Автор: | Мопассан Г. А., год: 1882 |
Примечание: | Перевод С. Б. |
Категория: | Рассказ |
Ги де Мопассан
Кровать
Книгоиздательское товарищество "Просвещение", С.-Петербург, 1908 г.
Переводчик: С.Б.
В один из жарких дней прошлого лета огромное здание аукционного зала казалось уснувшим, и оценщики обессилевшими голосами объявляли цены.
В глубине одной из зал первого этажа, в углу валялась целая куча старинных церковных шелковых облачений. То были торжественные епископские мантии, изящные ризы, с вышитыми гирляндами вокруг символических букв на пожелтевшем шелковом фоне, когда-то снежной белизны.
Несколько перекупщиков, два или три субъекта с небритыми подбородками и одна толстая баба с большим животом, торговка старым хламом, советница и покровительница запретной любви, одинаково торгующая молодым и старым телом, как новым и старым тряпьем, стояли в ожидании в зале.
Вдруг выставили на продажу небольшую ризу времен Людовика XV, изящную, как платье маркизы, почти новую, с вышитыми ландышами вокруг креста, с длинными голубыми ирисами, поднимавшимися снизу до священной эмблемы, и с венками из роз по углам. Я купил ее и, взяв в руки, почувствовал, что в ней остался еще неуловимый аромат, точно она пропитана была ладаном, или, скорее, сохранила в себе еще легкий и нежный запах прежних дней, как воспоминание, как душу улетучившихся курений.
Я принес ее домой, намереваясь покрыть ею небольшой стул той же очаровательной эпохи.
И когда я, примеряя, вертел ее в руках, я почувствовал вдруг шелест бумаги. Распоров подкладку, я выронил на пол несколько писем. Они пожелтели, а стершиеся чернила походили на ржавчину. На одной из сторон сложенного листа бумаги было выведено по-старинному тонким почерком: "Господину аббату Аржансе".
В первых трех письмах просто назначались свидания.
Четвертое же было следующего содержания:
"Мой друг, я больна, прямо страдаю и не встаю с постели. Дождь стучит в мои окна, а я, тепло и уютно укрывшись, мечтаю, нежась на мягких пуховиках. У меня есть книга, любимая книга и, мне кажется, немного писанная с меня. Сказать вам какая? Нет: вы побранили бы меня. Когда я прочитала, я задумалась, и хочу сказать вам, о чем.
Мне положили под спину подушки, чтоб я могла сидеть, и я пишу вам на маленьком, вами подаренном мне, пюпитре.
Кровать, мой друг, это вся наша жизнь. В ней родишься, на ней любишь, на ней же и умираешь.
Если бы я владела пером Кребильона, я написала бы историю одной кровати. И сколько было бы в ней трогательных приключений, то страшных, то грациозных, то умилительных! И сколько можно было бы вывести из неё нравоучений и наставлений для всех!
Вы знаете мою постель, мой друг. Вы не можете себе представить, сколько я сделала в ней открытий, за эти три дня и как я полюбила ее еще больше. Она мне кажется населенной, скажу лучше - посещаемой массой людей, о существовании которых я и не подозревала, а, между тем, они оставили часть самих себя на этом ложе.
О! как мне не понятны люди, покупающие новые кровати, кровати без воспоминаний. Моя, наша, такая старая, изношенная и широкая, должна была заключать в себе много жизней от рождения до могилы. Подумайте об этом, мой друг, подумайте обо всем, проследите все жизни, протекшие между этими четырьмя колонками, под этим пологом с фигурами, прибитым над головами.
Вот растянулась молодая женщина. Время от времени она вздыхает, потом начинает стонать. Ее окружают старики-родители, и вот из неё выходит крошечное существо. Оно скорчено, всё в морщинах и мяукает, как котенок. Это родился человек. Она, молодая мать, чувствует себя болезненно-счастливой. Она задыхается от счастья при этом первом крике, протягивает руки и замирает, а вокруг неё все плачут радостными слезами; ибо этот кусок живого существа, отделенный от неё, это продолжение рода, крови, сердца и души стариков, с трепетом взирающих на него.
Затем, вот два любовника, в первый раз очутившихся в объятьях друг друга в этой скинии жизни. Они трепещут и, полные восторга, чувствуют себя друг возле друга. И мало-помалу уста их сближаются. Этот божественный поцелуй сливает их, открывает рай земной, поет им о радостях жизни, всегда обещает, возвещает и предсказывает их. И их постель волнуется, как разбушевавшееся море, гнется и шепчет, кажется тоже живой, радостной, ибо на ней совершается безумная тайна любви. Что может быть более очаровательного и прекрасного в мире, как объятия, соединяющие два существа в одно, и в одно и то же мгновение внушающие им одну и ту же мысль, одно и то же желание и безумное счастье, нисходящее на них, как всепожирающий небесный огонь?
Помните стихи, что вы читали мне в прошлом году, какого-то старинного поэта, не знаю, какого, может быть, нежного Ронсора?
И подумайте о смерти, мой друг, о всех, отдавших свой последний вздох Богу на этой кровати. Ибо она же служила могилою всех последних надежд, замкнувшейся дверью, после того, как она была широко открыта при вступлении в мир. Сколько воплей, отчаяния, страданий, страшной скорби, хрипения агонии!
Руки протягивались к призракам прошлого, уста призывали безвозвратно минувшее счастье! Какие конвульсии, хрипы, гримасы, искаженные рты, закатившиеся глаза в этой кровати, где я вам пишу, в течение трех веков, что она служит убежищем людям!
Кровать, согласитесь, это символ жизни; я пришла к этому выводу в эти три дня. Нет ничего прекрасного вне кровати.
Не есть ли сон лучшие наши минуты?
Кровать это - человек. Господь наш Иисус, чтобы показать, что в нем ничего не было человеческого, кажется, никогда не пользовался кроватью. Он родился на соломе и умер на кресте, предоставив таким, как мы, это ложе ночи и покоя.
И о чем еще не передумала я! Но у меня нет времени написать вам обо всем, да и не припомню всего. И, кроме того, я так уже устала, что сейчас уложу свои подушки, растянусь и немного усну. Придите ко мне завтра в три часа. Может, мне будет лучше, и я сумею доказать вам это.
Прощайте, мой друг. Вот вам мои руки для поцелуев; протягиваю вам также и губы".