и невидимому очень углубились в размышления о теме, на которую будет произнесена с кафедры проповедь. Брукфильдским барышням показалось также, что позади Тинлеев шел громадный господин, в качестве их телохранителя. Хотя ни одна из барышен не оглянулась в то время, когда проходил этот джентльмен, но все-таки оне угадывали вполне безошибочно, что походка и рост его были совершенно недоступны Тинлеям, а потому мысль, что Тинлеи нарочно наняли себе такого телохранителя, заставила Арабеллу улыбнуться. Успокоенные в своем предположении, что только один Альберт сопровождал своих сестер, брукфильдския барышни кротко посмотрели на скамейку Тинлеев. Там возвышались плечи мистера Перикла; его голова казалась значительно меньше из-за огромного медвежьяго воротника. Арабелла почувствовала, как Адель схватила ее за руку. Она положила перед собой раскрытый молитвенник и пристально посмотрела на кафедру. От брукфильдских барышен не ускользнуло, что Лауре очень хотелось заметить в них удивление при появлении их вместе с мистером Периклом, но барышни ничего не выказали, хотя Лаура осталась уверена, что оне его испытывали, и еслибы не громкий шопот мистрисс Чомп, Тинлеи не удовольствовались бы одним публичным показом приза, вырванного ими у Полей.

- Мистер Перикл - о! говорила мистрисс Чомп, и еще несколько скамеек тоже взволновались.

С этими словами мистрисс Чомп нагнулась к Корнелии, так что та, смиренно наблюдавшая за нею, тихо прошептала: - после - после!

- Но разве вы не видите его, моя милая? иностранец в протестантской церкви! и главное еще, такой иностранец, как он! Помните, вы говорили, что он никогда не шел с вами, а вот теперь пришел же с теми, которых вы не можете терпеть!

- Служба начинается, заметила Корнелия, вставая.

Много глаз было устремлено на мистера Перикла, который разглядывал карнизы, ниши и цветные стекла; смотрел направо и налево, или подстерегал молодую девицу, с любопытством смотревшую на него, сам вызывал её взгляд и приводил ее в смущение крутым поворотом головы или покручиванием усов. Но ни разу не взглянул он на скамью Полей. Случайно глаза его обратились на нее, и он убедился, что ни одна из барышен не обращала на него внимания. Оне принуждены были допустить, что Лаура очень ловко управляла им. Она заставила его держать книгу и казаться набожным. Она говорила ему, когда нужно было вставать и садиться. Первые аккорды органа, казалось, очень взволновали его. Лаура с трудом могла уговорить его встать, когда запели гимн, так что, послушав немного, мистер Перикл вдруг согнулся, как будто переломленный пополам, и Лаура не могла уже убедить его принять позу, в которой находились все другие. Чтобы покрыть свою неудачу, Лаура обернулась и послала очаровательно-милую улыбку к брукфильдской скамье. Улыбка была подхвачена косвенными взглядами, и Лаура видимо обиделась, что на её действия не было обращено должного внимания. По окончании проповеди, брукфильдския барышни на минуту склонили головы, а потом осторожно протолкнули мистрисс Чомп вперед, чтобы её крики удивления и принужденные взрывы сочувствия к Брукфильду были услышаны только немногими. Оне скоро и прямо направлялись в Брукфильд, один мистер Поль остановился в воротах поговорить с Трэси Ронинбруком. Барышни прервали его безполезные сожаления, что он не видел его в церкви, двумя вопросами. Первый относился до местопребывания их брата, второй касался положения, в каком находилась Эмилия. Трэси не имел времени отвечать. Мистрисс Чомп до того сроднилась с Брукфильдом, что измена мистера Перикла была в её глазах явным преступлением. - Я ненавижу его! кричала она. - Я положительно ненавижу этого человека! Он ходит в церковь! Славная фигура для ангела, - нечего сказать! Но, мои милые, мы не уступим его никому другому. Мы должны интриговать, чтобы снова завербовать этого негодяя.

- О, каково? нетерпеливо сказала Адель.

- Но ведь я не думаю завербовать его для себя, моя маленькая ревнивица! возразила мистрисс Чомп.

- Уверяю вас, ма'м, что мы с удовольствием уступим его вам.

- Уверяю вас, мисс, что мне его не нужно. Вы вероятно кокетничали с ним на яхте, и он надоел вам; вот почему!

Адель сказала: - благодарю вас, - с возмутительным спокойствием, вызвавшим от мистрисс Чомп неудержимый смех.

- Воскресенье! Воскресенье! вскричал мистер Поль.

- Я первая этого не забываю, Поль. Разве я не встала рано, чтобы идти в церковь и тем успокоить совесть. А вышло напротив: я вернулась полная дурных мыслей. И все из-за этих неблагодарных девочек, которые всегда суются туда, где их не спрашивают. Хоть бы скорее выходили замуж; а спросил бы кто нибудь у них: думают ли оне о мужьях? и я уверена, что оне бы посмотрели на того во все глаза и обиделись. О, нет! ответили бы оне: вы ошибаетесь; мы думаем о корзинах с углями в гостиной... Вот их ответ. Что вы делали с мистером Периклом на яхте? Ага!

- Что у вас там было с Периклом? спросил мистер Поль.

- Ничего, папа, отвечала Адель.

- Вы называете это ничего! сказала мистрисс Чомп. - Может статься, к тому есть хорошия основания. Разве вы не терзали его на яхте? Ну, скажите, зная это, пошел ли бы он на яхту?

- Я полагаю, что вы должны бы знать это так же хорошо, как и Адель, сказал мистер Поль.

Адель поспешно возразила: - это вышло из-за того, милый папа, что мистер Перикл вздумал посетить скамью Тинлеев. Кому какое дело до его посещений, коль скоро он исполняет свой долг и свое желание.

Мистер Поль посмотрел на нее и пробормотал; - посетил скамейку Тинлеев!

- Так он сегодня не говорил ни с которой из вас? спросил мистер Поль.

- Нет, папа.

- Он смотрел от вас в сторону?

- Да, он сделал нам эту честь.

- Вы спросите у нея, Поль, как она вела себя с ним на яхте, вскричала мистрисс Чомп. - Кокетничала и кокетничала! А сама позабыла рассказы этого богача, что в Турции и Греции существует обычай завязывать возбудивших ревность несчастных женщин в мешки и бросать в море на сорока саженях глубины. Эти злодеи действительно обходятся с женщиной жестоко; но, Адель, разве вы не раздражали мистера Перикла? Ведь он там был?

- Марта! вы с ума сошли! сказал мистер Поль, смотря на жертву одного из своих припадков ажитации. - Кто лучше вашего знает, был ли он там, или нет? Вы, кажется, скоро забудете, что мы обедали вместе. Терпеть не могу таких нелепых женщин! Но - все равно! Входите... снимайте шляпку... и что там еще! я одно говорю, что не могу переносить глупостей! А! мистер Ронинбрук.

- Кажется, Поль, вы сами сошли с ума, и мистрисс Чомп сложила руки, приготовляясь отвечать с полным спокойствием. - Мне бы интересно узнать, каким образом могу я знать то, о чем никогда не говорила.

Сцена становилась критическою. Адель посоветовалась с взглядами своих сестриц, которые ясно говорили, что она тут одна виновата. Адель наконец подошла к мистрисс Чомп, взяла ее за плечи и поцаловала в лоб. - Теперь мы хорошенько разсмотрим дело, сказала она, - Разве вы не знаете, что мистера Перикла с нами не было? Это также верно, как то, что сегодня утром он был кавалером Тинлеев!

- Славное утро, нечего сказать! произнес мистер Поль, начиная быстро ходить по комнате.

- Неужели Поль думает... пробормотала мистрисс Чомп, намекая на свою прогулку на яхте. Поцелуй совершенно разстроил её мысли.

- Он думает, будет думать и должен думать, и Адель наговорила много убедительного ребяческого вздора; душею она была возмущена против сестер, которые предоставили ей разыграть всю роль, а сами заняли места зрителей и критиков, осуждая попытку, на которую у них самих недоставало смелости.

- Кстати, я должен поздравить одного из моих друзей, сказал Трэси, избрав Адель для иронического поклона.

- Наверное с капитаном Гамбьером, вскричала мистрисс Чомп, как будто на нее сошло откровение свыше. Адель вспыхнула. - О, да! позвольте, что такое я слышала? продолжала ожесточившаяся женщина.

Адель бросила на сестер огненный взгляд. Но даже и тут оне оставили ее без помощи, думая, что она унизила достоинство всего дома, допустив такую фамильярность с этой женщиной в присутствии Трэси.

- Постойте! начала мистрисс Чомп: - разве вы оба не...

- Да? - Адель прошла мимо нея: - только вам одной разскажу... но не теперь, а после... знаете! - При этом намеке мистрисс Чомп весело повернулась и пошла за ней.

Носилась молва о каком-то неприятном приключении с Аделью и капитаном Гамбьером на яхте. Арабелла, заметив её уход, подумала: "как замечательна в ней наклонность подражать мне во всем!" Мысль эта мелькнула вследствие того, что Адель произнесла утвердительное наречие "да" таким же вопросительным тоном, как это делала Арабелла; то же самое бывало и с отрицательным "нет", с тою только разницею, что отрицательное произносилось с музыкальной небрежностью в голосе и с неподражаемым спокойствием.

- Что касается до Перикла, сказал Трэси: - то вам нечего удивляться, если он молился не на вашей скамье. Клянусь небом! пусть его молится и молится, где бы то ни было: я все равно отправлю его в царство теней с эпиграммой в сердце.

Барышни узнали от Трэси, что Вильфрид публично наказал мистера Перикла за его клевету на Эмилию: "он выделывал самые грациозные pas seul, которые когда либо были выплясываемы дебютантами на раскаленных плитах ада!" Сестрицы не смели распрашивать, что именно сказал мистер Перикл, но Трэси, раз начав говорить, приходил в такую пассию, что оне без труда отгадали, что клевета Перикла относилась к беззащитности их пола, и потому вполне одобрили поступок Вильфрида.

Сэр Твикенгэм и капитан Гамбьер обедали в тот день в Брукфильде. Человеку, коротко знавшему капитана, показалось бы странным сходство его с бабочкой в накинутой на нее сетке, но бабочкой, которая всегда была готова даже и тут показать себя с распущенными крыльями. За обедом Трэси избавлял Адель от грубости и женских колкостей со стороны мистрисс Чомп, но не мог он помочь к тоже время и капитану, который в её грубых руках барахтался, как школьник. Сэра Твикенгэма не покидала снисходительная улыбка, которая однажды появилась и потом навсегда оставалась во время разговора с мистрисс Чомп. Нервная брюзгливость мистера Поля возрастала. Он жаловался на стеснение в груди, но тотчас оправлялся, говорил: нет! это так! и в заключение быстро начинал моргать глазами.

мистер Поль, хотя его вкус в вине заметно утратился, постоянно принимал на себя эту обязанность. Наблюдательное морщинистое лицо этого бледного маленького человечка покрывалось неестественным румянцем, а глаза неровно сверкали каждый раз, когда он осушал стакан. Его дочери знали, что он пил не для удовольствия, но для их интересов; старик хотел поддержать в Марте Чомп её самообольщение, что он все еще её верный жених, и думал её деньгами спасти семейство от разорения. Каждый вечер, с угрызениями совести, омрачавшими всю траги-комичность этой сцены, оне видели, как их отец, с его слабыми силами и лихорадочным пульсом, разыгрывал эту роль. Кровь застывала в их жилах, когда он говорил: - ну, Марта! портвейн подан. Оне хорошо знали мнение доктора о действии этого портвейна. - Что, вредно? восклицала мистрисс Чомп, заметив, что он начинал моргать после нескольких глотков: - не слушайте, Поль, что говорят оне! и в свою очередь моргала. На все это барышни поглядывали молча. Не выпить надлежащей порции портвейна, когда он стоял на столе, было в глазах мистрисс Чомп унижением для мужчины. - Даже покойный Чомп, говорила она: был полным господином своей бутылки и нисколько не думал о вреде. - Да кто же и думает об этом? возражал её собеседник, и портвейн выпивался, а щеки делались краснее и краснее. Это ужасное соперничество с призраком альдермэна Чомпа продолжалось вечер за вечером. Восторженная Марта не могла заметить, что мысленно пила она с призраком, а в действительности пила ни более, ни менее, как с одушевленной куклой. Вечера эти оканчивались почти всегда тем, что мистер Поль или засыпал в кресле (в таком случае одна из дочерей оставалась при нем, а потом рассказывала разные ужасы о его пробуждении), или, шатаясь, направлялся к постели, разсуждал на пути о чае и роме, или жаловался на потерю чувства в колене или локте, или наконец почесывал голову и истерически хохотал. На его невесту, в таких случаях, не обращали внимания. Не удивительно, что Вильфриду не сиделось дома и что вне его он проводил время гораздо приятнее. Барышни в крайнем отчаянии, проклиная ядовитый портвейн, умоляли отца не откладывать более своего намерения жениться на этой женщине. - Это почему? резко спрашивал мистер Поль: - почему вы непременно хотите женить меня на ней? - Оне обязаны были держаться обмана, и отвечали: - потому что она, кажется, служит вам прекрасной собеседницей. Слова эти успокоивали старика. - О! нам нечего торопиться, говорил он, и назначал срок на будущий месяц, но недовольное выражение их лиц ему не нравилось, и он, смеясь, переставал говорить об этом предмете, как будто вовсе не был им заинтересовав.

Брукфильдския барышни прекратили уже свои счастливые, энергическия полночные совещания. Испытывая в течение целого дня душевные потрясения, оне с жадностью искали сна и самозабвения; теперь не о чем было и разсуждать; для них не существовало более обширного горизонта с неопределенными маяками, которые продолжали гореть далеко за следующее утро. Оне молча прощались в дверях спальни которой либо из сестер и расходились. Молчание было их единственной защитой для нежных чувств, в то время когда тонкие оттенки этих чувств сделались невозможными. Со времени прогулки на яхте, Адель почти совсем отдалилась от сестер. Она тщательно стала прятать свой ключ от письменного стола, даже иногда запиралась на задвижку в своей спальне, и сомнительным тоном спрашивала: - что вам нужно? когда её сестры, два раза постучавшись, говорили: - отвори! Теперь брукфильдский дом представлял безпрестанные раздоры; сестрицы постоянно были недовольны одна другою. Обхождение Корнелии с сэром Твикенгэмом было почти открыто осуждаемо, но в то же время Арабелле казалось, что баронет почерпает утешение, даже более, чем бы следовало, от невесты капитана Гамбьера, и что яхточные привычки и мораль проникли и в Брукфильд. Адель с своей стороны печально посматривала на Арабеллу и горела нетерпением сказать ей, как сказано было Корнелии, что если она станет умышленно вооружать Фрэшфильда Сомнера против Эдуарда Боксли, то может потерять обоих. Корнелия спокойно выслушивала обвинения и безпристрастно обсуждала их; но её ум был слишком полон, чтоб составить из всего этого какое нибудь личное замечание. Она высказывала быть может менее, чем хотела бы сказать, если бы ее знала, что её собственные нежные чувства безпрестанно обращались за поддержкой к тонким их оттенкам; если бы не знала, в самом деле, что её поведение скоро потребует того, чтобы её сестрицы толковали о нем с чувством сострадания. В настоящее время она привлекала сэра Твикенгэма просто как необходимое лекарство для мистера Поля. С прибытием мистрисс Чомп, мистер Поль несколько одушевился, иногда даже особенно был весел, и говорил, что его торговые дела идут все лучше и лучше. Корнелии казалось, что он притворялся, говоря о банкротстве, и притворялся собственно для того, чтобы вынудить от них согласие на брак с этой женщиной. Она, а также и Адель, начали подозревать, что родительское чистосердечие было немного таинственно, и что тут кроется что нибудь, чего оне не в состоянии разгадать. Оне боялись допустить предположение, что если старик обманывал их в одном лишь случае, то обманывал решительно во всем. Но разве после-обеденная сцена не была слишком страшно верна? Разве руки его не были влажны и холодны, между тем как лоб горел и лицо краснело? Могло ли какое бы то ни было человеческое существо щупать свой пульс, смотреть в пространство задумчивым озабоченным взглядом, и делать все это из одного притворства? Оне не могли и подумать этого. А между тем положение его зависело прямо от них, и брукфильдския барышни, лишь только понадобилась жертва с их стороны, почувствовали наклонность к совершенному неповиновению. Не допуская себя до явного возстания, оне, однако, понимали, что все дорогое для них служило ему пищею; и хотя были великодушны и любили его, но все-таки спрашивали: - что же будет дальше?

Брукфильдския барышни находились в каком-то замкнутом недеятельном положении, и если говорят, что сердце есть родоначальник всех наших историй, то невольно нужно согласиться с этим, особливо когда посмотришь на семейства, где сердца бьются слишком медленно. Есть впрочем и такие люди, у которых совсем нет сердца; большая часть из нас приводится в движение толчками судьбы. Брукфильдския лэди обладали на столько живыми сердцами, что не могли избегнут некоторых затруднений. Как выпутаться из этих затруднений, было ими предоставлено провидевию. Оне находились в неподвижном состоянии, ибо Арабелла, увлеченная ухаживаньем Фрэшфильда Сомнера, не могла открыто отвергнуть Эдуарда, которого она, на самом-то деле любила больше, не смотря на то, что письма его не показывали особенно обширного ума. Её отец нетерпеливо желал, чтобы она приняла предложение Эдуарда. Адель тоже не могла действовать, по крайней мере не могла действовать открыто. Корнелия приняла бы еще инициативу, но ее до сих пор удерживала заботливость о здоровье отца, и она медлила ответом сэру Твикенгему, основываясь на этом благороднейшем принципе. Такая преданность давала ей возможность извинять себя до такой степени, что она могла почерпать оправдание даже в своих усилиях найти его занимательным, как будто эти усилия служили достаточным вознаграждением за его постоянное, прилежное и вместе с тем самое безплодное ухаживанье. Глубокая печаль лежала на сердце Корнелии. Она услышала от лэди Гостр, что в фамилии Баррет передавалось по наследству что-то в роде сумасшествия. Она согласилась тайно видеться с сэром Порселем (после довольно сильного спора за его притязание на такую жертву с её стороны) и если при подобных свиданиях её обожатель возвышал голос, то уже одно это обстоятельство приводило ее в трепет. В последнее время он, повидимому, потерял свое благородное спокойствие; он говорил так, как будто сомневался в ней. Однажды, когда Корнелия упомянула о своих попечениях об отце, сэр Порсель свирепо крикнул на слово "отец" и сделался не похожим на себя.

плеч, - выражавшим нечто среднее между презрением и снисхождением. Но прошло и это. Он был саркастичен даже с нею и однажды грубо сказал: - Имеете ли вы свою волю? - Лично она любила бедного органиста более, нежели бедного баронета, хотя первый имел менее достоинств. При настоящем расположении духа, ей неприятно было слышать, что "мы явились на этот свет для образования нашей души", и что "кто не имеет решимости, тот бездушное творение, способное разве только превратиться в пар". Он, казалось, перестал уже смотреть с великодушным снисхождением на затруднительные обстоятельства. Корнелию преследовала безотчетная мысль, что вместе с баронетством он наследовал и умопомешательство своего отца.

Оба они представляли собою драматическую смесь нежных чувств, достойную того, чтобы взглянуть на них мимоходом. Корнелия хотела сказать ему: - вы несправедливы к моим затруднениям; а он ей: - вам мешает устранить их ваша трусость. Но вместо того, чтобы высказать это, они строго упрекали друг друга за такия грубые мысли о своем общем идоле. Без сомнения, они молчали от взаимного уважения друг к другу, но я должен прибавить - от чрезмерной нежности друг к другу. Есть люди, которые сознают эти факты, но, не упоминая о них в разговорах, оставляют их без внимания.

- Любовь судить безошибочно, что следует считать долгом и что не следует, отвечал сэр Порсель.

- Но относительно отца разве может быть какое нибудь сомнение? спросила она, и, судя по её доверчивому виду, ожидала утвердительного ответа.

- Есть много вещей, которых отцы требуют от нас! с горечью возразил сэр Порсель.

В уме Корнелии промелькнула роковая мысль о ложном свете, которым его злоба окрашивала отношения между отцами и детьми; счниая его неспособным опровергнуть такой аргумент, она чувствовала себя безопасной в своем сопротивлении.

Сэр Порсель кивнул головой: - Да, детей!

- Разве история не отдает самой высокой похвалы тем детям, которые жертвовали собою для своих родителей? спросила Корнелия.

- О, так вы в подобных случаях ищете себе поддержки в истории! отвечал он.

Легкая усмешка заставила Корнелию замолчать. Чувство говорило ей, что она не права; но с прелестью такого мнения, кажется, не должно было бы бороться, и потому подумала, что может пренебречь чувством, против которого она и пошла, но в начале очень осторожно, потому что это сопротивление причиняло ей некоторую боль. Она провела линию, где лучи долга не должны были задевать лучей человеческих желаний.

просто долг, думала Корнелия. - Это таже любовь; и не есть ли она самая безкорыстная любовь?

Шаг за шагом сэр Порсель наблюдал собиравшияся тучки на её уме, наполненном ложными понятиями, и угадывал, что это происходило от недостатка твердости в сердце. Он снова и снова покушался наложить дерзкую руку на покрывало своей дамы, и тем заставить ее открыться перед ним. Он удерживался от этого частию из простой досады; но главною причиною было то, что он не находил ничего отрадного в нанесении удара своему самообольщению. Он желал бы отворить томный угол своего сердца, разобрать и вывести на свет вещи, которые лежали в нем в нескладной груде; представить Корнелию ей же самой в другом виде и потом вместе с ней полюбоваться её переменой, стараясь быть или казаться как можно более черствым, - и все-таки держал этот угол замкнутым, он видел, что Корнелия искала защиты в изысканных софизмах, так что для него становилось трудным сохранить свое уважение к ней и к полу, которого она была представительницей. Наконец он вообразил, что в ней водворилась идея, что "из долга к своему отцу, она должна пожертвовать собою, продолжая однако любить того, кому отдала свое сердце, и таким образом облагороживать свою любовь к отцу и к любимому предмету". С злобною проницательностию он следил за её формирующимися понятиями, поощрял их и возбудил её энтузиазм, предложив иронический вопрос: - неужели характер души должен образоваться не иначе, как с помощию терпения, и должен зависеть от участи погибающого человека?

- О! нет, нет! вскричала Корнелия. - Этого не может быть; в противном случае в чем бы находили мы наше утешение?

Из нея он составил себе идеал, который приятнее было возвышать и украшать, чем искажать. Идеал у нас обладает таким произволом, что если вы раз усумнитесь в его совершенстве, то он изчезнет и больше никогда не возвратится. Сэр Порсель отклонил от себя сомнения. Он упрекал себя, что допустил в себе даже мысль о сомнении.

Можно было бы проследить бесконечные лабиринты самообольщения, по которым бродили эти два несчастных существа, если бы это было полезно. По какой длинной галлерее из разных запутанных глупостей привелось бы нам пройтись за ними, при тусклом свете, видневшемся в отдаленном конце. По временам, Корнелия, оставляя свои софизмы, просила своего возлюбленного открыто сделать предложение и тем придать ей энергии, которая дала бы возможность прекратить спор. Забыв, что она идеал, что она богиня непорочной мудрости с способностью судить непогрешительно, Корнелия просила, чтобы с нею обходились как с легкомысленной особой, отдельной из целого стада женщин. Она чувствовала, что сэр Порсель слишком много требовал от нея. Он ожидал, что она соокойно пойдет к отцу и сэру Твикенгэму, скажет каждому из них, что её сердце занято, потом с торжественным лицом возвратится от них, оставит дом и отдаст свою руку. Сэр Порсель не брал во внимание ни слабости её пола к окружавшим ее затруднениям, ни уважения к гордости сэра Твикенгэма, ни болезни её отца. Корнелия с своей стороны разсуждала, что он ожидал от нея механической правильности машины и упускал из виду факт, что она все-таки существо человеческое.

Но оставим их, пока не найдем того пепельного плода, из которого посеян этот цветущий сентиментализм.

Было за полночь, когда мистрисс Чомп громко постучалась в комнату Арабеллы. Барышни, занятые дневниками и письмами, позвошли ей стучаться несколько времени и удивляться, туда ли она попала, куда следует; наконец Арабелла отворила дверь, а Адель вышла в корридор, узнать причину тревоги.

- О, вы, мои бедные милочки. Я все узнала, все!

- О, вы бедные душечки! вскричала мистрисс Чомп на возражение Арабеллы: - пожалуйста подождите прихода моих сестер, и этим заставила мистрисс Чомп пристально посмотреть и сказать: - вы так холодны, как дно горшка, под которым никогда не горело огня. - Она повторила эти же самые слова Корнелии и Адели в виде упрека, и потом продолжала: - сердце мое разрывается за вас; вы никогда не будете нуждаться в хлебе, а! и в ростбифе, вы разделите со мною мою последнюю бутылку портвейна, хотя и представить себе не можете, сколько воспоминаний о бедном Чомпе хранится в этом вине; но я пожертвую ими для вас. О! и это чудовище, мистер Перикл, постаравшийся забрать вас в свои руки, теперь хочет разорить... Стыдно ему! Ваш отец рассказал мне; и, о! милые девочки, не думайте, что я тут сколько нибудь виновата. Потому что Поль... Поль...

отпадения мистера Перикла, объявив при этом, что ему грозит банкротство, и признавшись, что по торговым делам он во власти того же мистера Перикла.

- И о! в каком он гневе на меня! мистрисс Чомп всплеснула руками. - Что же я могла сделать мистеру Периклу? Он не из таких людей, которых бы я могла цаловать; да и Поль не захотел бы этого. А теперь Поль сваливает свое разорение на меня! Что мне делать? душечки мои! Мне жаль вас, и не будь у меня денег, я чувствую, что считала бы себя страшным чудовищем! Это ужаснейшая вещь в мире. Это точно темнота без свечки. Я, кажется, никогда бы не простила, если бы кто завладел моими деньгами; и что подумает обо мне Поль? О! для богатых это искушение, а для бедных - наказание; я слышала это от молодого курата с кафедры - такой он худенький, бедняжка!

Корнелия и Арабелла вздохнули свободнее, когда дослушали до конца рассказ мистрисс Чомп. Оне очень хорошо знали, что мистрисс Чомп была вовсе не виновата в удалении мистера Перикла, и из её восклицаний поняли, что отец их очень тревожится отсутствием грека из их дома, и что он вероятно имел свои причины упрекать мистрисс Чомп, - иначе он бы этого не сделал. Барышни принялись утешать ее, говоря, что оне с своей стороны никогда не будут обвинять ее, даже позволили ей цаловать их, обнимать, дружески трепать по плечу, расхваливать и снова плакать. Оне и не знали, какую теплую преданность посеяли в сердце мистрисс Чомп своим изумительным великодушием, - мистрисс Чомп, которую убивала мысль, что ее обвиняют в их разорении; оне не могли догадаться, что такое маленькое лицемерие с их стороны поведет эту женщину к замечательной и важной решимости.

его сюда, даже еслиб ей пришлось притащить его на руках.