Кадеты императрицы.
Глава XX

XX

Но это сравнительно были еще избранники судьбы; жизнь других была много тягостнее и безнадежнее.

Граф Эдмонд де Тэ, например, переходя из госпиталя в госпиталь, дотащился до парижской больницы. Все доктора удивлялись его замечательной живучести. Он был так плох, что его с самого начала приговорили к смерти, однако же его натура упрямо цеплялась за жизнь. Он был полумертв, большей частью находился в тяжелом полузабытьи, но тем не менее не умирал.

Лежа в парижском госпитале, он иногда видел склонившиеся над его изголовьем знакомые лица: Рантиньи, Орсимона, в особенности же последнего. Они молча сидели возле него, потом тихонько уходили... И он не мог отдать себе точный отчет: были ли то живые люди или же плод его больного воображения? А время шло, дни проходили за днями, неся ему целую вереницу безобразных, лихорадочных кошмаров.

А что же сталось с Кантекором?

Отбыв срок своей военной службы, так как он записался лишь на время кампании, он с довольно-таки грустной миной явился к Фуше. Последний встретил его более чем неприязненно.

-- Ага, это вы! - сурово сказал он. - Мне кажется, что вы очень ошиблись в своих способностях, поступивши в полицию. Это вовсе не вашего ума дело. От вас, что от козла, ни шерсти, ни молока. Ну, что вы можете сказать о принце Людовике-Шарле?

Кантекору пришлось низко склонить голову и сознаться, что он ничего не знает о нем и совершенно потерял из виду.

-- Вот то-то и оно! - воскликнул Фуше. - Вы ничего не знаете, даже и того, что известно мне. На кой же вы мне шут? На ваше место найдутся много ловчее вас.

-- Значит, вы отказываете мне?

-- Не только отказываю, а прямо выгоняю, как лакея.

Кантекор гневно сжал кулаки и заскрипел зубами. Его злобный взгляд взорвал Фуше:

-- Какие ваши услуги?.. Припомните, если можете. Я при всем желании не могу сделать это. Ну хорошо, вы донесли о принце. Но ведь это дело чисто случайное; вашего умения тут не было ни на грош... А все то, что вам потом поручали, вы систематически проваливали. Бруслара вы упустили; дело на улице Монблан проморгали. Дали себя окрутить какой-то женщине... Да помилуйте, что же это такое в конце концов?.. Тупость, непредусмотрительность, легкомыслие, надутое самодовольство - все, как раз противоположное тому, что я требую от своих агентов. Полноте! Какие тут могут быть претензии?.. Вот, получайте на добрую память! Но знайте, что это моя милость, а не награда за ваши заслуги.

Фуше кинул Кантекору десять золотых; хотя и дрожа от затаенного бешенства, но сержант-сыщик все же поднял их и вышел, мысленно давая себе слово жестоко отомстить. Очутившись на улице, он стал размышлять о том, что делать ему дальше, и решил, что единственным якорем спасения является опять-таки тот же Гранлис; необходимо разыскать последнего и продать как можно дороже, хотя бы Савари или же эмиссарам графов Прованского и д'Артуа. Конечно, найти Гранлиса было трудненько, в особенности не имея никаких полномочий и действуя исключительно на свой страх, но тем не менее надо попытаться сделать это.

Кантекор тотчас же по возвращении в Париж побежал на Вавилонскую улицу, справиться, вернулся ли Гранлис. Но последнего там не оказалось. Точно такой же ответ сыщик получил и в два свои последующих посещения. Оно и не мудрено, так как Гранлис лежал в то время на излечении у Дитриха.

Кантекор направился в штаб, просмотрел все списки убитых, раненых, пленных, но, нигде не найдя имени Гранлиса, решил, что, вернее всего, тот убит, но остался непризнанным, или же умер в дороге, трясясь в ужасных фургонах для раненых, умер и похоронен, по обыкновению, тут же, на месте. Нечего сказать, какой блестящий конец для последнего Бурбона, последнего прямого наследника французского престола! Но вместе с тем какое страшное разочарование для бедного шпика, построившего на нем все надежды и упования своей карьеры.

Кантекор приуныл; но все же где-то в глубине души у него еще теплилась слабая искорка надежды. Он стал обходить все те места, которые посещал Гранлис. Правда, по недостатку средств он не отваживался заходить в дорогие рестораны и кафе и ограничивался тем, что заглядывал в них, стоя на пороге.

Время шло, деньги убывали. Кантекор обносился... Все это действовало на него крайне удручающе, и он стал топить свое горе в вине. Он начинал ненавидеть принца, упрекал себя в глупой, излишней доброте. Не будь он так мягкосердечен, то все уже было бы давно обделано и покончено. Да, не следовало обращаться к Фуше, к этой двуличной лисице, вечно играющей в руку и нашим и вашим, а надо было передать принца в руки Савари. Тот совсем другого характера; тот действует по-военному: раз, два - и готово, он не любит излишних проволочек. Да, сдурил, что и говорить! Поступи он сразу так, и все было бы иначе... Он теперь утопал бы в достатке и пользовался бы всеобщим уважением и почестью, тогда как теперь... Ах, во всем виновата его неуместная доброта! Чтоб ей пусто было! Кантекор был твердо уверен в своей "доброте".

Ворча, ругаясь и проклиная, он снова принимался за свои розыски. Он еще пуще обносился; сапоги просили каши, вид у него был самый бродяжнический. Он уже стал терять надежду на удачный исход своих розысков и тогда отправился в окрестности Компьена. Однако и там Кантекора ждала полнейшая неудача. Все, на кого он рассчитывал, померли: Иммармон и Прюнже были убиты, д'Этиоль сгинула неведомо куда, Луиза де Кастеле - тоже... О графе де Тэ ничего не было слышно; верно, помер и он.

Магазинчик часовщика Борана пустовал. В нем распоряжались чужие люди (Блезо с женой), а куда исчез сам Боран с дочерью - было неизвестно. И все так: не осталось ни одной нити, которая могла бы привести Кантекора к желанной цели, все было уничтожено, разбито, растеряно, явился полнейший разгром. На что надеяться? Чего ждать? Судьба беспощадно загнала его в тупик. Кончать самоубийством? Это ему-то, герою террора, воину и победителю под Аустерлицем? Ему, храбрецу, тысячу раз рисковавшему своей шкурой ради того или иного дела? Ему, так бесстрашно следовавшему за принцем под Йеной и Эйлау? Это было уже чересчур несправедливо!

Увы, время шло, не принося никаких изменений. Что делать?

А между тем тот, кого Кантекор так страстно разыскивал, находился во Франции. В одно осеннее утро Гранлис в сопровождении Борана и Рене въехал в столицу мира, в тот самый город, который радостно салютовал его рождению сотней пушечных выстрелов.

Принц был еще очень слаб и беспомощен. Обо всем заботились Боран с дочерью. Они единодушно решили не возвращаться на Вавилонскую улицу, а найти какое-нибудь другое помещение, более безопасное и затерянное в отдаленных уголках столицы.

Их выбор остановился на набережной д'Анжу, в виду порта Сен-Поль, где они могли любоваться видом приходящих и отходящих судов, а также зрелищем прачек, приходивших полоскать белье. Это был чисто провинциальный, патриархальный уголок.

Но это было необходимо. Во что бы то ни стало надо было пустить по ложному следу шпионов, следивших за принцем и вечно вынюхивавших его следы во всех закоулках Парижа. Приходилось скрываться и от доктора Дитриха, который собирался приехать в Париж и не замедлил бы явиться по данному ему адресу.

Несмотря на свою глубокую благодарность и признательность, Рене не хотела встречаться с доктором Дитрихом. Она знала, что тот любит ее, и чувствовала, что ей не избежать его признания и предложения. А чем она могла мотивировать свой оскорбительный отказ?

Итак, принц и его двое преданных приверженцев поселились на третьем этаже скромного дома набережной д'Анжу. Они жили как отшельники, в ожидании того дня, когда принц будет в силах снова вступить в отправление своих служебных обязанностей.

В околотке не интересовались ими. Все решили, что вновь прибывшие - очень бедные люди, и все были правы.

Раньше принц не ощущал этого недостатка. Он пользовался вкладами родителей в германских и итальянских банках, а также огромным кредитом, который открыли ему его преданные партизаны. Теперь же дело изменилось. Вклады были исчерпаны, так как принц, как прирожденный вельможа, жил, не рассчитывая грошей. Теперь у него только и оставалось ресурсов, что кредит в одном из римских банков.

Борана остались шесть, и вот на них-то и существовали наши отшельники.

-- Скорее бы окрепнуть! - говорил иногда Гранлис. - Ведь мне необходимо ехать в Рим, получить деньги...

В Рим! Отец с дочерью содрогались от этой перспективы. Рим - город, насыщенный присутствием Полины Боргезе, ее шалыми выходками и неистовым мотовством! Ведь стоит только принцу очутиться в одном городе с ней, как он снова подпадет под обаяние своего кумира. Мало ли, что она так бессердечна, так зло оттолкнула его от себя! Теперь он как будто и позабыл о ней, но стоит ему только увидеть ее, как прежнее чувство снова вспыхнет в нем с утроенной силой. А что с ним станется, если он увидит ее с другим такой же нежной, страстно вкрадчивой и пленительной, какой она бывала с ним? Все это грозит неминуемой бедой.

Боран всеми силами старался оттянуть эту поездку и отвратить ее последствия. Он однажды заявил:

-- Государь, крайности еще нет: в нашем распоряжении имеется еще свыше пяти тысяч франков.

-- Ну так что же? - возразил часовщик. - Я считаю, что я поместил их. Когда вы будете королем Франции, вы вернете мне капитал с хорошенькими процентами.

И часовщик потирал руки с довольным видом скупца, заранее подсчитывающего свою прибыль. Славный старик! Это была воплощенная деликатность.

-- Когда я буду королем Франции! - воскликнул Людовик. - О мои бедные, дорогие друзья! Для этого нужно чудо. Мое дело проиграно, я окончательно затерт и окутан беспросветным мраком непризнанной неизвестности.

-- Государь, - вступилась Рене, - сами посудите: что нам деньги, когда мы готовы своей жизнью пожертвовать ради вашего блага?

Когда разговор доходил до таких рискованных положений, обыкновенно вмешивался старый часовщик. Он заметил, что Гранлис, лишенный в эти два месяца какого бы то ни было общества, становился чересчур нежным к Рене. Боран же был так создан, что не задумываясь пожертвовал бы ради дела монархизма своей жизнью и жизнью дочери, но счел бы величайшим горем, если бы последняя стала любовницей короля. Его душа переживала сложную работу и, смотря по настроению, склонялась то в ту, то в другую сторону: то в нем пробуждалась холопская кровь прислужника Людовика XV, привыкшего раболепно и беспрекословно подчиняться всем желаниям и требованиям своего властелина, как в высоких деяниях, так и в самых низменных, гаденьких делишках, то, наоборот, его душа, поддавшаяся новым веяниям времени, пробуждалась к чувству собственного достоинства и благородной гордости. В такие минуты он - понятное дело - не выказал бы особенной радости, если бы принц в награду за все его жертвы и услуги не нашел ничего лучшего, как обесчестить его дочь и покрыть несмываемым позором его старческие седины.

Поэтому в бедной, мятущейся душе Борана происходили постоянные колебания. Бывало так, что утром он склонялся в одну сторону, а вечером вся его душа возмущалась и громко восставала против возможности совершения непоправимого.

Рене рассуждала иначе. Она любила своего принца и как верноподданная, и как страстно влюбленная женщина. И будь на то его воля, она отдалась бы ему без отговорок, без рассуждения, счастливая той минутой радости, которую она могла подарить ему.

Боран знал экзальтированность дочери, понимал ее чувство к принцу и бдительно следил за молодой парочкой. Но это постоянное беспокойство мучило его, снедало его здоровье, подтачивало его старческие силы, а он во что бы то ни стало хотел жить. Он чувствовал себя необходимым. Умри он, что станется с принцем, с троном Франции, с Рене?..

в эти кошмарные дни, какой-то сказочной неправдоподобности.

Принц вспоминал счастливые эпизоды своего раннего детства, Боран - своей молодости. Рене была непричастна ни тому, ни другому времени; она только слушала и возмущалась несправедливости Провидения, давшего при рождении так много надежд этому несчастному принцу, а потом ввергнувшего его в беспросветную пучину горя, отчаяния и нужды. Все это лишь способствовало усилению экзальтированной любви Рене к принцу.

Оставаясь иногда с глазу на глаз с молодой девушкой, Гранлис ясно читал в глазах Рене ее настоящие чувства, и это придавало ему смелости. Возвращаясь домой, Боран нередко замечал на их лицах утомление долго сдерживаемых желаний. Иногда на него нападало сомнение: не было ли это утомление результатом уже совершившегося факта обладания, и он погружался в мрачную молчаливость и несколько дней подряд сидел безвыходно дома.

Наконец, когда принц уже настолько оправился, что стал выходить из дома, а на Борана нашли его дурные минуты, он резко вымолвил:

-- Теперь, государь, вы можете отправляться в Рим. Как-никак, а деньги действительно тают.

-- Как это вы странно сказали, Боран! - заметил он. - Точно вы меня к черту отправили!.. Хорошо, я уеду.

-- Государь, я думаю, что так будет лучше и для вас, и для всех остальных, - твердо ответил Боран.

Он во что бы то ни стало хотел выдержать характер и настоять на своем.

-- Отец!.. Отец! - взмолилась Рене.

-- Вы правы, Боран.

С этой минуты отъезд был решен, и даже время было назначено: через три дня. Все это время Боран не выходил из дома и не отходил от "своих детей".

Гранлис уехал. Боран и Рене тщательно убрали квартирку, которая была оставлена за принцем, и пешком вернулись в магазинчик переулка Мо-Вестус, где их встретили с распростертыми объятиями Блезо и его жена.