Локис.
Глава 2

2

Ночь была теплая, и я оставил открытым окно, выходящее в парк. Написав письмо и не чувствуя еще никакой охоты спать, я стал снова пересматривать литовские неправильные глаголы, стараясь в санскрите найти причины их различных неправильностей. Я с головой ушел в эту работу, когда вдруг заметил, что кто-то с силой потряс одно из деревьев около моего окна. Послышался треск сухих веток, и мне почудилось, будто какое-то очень тяжелое животное пытается взобраться на дерево. Под живым впечатлением рассказов доктора о медведях я поднялся не без некоторой тревоги и в нескольких шагах от окна, в листве дерева, увидел человеческое лицо, ярко освещенное моей лампой. Явление это продолжалось один момент, но необыкновенный блеск глаз, с которыми встретился мой взгляд, поразил меня несказанно. Я невольно откинулся назад, потом подбежал к окну и строго спросил непрошеного гостя, что ему нужно. Но он тем временем уже начал торопливо спускаться с дерева; ухватившись за толстую ветку, он повис на мгновение в воздухе, затем соскочил на землю и тотчас же скрылся. Я позвонил; вошел слуга. Я рассказал ему о случившемся.

- Господину профессору, наверно, почудилось.

- Нет, я уверен в том, что говорю, - возразил я. - Боюсь, не забрался ли в парк вор.

- Этого не может быть, сударь.

- Тогда это кто-нибудь из обитателей замка?

Слуга широко раскрыл глаза и ничего не ответил. Наконец он спросил, не будет ли каких приказаний. Я велел ему затворить окно и лег в постель.

Спал я очень крепко и не видел во сне ни воров, ни медведей. Я заканчивал свой утренний туалет, когда в дверь постучали. Отворив дверь, я увидел перед собой рослого и красивого молодого человека в бухарском халате, с длинной турецкой трубкой в руке.

- Я пришел извиниться, господин профессор, - сказал он, - за плохой прием, оказанный мною такому почтенному гостю. Я - граф Шемет.

Я поспешил ответить, что, напротив, могу только поблагодарить его почтительнейшим образом за его великолепное гостеприимство, и спросил, избавился ли он от своей мигрени.

- Почти что, - ответил он и прибавил с печальным выражением лица: - До следующего приступа. Прилично ли вас здесь устроили? Не забывайте, что вы находитесь в варварской стране. В Самогитии не приходится быть очень требовательным.

Я уверил его, что чувствую себя превосходно. Разговаривая с ним, я не мог удержаться, чтобы не рассматривать его с несколько беззастенчивым любопытством. В его взгляде было что-то странное, невольно напомнившее мне взгляд человека, которого я накануне видел на дереве.

"Но может ли это быть, - думал я, - чтобы граф Шемет лазил ночью по деревьям?"

У него был высокий, хорошо развитый, хотя несколько узкий лоб. Черты лица были совершенно правильны, только глаза были слишком близко посажены один к другому, так что, как мне казалось, между их слезными железами не поместился бы еще один глаз, как того требует канон греческой скульптуры. Взгляд у него был проницательный. Наши глаза помимо нашей воли несколько раз встречались, и мы оба неизменно отводили их в сторону с некоторым смущением. Вдруг граф, расхохотавшись, воскликнул:

- Да, вы меня узнали!

- Узнал?

- Конечно! Вчера вы поймали меня на большой шалости.

- О, господин граф!..

- Целый день я сидел, не выходя, у себя в кабинете с головною болью. Вечером мне стало лучше, и я вышел пройтись по саду. Я увидел свет в ваших окнах и не мог сдержать своего любопытства... Конечно, я должен был бы сказать, кто я, и представиться вам, но положение было такое смешное... Мне стало стыдно, и я удрал... Вы не сердитесь, что я помешал вам работать?

Своим словам он хотел придать шутливый характер; но он краснел, и, очевидно, ему было неловко. Я постарался, как мог, убедить его, что не сохранил ни малейшего неприятного впечатления от этой первой нашей встречи, и, чтобы переменить разговор, спросил, правда ли, что у него есть "Самогитский катехизис" отца Лавицкого.

- Возможно. По правде сказать, я не очень хорошо знаю отцовскую библиотеку. Он любил старинные книги и всякие редкости. А я читаю только современные произведения. Но мы поищем, господин профессор. Итак, вы хотите, чтобы мы читали Евангелие по-жмудски?

- Разумеется. Однако разрешите мне маленькое замечание: среди людей, знающих только жмудский язык, не найдется ни одного грамотного.

- Может быть, но позвольте возразить вам, ваше сиятельство, что главным препятствием к распространению грамотности является именно отсутствие книг. Когда у самогитских крестьян будет печатная книга, они захотят ее прочесть и научатся грамоте. Это уже случалось со многими дикими народами... я, конечно, отнюдь не хочу применять это наименование к здешним жителям... К тому же, - прибавил я, - разве не прискорбно, что иной раз целый язык исчезает, не оставив после себя никаких следов? Вот уже тридцать лет, как прусский язык стал мертвым языком. А недавно умер последний человек, говоривший по-корнийски... (14)

- Печально! - прервал меня граф. - Александр Гумбольдт (15) рассказывал моему отцу, что он видел в Америке попугая, который один только знал несколько слов на языке племени, ныне поголовно вымершего от оспы. Вы разрешите подать чай сюда?

Пока мы пили чай, разговор шел о жмудском языке.

Граф не одобрял способа, каким немцы напечатали литовские книги. И он был прав.

- Ваш алфавит, - говорил он, - не подходит для нашего языка. У вас нет ни нашего "ж", ни нашего "л", ни нашего "ы", ни нашего "е". У меня есть собрание дайн, напечатанных в прошлом году в Кенигсберге, и я с большим трудом угадываю слова - так странно они изображены.

- Ваше сиятельство, конечно, имеет в виду дайны, изданные Лесснером?

- Да. Довольно посредственная поэзия, не правда ли?

- Пожалуй, он мог бы найти что-нибудь и получше. Согласен, что сборник этот, в том виде, как он есть, представляет интерес чисто филологический. Но я уверен, что если хорошенько поискать, то можно найти и более благоуханные цветы вашей народной поэзии.

- Увы, я очень сомневаюсь в этом, несмотря на весь мой патриотизм.

- Несколько недель тому назад я достал в Вильне действительно превосходную балладу, притом исторического содержания... Ее поэтические достоинства замечательны... Вы разрешите мне ее прочесть вам? Она при мне.

- Пожалуйста.

Он попросил у меня позволения курить и глубже уселся в кресло.

- Я чувствую поэзию, только когда курю, - сказал он.

- Баллада называется "Три сына Будрыса".

- "Три сына Будрыса"? - переспросил граф с некоторым удивлением.

- Да. Будрыс, как ваше сиятельство знает лучше меня, - лицо историческое.

Граф пристально посмотрел на меня своим странным взглядом. В нем было что-то непередаваемое, какая-то смесь робости и дикости, производившая на человека непривычного почти тягостное впечатление. Чтобы избежать его, я поспешил начать чтение. 

ТРИ СЫНА БУДРЫСА

Старый Будрыс на дворе своего замка кличет троих сыновей своих, кровных литовцев, как и он. Говорит им:

Слышно, что в Вильне войну объявили на три стороны солнца. Ольгерд пойдет на русских, Скиргелло - на соседей наших, поляков, Кейстут (16) ударит на тевтонов [рыцарей Тевтонского ордена].

Вы молоды, сильны и смелы: идите воевать. Да хранят вас литовские боги! На этот раз я не пойду на войну, но дам вам совет: трое вас, и три перед вами дороги.

Один из вас пусть идет с Ольгердом на Русь, к Ильменю-озеру, под стены Новгорода. Там полным-полно горностаевых шкур и узорных тканей. Рублей у купцов - что льду на реке.

Второй пусть идет с Кейстутовой конною ратью. Кроши крестоносцев-разбойников! Янтаря там - что морского песку, сукна там горят и блестят, других таких не найти. У попов на ризах рубины.

Третий за Неман пусть отправляется вместе с Скиргелло. На том берегу - жалкие сохи да плуги. Зато наберет он там добрых коней, крепких щитов и сноху привезет мне. Польские девицы, детки, краше всех полонянок. Резвы, как кошки, белы, как сметана, под темною бровью блестят звездами очи.

Когда я был молод, полвека назад, я вывез из Польши красивую полоняночку, и сделалась она мне женою. Давно ее уж нет, а я все не могу посмотреть в ту сторону, не вспомнив о ней!

Благословил он молодцов, а те уже в седлах, с оружием в руках. Тронулись в путь. Осень проходит, следом за нею зима... Они все не возвращаются. Старый Будрыс уже думает, что они погибли.

Закрутились снежные вихри. Всадник приближается, черной буркой прикрывает драгоценную поклажу.

- Там мешок у тебя? - говорит Будрыс. - Полон, наверно, новгородскими рублями?

- Нет, отец. Привез я тебе сноху из Польши.

В снежном облаке приближается всадник, бурка у него топорщится от драгоценной поклажи.

- Что это, сынок? Драгоценный янтарь?

- Нет, отец. Привез я тебе сноху из Польши.

Разыгралась снежная буря. Всадник скачет, под буркой драгоценную хоронит поклажу... Но еще не показал он добычи, как Будрыс уже гостей созывает на третью свадьбу.

- Браво, господин профессор! - воскликнул граф. - Вы отлично произносите по-жмудски. Но кто вам сообщил эту прелестную дайну?

- Одна девица, с которой я имел честь познакомиться в Вильне у княгини Катажины Пац.

- А как зовут ее?

- Панна Ивинская.

- Панна Юлька! - воскликнул граф. - Ах, проказница! Как я сразу не догадался? Дорогой профессор, вы знаете жмудский и всякие ученые языки, вы прочитали все старые книги; но вас провела девочка, читавшая одни только романы. Она перевела нам на жмудский язык, и довольно правильно, одну из прелестных баллад Мицкевича, которой вы не читали, потому что она не старше меня. Если угодно, я могу показать вам ее по-польски, а если вы предпочитаете великолепный русский перевод, я вам дам Пушкина.

Признаться, я растерялся. Представляю себе радость дерптского профессора, напечатай я как подлинную дайну эту балладу о сыновьях Будрыса.

- Так что вы знакомы с панной Юлькой? - спросил он.

- Я имел честь быть ей представленным.

- Что вы о ней думаете? Говорите откровенно.

- Чрезвычайно милая барышня.

- Вы говорите это из любезности.

- Очень хорошенькая.

- Гм...

- Ну конечно! Какие у нее чудесные глаза!

- Н-да!..

- И кожа необыкновенной белизны!.. Я вспоминаю персидскую газель (17), где влюбленный воспевает нежную кожу своей возлюбленной. "Когда она пьет красное вино, - говорит он, - видно, как оно струится в ее горле". Когда я смотрел на панну Ивинскую, мне пришли на память эти стихи.

- Может быть, панна Юлька и представляет собою подобный феномен, но я не слишком уверен, есть ли у нее кровь в жилах... У нее нет сердца!.. Она бела как снег - и как снег холодна!

- Простите, - сказал он, - мы говорили, кажется, о народной поэзии...

- Совершенно верно, граф.

- Нужно согласиться все-таки, что она очень мило перевела Мицкевича... "Резва, как кошка... бела, как сметана... блестят звездами очи..." Это ее собственный портрет. Вы согласны?

- Вполне согласен, господин граф.

- В Вильне она выезжала в свет. Я видел ее на полковом балу.

- Да, молодые офицеры - вот для нее подходящее общество. Посмеяться с одним, позлословить с другим, кокетничать со всеми... Не угодно ли вам посмотреть библиотеку моего отца, господин профессор?

Я последовал за ним в большую галерею, где находилось много книг в прекрасных переплетах; но, судя по пыли, покрывшей их обрезы, открывались они редко. Можете судить о моем восторге, когда одним из первых томов, вынутых мною из шкафа, оказался "Catechismus Samogiticus". Я не мог сдержаться и испустил радостный крик. Вероятно, на нас действует какая-то таинственная сила притяжения, которую мы сами не сознаем... Граф взял книгу, небрежно перелистал ее и надписал на переднем чистом листе: "Господину профессору Виттенбаху от Михаила Шемета", Не могу выразить словами, как я был восхищен и тронут подарком; я мысленно дал обещание, что после моей смерти драгоценная книга эта послужит украшением библиотеки университета, где я обучался.

14. Корнийское наречие кельтского языка, распространенное в Корнуэльсе (юго-запад Англии), стало мертвым в XVIII веке.

15. Гумбольдт Александр-Фридрих-Вильгельм (1769-1859) - немецкий натуралист и путешественник; в 1799-1804 годах он совершил длительное путешествие по Южной Америке. В 1829 году путешествовал по России.

16. Ольгерд, Скиргелло, Кейстут - сыновья Гедимина.

17. Газель - персидская поэтическая форма, стихотворения из пяти или шести двустиший.