На смерть собаки

На-днях у меня умер маленький бульдог. Еще недавно минул 6-ой месяц его короткого существования. В его жизни не было событий. Его умные глаза раскрылись, чтобы глядеть на мир и любить людей, и вот вдруг они закрылись над жестокой тайной смерти.

Приятель мой, подаривший мне его, дал ему довольно неожиданно имя "Пеллеаса" - может быть, ради контраста... У меня не было причин переименовать его иначе. Разве может жалкая собаченка, преданная и верная, осквернить имя человека или воображаемого героя?

голове выражение тяжелой угрозы и упорной задумчивости. Он был красив чистотою естественного чудовища, во всем строго согласного с законами своего вида. И эта очаровательная маска уродства при малейшей ласке озарялась улыбкой внимательной преданности, неизменной невинности, почтительной покорности, безпредельной признательности и полнейшого доверия. Где в сущности сосредоточивалась эта улыбка? В наивных ли трогательных глазах? В ушах ли, настороженных на человеческое слово? Во лбу ли, на котором разглаживались морщины в знак понимания и любви? В четырех ли маленьких белых торчащих зубах, которые на фоне черных губ сверкали от радости? Или в обрубке хвоста, который, внезапно сгибаясь, по обычаю собачьей расы, трепетал кончиком для того, чтобы выразить глубокую и страстную радость маленького счастливого существа, встретившого еще раз руку и взгляд божества, которому оно служить?

Пеллеас родился в Париже, и я повез его в деревню. Толстые, здоровые лапы, еще безформенные и не твердые, плавно носили по неизследованным дорожкам нового существования его огромную, серьезную голову, курносую и как бы отягченную мыслью.

В этой неблагодарной, несколько печальной голове, похожей на голову напрягшого мысль ребенка, начиналась тужения работа, которая обрушивается на каждый мозг в начале жизни. В течение пяти, шести недель в мозгу должно было возникнуть и внедриться в нем достаточно ясное представление о вселенной. Человек, поддерживаемый знанием своих старших, своих братьев, употребляет тридцать или, сорок лет на то, чтобы создать подобное миросозерцание, или, вернее, на то, чтобы нагромоздить вокруг него как вокруг облачного дворца, возникающее сознание своего неведения. Но скромная собака должна объяснить себе мир собственными силами и в несколько дней, и кто знает, в глазах всеведущого бога не имело-ли бы миросозерцание собаки тот же вес и ту же ценность, как и наше собственное?

Итак, нужно было изучить землю, которую можно скрести и копать, и которая по временам открывает много чудесного: червей земляных и белых, кротов, полевых мышей и сверчков. Нужно было бросить взгляд к небу, лишенному интереса, так как оно не содержит ничего съестного, бросить один взгляд и раз на всегда о нем забыть. Нужно было изследовать траву, удивительную зеленую траву, упругую и свежую арену скачек и игр, мягкое, безпредельное ложе, где скрывается благодетельный порей, столь полезный для здоровья. Нужно было сверх того собрать вперемежку тысячу необходимых и полезных сведений. Так, например, руководствуясь только чувством боли, нужно было научиться вычислять высоту предметов, с которых можно бросаться в пространство. Нужно было убедиться, что напрасный труд преследовать улетающих птиц, что не следует лазить на деревья, в погоне за кошкой, которая шипит на тебя. Научиться различать полосы солнечного света, где так отрадно вздремнуть, от полос тени, в которых дрогнешь от холода. Констатировать с изумлением, что дождь не падает внутри дома, что вода холодна, необитаема и опасна, между тем как огонь благодетелен на разстоянии, но ужасен вблизи. Затем, что травы, двор, фермы, а иногда дороги посещаемы гигантскими созданиями, угрожающими рогами чудовищами, быть может, и добрыми, во всяком случае, безмолвными, которых можно, не оскорбляя, вдоволь обнюхивать, но которые таят про себя какую-то заднюю мысль. Убедиться после многих унизительных, мучительных опытов, что нельзя безразлично исполнять все требования природы в жилище богов. Познать, что кухня - место избранное, самое приятное в этой божественной обители, в котором, однако, нельзя вечно оставаться по причине кухарки, великой и ревнивой силы. Убедиться, что двери являются важными и капризными существами, которые иногда ведут к блаженству, но всего чаще, герметически закрытые, безмолвные и суровые, высокомерные и безсердечные, остаются глухими ко всем мольбам. Постигнуть раз навсегда, что существенные блага жизни, заключаемые в горшках и кастрюлях, недоступны. Уметь глядеть на них с искусно выработанным равнодушием. Делать над собой усилие, чтобы не думать о них. Говорить себе, что речь, вероятно, идет о предметах священных, ибо достаточно почтительно коснуться их кончиком языка, чтобы в ту же минуту волшебным образом вызвать против себя единодушный гнев богов дома...

И затем - что следует думать о столе, на котором происходить столько непредвиденного? Об иронических креслах, на которых запрещено спать, о блюдах и тарелках, на которых ничего нет, когда вам их дают, о лампе, прогоняющей сумерки, об очаге, обращающем в бегство холодные дни? Сколько нужно внедрить в обремененную память приказов, понятий об опасностях, о запретах! Сколько задач, сколько загадок!.. И как примирить все это с другими законами, с другими загадками - более обширными й повелительными, которые носишь в себе, в своем инстинкте, которые возникают и развиваются с каждым часом, которые идут из глубины времен и расы, овладевают кровно, Мускулами, нервами, оказываются более неодолимыми и могущественными, чем чувство боли, чем, даже приказ господина или страх смерти? Так, чтобы привести только этот пример, когда для людей пробил час сна, уходишь в свою конуру, окруженный мраком, молчанием и ужасным одиночеством ночи. В доме господина все спит. Чувствуешь себя маленьким и слабым от присутствия тайны. Знаешь, что тень населена крадущимися и настороженными врагами. С недоверием косишься на деревья, на пробегающий ветер, на лучи луны. Хотелось-бы скрыться, забыть себя, затаить дыхание. А между тем нужно бодрствовать, необходимо на малейший шум выходит из своего угла, бросаться на невидимую опасность, резко нарушать величавое молчание звезд, рискуя навлечь на себя одного шепчущее несчастье или преступление. Кто-бы ли был враг, будь это даже человек, т. е. брат бога, которого нужно защищать, необходимо слепо бросаться на него, схватить за горло, вонзить свои зубы быть может, святотатственные, в человеческое тело, забыть о волшебной силе руки и голоса, похожих на руку и голос самого господина, никогда не молчать, никогда не обращаться в бегство, не поддаваться на искушение или на подкуп и, чувствуя себя безпомощным, потерянным среди мрака, продолжать героическую тревогу до последняго дыхания. Таков великий долг, завещанный предками, долг самый важный, более сильный, чем смерть, долг, которого не может заглушить даже воля и гнев человека. Тут просыпается вся наша скромная история, связанная с историей собаки, в эпохи нашей первой борьбы со всем живым. Это скромная и страшная повесть, которая каждую ночь возрождается в первобытной памяти нашего товарища тех трудных дней. И когда нам в наших теперешних, более безопасных жилищах, приходится наказать собаку, этого друга, за его неуместную ревность, он устремляет на нас взгляд, полный удивления и упрека, как бы желая показать нам, что мы заблуждаемся, и что если мы потеряли из виду главный пункт союзного договора, который он заключил с нами в те времена, когда мы еще жили в пещерах, лесах и болотах, то он, вопреки нам, остался ему верен и вследствие этого ближе, чем мы, стоит к вечной истине жизни, которая полна засад и враждебных сил.

И как он стал сложен со времен молчаливых пещер, и обширных пустынных озер! В то время он был так прост, ясен и легок. Одинокая пещера открывалась сбоку горы, и всякое живое существо, которое приближалось, которое шевелилось на горизонте долин и лесов, было несомненным врагом... Но теперь все смешалось... Необходимо применяться к цивилизации, которой не одобряешь, делать вид, что понимаешь тысячи непонятных вещей.

Так, между прочим, кажется, очевидным, что отныне не весь мир принадлежит хозяевам, что его собственность согласна претерпеть непостижимые границы. Поэтому, прежде всего, необходимо с точностью знать, где начинается, и где кончается священное владение. Что следует терпеть, чего не надо допускать. Вот, например, большая дорога, по которой все, даже нищие имеют право проходить. Почему, как знать? Это факт, о котором можно сожалеть, но с которым необходимо считаться. К счастью, в противоположность этому, вот заповедная тропинка, по которой никто не смеет ступать. Тропинка эта осталась верной здравым традициям. Нужно не терять ее из вида. Очевидно, по ней все трудные проблемы жизни войдут в обыденное существование. Вам нужен пример? Так вот. Спишь спокойно в луче солнца, который разсыпает подвижной радостный жемчуг по порогу кухни. Фаянсовые горшки толкают друг друга локтями вдоль полок, украшенных бумажным кружевом. Медные кастрюли забавляются тем, что наводят световые пятна на белые, гладкия стены. Родной очаг нежно мурлычет, баюкает три горшка, которые блаженно приплясывают, и через маленькое отверстие, освещающее его живот, дразнит кроткую собаку, не смеющую к нему приблизиться, и то и дело высовывает ему огненный язык. Стенные часы, скучающие в своем дубовом шкафу в ожидании времени, когда они пробьют торжественный час обеда, двигают вправо и влево своим толстым золоченым пупком, и лукавые мухи раздражают уши. На вычищенном столе покоится цыпленок, заяц, три рябчика, рядом с другими предметами, которые называются плодами или овощами: горошком, бобами, персиками, дынями и виноградом, и которые совершенно ничтожны. Кухарка чистит большую серебряную рыбу, и бросает внутренности (вместо того, чтобы отдать их собаке) в ящик с отбросами. - О, этот ящик с отбросами! Неисчерпаемое сокровище! Место счастливых находок! Украшение дома! Конечно, и тебе достанется оттуда твоя отрадная, добытая тайком доля, но не следует делать вид, что знаешь, где он находится. Рыться в нем строго запрещено. Человек, таким образом, запрещает много приятного, и жизнь была бы тусклой, и дни безотрадными, если бы надо было повиноваться всем заповедям кухни, погреба и столовой. К счастью, человек разсеян и недолго помнит о своих же приказах. Его легко обмануть. Добиваешься своего и делаешь, что хочешь, если только терпеливо умеешь выждать время. Ты подчинен человеку, который единственный бог, но у тебя, тем не менее, есть своя личная нравственность, точная, неизменная, невозмутимая, которая громко провозглашает, что все запрещенные проступки становятся дозволенными при том условии, что они совершаются скрыто от хозяина. Вот почему следует во время закрыть наблюдательный глаз, который все видел. Притворимся спящим и мечтающим о луне. - Чу! Слегка стукнули в синее окно, выходящее в сад. - Кто бы это был? - Никто. Ветка боярышника заглянула, чтобы узнать, что делается в светлой кухне. - Деревья очень любопытны, и часто суетятся, но на них нечего обращать внимания, с ними не о чем говорить, оне какие-то безответные. Оне повинуются ветру, который сам не знает, чего хочет... - Но это что? - Слышны шаги... - Вскочил, насторожил уши, и повел носом... - Нет. Это булочник подошел к решетке, а почтальон открывает калитку в липовую аллею. - Хорошо, это знакомые. Они что-то принесли. С ними можно поздороваться. И осторожный хвостик вильнул два-три раза с покровительственной улыбкой. Новая тревога. Что еще там? - Карета остановилась у подъезда. О, это гораздо серьезнее... Задача становится сложной. - Прежде всего нужно вдоволь налаяться на лошадей, этих отромных, гордых животных, всегда разряженных, всегда покрытых потом, которые не отвечают. В то же время украдкой бросается взор на людей, вышедших из кареты. - Они хорошо одеты. И, кажется, ступают с уверенностью.

Должно быть, они будут сидеть за столом богов. На них подобает полаять без резкости. С оттенком уважения, чтобы показать, что хотя знаешь обязанности, но исполняешь их не без обдуманности. Все-таки следишь за ними с легким подозрением и украдкой, за спиною гостей обнюхиваешь воздух, старательно, с выражением себе на уме, для того, чтобы разгадать их затаенные намерения...

Но вот подле кухни послышались шлепающие шаги. Нищий с сумою. Он! Исключительный наследственный враг. Прямой потомок того, кто бродил вокруг пещеры, полной костей, вид которой вдруг возникает в расовой памяти. Опьяненный негодованием, с захлебывающимся лаем, с зубами, словно удвоенными в числе, от ненависти и бешенства, бросаешься, готовый вцепиться в портки непримиримого противника, когда вдруг кухарка, вооруженная метлою, этим священным предательским скипетром, является на защиту изменника. Против воли возвращаешься в свой угол, где с безсильным сосредоточенным пламенем в глазах разражаешься дикими, но безплодными проклятиями, думая про себя, что настал конец мира, что отныне нет больше законов, и что человеческий род забыл познание добра и зла...

как мир животных, и мир людей. Как бы мы справились с такой задачей, если бы, оставаясь в своей человеческой сфере, мы должны были служить божеству не воображаемому и похожему на нас самих, не рожденному нашей мыслью, но божеству, видимому, всегда присутствующему, всегда деятельному и столь же чуждому нам и превышающему нас, насколько мы превышаем собаку и чужды ей?..

Но вернемся к Пеллеасу, который, наконец, узнал все, что нужно делать, и как нужно себя вести в обители хозяина. Но мир не кончается у дверей домов, и с другой стороны стен и заборов тянется еще вселенная, не находящаяся под твоим присмотром, где больше не чувствуешь себя дома, где все отношения меняются. Как надо себя держать на улице? В поле? На базаре? В лавках? После целого ряда трудных и тонких наблюдений, он понял, что не следует идти на чужой зов, что надо быть равнодушно вежливым с незнакомыми, которые тебя ласкают. Надо добросовестно исполнять известные обязанности таинственного ритуала по отношению к своим братьям-собакам. Уважать кур и уток, делать вид, что не замечаешь пирожных кондитерской, которые чванливо задирают нос у самого твоего языка. Отвечать молчаливым презрением, о котором в свой час вспомнишь, - на вызывающия гримасы кошек у порога дверей и не забывать, что позволительно, и даже похвально преследовать и душить мышей, крыс, диких кроликов, сусликов, и вообще всех животных (узнать их можно по тайным знакам), которые еще не заключили мира с человеком.

Все это и еще столько другого нужно было узнать. Удивительно-ли, что в виду всех этих безчисленных задач Пеллеас часто казался задумчивым, и что это кроткий, нежный взгляд иногда становился столь глубоким и важным, обремененным заботами и полным непроницаемых вопросов.

Увы! У него не было времени разрешить до конца эту тяжелую, сложную задачу, которую природа ставит перед инстинктом, поднимающимся для того, чтобы приблизиться к более светлой области.

Болезнь довольно таинственная, которая, кажется, исключительно поражает животное, успевшее выйти из круга, в котором оно родилось, неопределимая болезнь, уносящая сотнями молодых, умных щенков, положила конец судьбе и счастливому воспитанию Пеллеаса. В течение двух или трех дней я видел, как он, уже трагически шатаясь под огромной тяжестью смерти, все еще радовался малейшей ласке. И вот, все эти усилия выбраться на несколько более яркий свет, весь пыл любви, вся готовность понимать, вся преданная радость, все добрые покорные взоры, обращающиеся к человеку с просьбой о помощи против незаслуженных и непонятных страданий, все смутные лучи, доносящиеся из глубокой бездны мира, не похожого на наш мир, все маленькия, почти человеческия привычки, - все это грустно покоится в холодной земле, в уголке сада, в широкой тени бузины...

через ограды, во всех других случаях непроницаемые, разделяющия виды друг от друга. Мы одни, абсолютно одни на этой случайной планете, и среди всех форм жизни, нас окружающих, никто, кроме собаки, не заключил союза с нами. Некоторые существа боятся нас. Большинство нас не знает. И никто не любить. В мире растений у нас есть безмолвные и недвижные рабы, но они служат нам помимо воли. Они единственно претерпевают наши законы и наше ярмо. Это безсильные узники, жертвы, неспособные к бегству, но безмолвно возмущенные, и как только мы теряем их из виду, они спешат предать нас и возвращаются к своей прежней дикой и зловредной свободе. Будь у них крылья, роза и пшеница бежали бы при нашем приближении, как улетают птицы.

Среди животных мы насчитываем несколько служителей, которые подчинились нам единственно из равнодушия, из трусости или по глупости: безсознательную боязливую лошадь, повинующуюся только чувству боли и ни к чему не привязывающуюся, пассивного и хмурого осла, который остается с нами только потому что не знает, что делать и куда идти, но тем не менее под дубиной или вьючным седлом таит за ушами заднюю мысль. Корову и быка, счастливых, лишь бы они были сыты, и кротких, потому что вот уже много веков, как у них нет ни одной мысли. Оцепенелую овцу, у которой нет другого господина, кроме страха. Курицу, верную птичьему двору, потому что она там находит больше кукурузовых и пшеничных зерен, чем в ближайшем лесу. Не говоря о кошке, для которой мы - добыча, как всякая другая, только слишком крупная и не съедобная, - о свирепой кошке, чье скрытное презрение выносит нас лишь как досадных паразитов в нашем собственном жилище. Она, по крайней мере, нас презирает в своем таинственном сердце, но другия животные живут в нашем соседстве так же, как живут в соседстве камня или дерева. Они не любят нас, не знают, почти не замечают. Им нет дела, живем ли мы или умерли, отлучились ли, или вернулись, грустим ли мы или радуемся и улыбаемся. Они слышат наш голос только тогда, когда он произносит угрозы, они глядят на нас или с недоверчивой растерянностью лошади, в глазах которых мелькает еще испуг лося или газели, увидевшей нас в первый раз, или же с грустной тупостью жвачных, для которых мы не более чем случайная и безполезная подробность их корма.

С незапамятных времен они живут рядом с нами, столь же чуждые нашим мыслям, чувствам, нравам, как если бы они только вчера упали на нашу землю с наименее дружественных звезд. В безпредельном пространстве, отделяющем человека от всех других существ, нам удалось силой терпения заставить их сделать навстречу нам лишь два, три незначительных шага. И если бы завтра, оставив нетронутыми их чувства по отношении к нам, природа снабдила их разумом и необходимым оружием для того, чтобы победить, сознаюсь, что я бы боялся вспыльчивого мщения лошади, упрямого гнева осла и бешеного злопамятства овцы... Я бежал бы от кошки, как от тигра, и даже добрая корова, торжественная я сонливая, заставила бы меня быть настороже. Что же касается курицы с её быстрым круглым глазом, как будто только что увидевшим слизняка или червяка, то я уверен, что она без долгих размышлений склевала бы меня и проглотила.

И вот, среда этого полнейшого равнодушия и безчувствия, в котором пребывает все нас окружающее, в этом несообщительном мире, где у каждой твари есть своя цель, герметически закрытая в себе самой, где всякая судьба, сама, в себе замкнута, где между существами нет других отношений, кроме отношений палачей к жертвам, поедающих к поедаемым, где ничто не в силах выйти из своей непроницаемой сферы, где одна только смерть устанавливает между соседними жизнями жестокия отношения причины к следствию, где один вид никогда не сделал навстречу к другому ни одного сознательного шага, обличающого малейшую симпатию, - одному только животному, единственному из всех, которые дышат на земле, удалось порвать этот волшебный круг, бежать от себя для того, чтобы сделать скачок к нам, перелететь через огромную полосу мрака, холода и молчания, которая отъединяет каждую категорию существований в непостижимом плане природы. Как теперь ни кажется нам простим и мало удивительным то, что это животное - наша добрая домашняя собака совершила, - так близко подойдя к миру, в котором она не родилась, и для которого не была предназначена, тем не менее поступок её один из самых необычайных и неправдоподобных среди всех, какие мы можем отыскать вообще в истории всемирной жизни. Когда совершилось это признание человека зверем, этот необыкновенный переход из тени к свету? Мы ли сами отыскали пуделя, меделянку и лаверака среди волков и шакалов, или же они по собственному побуждению пришли к нам? Мы об этом ничего не знаем. Как далеко ни искать в человеческих летописях, собака уже живет рядом с нами, как теперь. Но что значит человеческия летописи в сравнении с веками, о которых не сохранилось свидетельства! Как бы то ни было, она - такой же старинный жилец нашего дома, так там на своем месте, так хорошо приспособилась к нашим нравам, как если бы родилась на земле в одно время с нами такой, какова она теперь. Нам нечего приобретать её доверие или дружбу. Она рождается нашим другом. Еще с закрытыми глазами она уже верит в нас. С самого рождения она отдается человеку. Но слово "друг" не совсем точно передает силу её преданности и поклонения. Она нас любит и боготворит, как, если бы мы ее извлекли из небытия. Она прежде всего наше создание, полное благодарности, и более преданная, чем зеница ока. Она - наша интимная, страстная раба, которую ничто не в темах обезкуражить, или отвратить от нас, в которой ничто не может погасить пламенную веру и любовь. Она удивительным и трогательным образом решила страшную задачу, которую мудрость человеческая должна была бы решить, если бы вдруг на землю явилась раса богов. Она честно, религиозно, неизменно признала превосходство человека, предалась ему душой и телом, без задней мысли, без думы об освобождении сохранить от своей независимости, от своего инстинкта и прежнего характера лишь то немногое, что необходимо для продолжения предписанной природой жизни её рода. С уверенностью, с искренностью и простотою, немало поражающею нас, решив, что мы лучше и могущественнее, отреклась в нашу пользу от всего животного царства, которому принадлежит сама, и без раздумья отрекается от своей расы, своих ближних, своей матери и своих детей.

нам служить, чтобы лучше приспособиться к нашим различным потребностям, она приняла все формы и сумела до бесконечности разнообразить способности и наклонности, которые отдает в наше распоряжение. Нужно ли помогать нам в преследовании дичи среди полей? Ноги её безмерно удлинняются, морда заостряется, легкия расширяются, и она становится быстрее лани. Прячется ли наша добыча под кустами, податливый гений рода, предвидя наши желания, создает для нас таксу, нечто вроде змеи, почти лишенной ног, которая легко проскальзывает в самую густую чащу. Нуждаемся ли мы в страже для наших стад, тот же предусмотренный гений рода наделяет ее ростом, умом, энергией и необходимой бдительностью. Нуждаемся о мы в страже и защитнике нашего дома, голова её округляется и становится чудовищной для того, чтобы челюсти сделались более сильными, ужасными и цепкими. Спускаемся ли мы с нею в южные страны, шерсть её укорачивается и облегчается для того, чтобы она с верностью могла сопровождать нас под лучами жгучого солнца. Поднимаемся ли мы на север, ступни её расширяются для того, чтобы лучше ступать по снегу, мех сгущается для того, чтобы холод не мог заставить ее покинуть нас. Предназначается ли она для наших игр, для того, чтобы усладить праздность наших взглядов, украсить собой и оживить наше жилище, она исполняется высшей прелести и элегантности, она делается меньше куклы, для того, чтобы засыпать на. наших коленях перед огнем, и даже снисходит до того, если наш каприз этого требует, чтобы казаться несколько смешной, лишь бы нравиться нам.

от того, что в известном, нам мире, среди всех разнообразных и первобытных гениев жизни, управляющих эволюцией видов, кроме собаки, нет ни одного, который когда-либо подозревал бы о присутствии человека.

Скажут, быть может, что мы смогли также глубоко изменить и других наших домашних животных, например, наших кур, голубей, уток, кошек, кроликов. Да, быть может, хотя эти изменения никогда не могут сравниться с изменениями собаки, и род услуг, который нам оказывают эти животные, остается, так сказать, неизменным. Во всяком случае, является ли это впечатление чисто воображаемым или же оно соответствует реальности, нам кажется, что в этих изменениях нет той неисчерпаемой, идущей нам навстречу доброй воли, нет той мудрой, исключительной любви. Возможно, конечно, что собака или, вернее, недоступный гений её расы нисколько о нас не заботился, и что мы сумели лишь извлечь пользу из бесконечных разновидностей, создаваемых несчастными случайностями жизни. Все равно. Так как мы ничего не знаем о сущности вещей, мы по необходимости должны придавят значение видимостям, и нам приятно констатировать, что по крайней мере, повидимому, на планете, на которой мы живем одинокими, как непризнанные цари, есть одно существо, которое нас любит.

Она занимает в этом мире положение исключительное, завидное. Она единственное живое существо, которое обрело и признало несомненное, ощутимое, неотменное, окончательное божество. Она знает, чему должна посвятить свои лучшия силы. Она знает, кому должна служить превыше себя самой. Ей нечего искать силы совершенной, верховной и бесконечной среди сумерек, среди последовательной лжи догадок и мечтаний. Эта сила здесь, перед ней, и она движется в её свете.

обладает истиной по всей её полноте. У нея есть положительный, несомненный идеал. Таким именно накануне его болезни, я видел своего маленького Пеллеаса, усевшагося на полу у моего рабочого стола с хвостом, тщательно поджатым между ног, с головой слегка наклоненной, чтобы удобнее сонною беседовать, внимательным, и в то же время спокойным, каким должен быть святой в присутствии бога. Он был счастлив блаженством, которого мы, может быть, никогда не узнаем, потому что это блаженство имело своим источником улыбку и одобрение жизни, неизмеримо высшей, нежели его собственная. Он, сидел, изучая, глотая все мои взгляды и отвечая на них с важностью, как равный равному, чтобы показать мне, без сомнения, что по крайней мере глазами, этим почти безплотным органом, превращавшим свет дня в разумную преданность, он знал, что говорит мне все, что любовь должна сказать. И видя его таким молодым, пылким и верующим, приносящим мне, так сказать, из глубины неутомимой природы последния самые свежия новости жизни, доверчивым, удивленным, как будто он быль первый из своей расы, который пришел обновить землю, и как будто мы жили в первые дни творения, я позавидовал его уверенной радости и говорил себе, что собака, встретившая доброго хозяина, гораздо счастливее его, ибо его судьба еще со всех сторон окружена мраком.