Ужин накануне Рождества

Ги де Мопассан

Книгоиздательское товарищество "Просвещение", С.-Петербург, 1908 г.

Переводчик: С.Б.

Не помню точно года. Уже целый месяц я охотился с увлечением, с дикой радостью, с пылом, свойственным новой страсти.

Я был в Нормандии у одного холостого родственника, Жюля Банвиля; кроме него там жили только кухарка, лакей и сторож его наследственного замка. Этот замок, старое, серое здание, окруженное стонущими соснами, в центре длинных дубовых аллей, где вечно разгуливает ветер, казался покинутым уже целые века. Старинная мебель, однако, стояла в вечно запертых комнатах, где некогда люди, портреты которых висели по стенам в коридоре, когда-то таком же шумном, как улица, торжественно принимали своих знатных соседей.

Что касается нас, то мы забились в кухню, в единственный обитаемый уголок в атом доме. Кухня была огромная, освещавшаяся до самых далеких темных углов, когда в широкий камин подбрасывали охапку прутьев. Все вечера мы проводили в сладкой полудремоте здесь у огня, пока дымились наши промокшие сапоги, а легавые собаки спали, кольцом свернувшись у наших ног, и лаяли во сне, очевидно, грезя об охоте; потом мы поднимались в нашу комнату.

Это была единственная комната с оштукатуренным потолком и залитым известкой по всем щелям полом, в защиту от мышей. Голые стены ее были только выбелены мелом, и на них висели ружья, хлысты для собак и охотничьи рога; стуча зубами, залезали мы в наши постели, стоявшие у противоположных стен этой сибирской юрты.

Против замка, на расстоянии версты, отвесная скала падала прямо в море; а могучее дыхание океана день и ночь заставляло стонать согнувшиеся деревья, рыдать крышу и флюгера и вздрагивать всё вековое здание, наполнявшееся ветром через щели в разломанной черепичной крыше, через широкие, как бездна, камины, через окна, уже не закрывавшиеся.

В этот день сильно морозило. Наступил вечер. Мы сели за стол перед пылавшим очагом, где жарилась спина зайца с двумя куропатками, распространяя аппетитный запах.

- Не особенно-то нам тепло будет ложиться спать, - заметил мой родственник, подымая голову.

- Да, но зато у нас завтра на пруду будут утки, - ответил я равнодушно.

Служанка, накрывавшая для нас стол на одном конце, а для прислуги на противоположном, спросила:

- А знают ли господа, что сегодня сочельник?

Мы, конечно, ничего этого не знали, ибо вовсе не заглядывали в календарь.

- Значит, сегодня заутреня в полночь, - сказал мой товарищ. - Вот почему звонили целый день.

- И да, и нет, сударь, - ответила служанка. - Звонили еще и потому, что умер старый Фурнель.

Старик Фурнель, древний пастух, был своего рода знаменитостью в околотке. Девяносто шести лет от роду, он никогда не хворал до того момента, как месяц тому назад простудился, попав темною ночью в болото. На утро он слег и сразу впал в агонию.

- Если хочешь, пойдем навестить сейчас этих бедных людей, - сказал мне Жюль.

Он говорил о семье старика, о его внуке пятидесяти-восьми лет и внучке, жене внука, одним годом моложе. Промежуточное поколение исчезло уже давным-давно. Они жили в жалкой лачуге у входа в деревню, направо.

Не знаю, почему, но мысль о Рождестве в этой глуши и одиночестве вызвала нас на разговор. И мы оба наперерыв стали рассказывать друг другу о приключениях в старые годы в эту безумную ночь, о любовных похождениях и о пробуждении на утро вдвоем, в полном удивлении, каким образом это могло случиться.

Таким образом, обед наш длился долго. Было выкурено множество трубок. И охваченные весельем затворников, заразительным весельем, внезапно возникающим между двумя близкими друзьями, мы говорили без умолку, роясь в своих интимных воспоминаниях, сохранявшихся в глубине сердца и открываемых другу в подобные часы излияний.

- Уже!

- Четверть двенадцатого,

- Не пойдем ли и мы в церкви? - спросил Жюль. - Эта заутреня под Рождество в деревне крайне любопытна.

Я согласился, и мы, закутавшись в охотничьи меховые плащи, отправились.

Острый холод колол лицо, выжимал слезы из глаз. Холодный воздух, проникая в легкие, сушил глотку. Глубокое, суровое и чистое небо было усеяно звездами, побледневшими, казалось, от мороза. Они мерцали не как огоньки, а как льдинки, как блестящие кристаллики. Издали, по сухой и гулкой промерзшей земле, доносился стук деревянных башмаков крестьян; и отовсюду, со всех концов горизонта доносился тонкий, точно озябший звон маленьких деревенских колоколов, звонко разносившийся в морозной ночи.

Деревня вся была на ногах. Разбуженные этим шумом петухи пели во всё горло, а со скотных дворов доносилось, как возятся животные, потревоженные этим проявлением жизни.

Подходя к деревушке, Жюль вспомнил о Фурнелях.

- Вот их хижина, - сказал он, - войдем!

Он долго и напрасно стучался. Наконец, вышедшая, чтобы идти в церковь, соседка, заметив нас, сказала:

- Они у заутрени, господа, пошли помолиться за старика.

- Мы встретим их во время выхода из церкви, - сказал Жюль.

Заходящая луна вырисовывалась серпом на горизонте среди бесконечного поля, усеянного блестящими семенами, горстями разбросанными в пространстве. И со всей деревни тянулись к без умолку звонившей остроконечной колокольне маленькие дрожавшие огоньки. Они скользили по земле, между усаженными деревьями дворами ферм и по томным полям. Это крестьяне несли в руках маленькие фонарики, освещая путь следовавшим за ними женам в белых чепцах и в длинных черных плащах и полусонным ребятишкам, державшимся за руки.

Через отворенную дверь церкви виден был освещенный клирос. Гирлянда копеечных восковых свечей окружала алтарь, а в приделе налево лежал на полу толстый младенец-Иисус на настоящей соломе, среди еловых ветвей, розовый и голый.

Служба началась. Мужчины склонили головы, женщины стояли на коленях, и все молились. Эти простые люди, поднявшиеся в холодную ночь, видели ожившим это грубо размалеванное изображение и складывали руки, наивно умиленные и растроганные скромным величием этого детского представления.

Холодный ветер заставлял огоньки трепетать.

- Выйдем на улицу, там лучше, - сказал Жюль.

И в то время, как все поселяне, дрожа от холода, набожно стояли коленопреклоненные, мы, стоя на пустынной дороге, снова принялись за наши воспоминания и так заговорились, что заутреня уже кончилась, когда мы вернулись в деревню.

Из-под двери Фурнелей пробивался луч света.

- Они сидят перед покойником, - сказал Жюль. - Войдем же к этим бедным людям, это доставит им удовольствие.

В очаге догорало несколько головешек. Черная комната, блестевшая от копоти, с источенными червями и потемневшими от времени балками, полна была удушливого запаха жареной кровяной колбасы. Посреди длинного стола, из под которого, как живот, выпячивалась квашня для теста, стояла свечка в подсвечнике из перекрученного железа, вытягивая до потолка едкий дым своей нагоревшей как гриб светильни. И Фурнели, муж и жена, в одиночестве ели свой праздничный ужин.

Угрюмые, с удрученным видом, с тупыми лицами, крестьяне углубились в еду, не произнося ни слова. В единственной, стоявшей между ними на столе, тарелке огромные куски кровяной колбасы издавали смрадный запах. Время от времени концом ножа они отрезали по кусочку, размазывали его на хлеб, откусывали и медленно принимались жевать.

Когда жена замечала пустой стакан мужа, она брала кружку и наполняла его сидром.

"последовать их примеру" и, после нашего отказа, снова принялись за еду.

Помолчав несколько минут, Жюль спросил:

- Ну, умер-таки ваш дед, Антим?

- Да, добрый барин, он скоро сгорел.

Вновь наступило молчание. Женщина, из вежливости, сняла нагар со светильни. После этого, я, чтобы сказать что-нибудь, прибавил.

- Он очень был стар?

- О, уж так стар, - сказала его внучка пятидесяти-пяти лет, - ему здесь нечего было больше делать.

Мне вдруг пришло в голову желание поглядеть на труп этого столетнего старца, и я попросил показать мне его.

Крестьяне, благодушные до этой минуты, вдруг пришли в волнение. Они вопросительно взглянули друг на друга и не отвечали.

Видя их замешательство, Жюль стал настаивать.

- К чему вам это нужно? - спросил тогда крестьянин подозрительно и недоверчиво.

- Ни к чему, - отвечал Жюль, - но ведь ото обычная вещь, почему же вы не хотите показать его нам?

Крестьянин пожал плечами.

- Да я-то хочу, но в такой поздний час это как-то нехорошо.

"пошли вон", то Жюль заговорил властным тоном:

- Ну, Антим, вставайте-ка и проводите нас в его комнату.

Но крестьянин, рассердившийся в свою очередь, отвечал с нахмуренным видом:

- Не зачем трудиться, его здесь нет.

- Где же он, в таком случае?

И отодвинув тарелку с колбасой, она подняла крышку стола, взяла свечку и осветила внутренность большого раскрытого ящика. На дне его мы увидели какую-то серую массу, вроде длинного свертка. С одного конца его торчала худая голова, со спутанными белыми волосами, с другой - две голые ноги.

Это был старик, весь высохший, с закрытыми глазами, закутанный в свой пастушеский плащ, спавший здесь своим последним сном, среди черных засохших хлебных корок, таких же древних, как и он.

А над ним его дети ели свой рождественский ужин! Возмущенный Жюль, дрожа от гнева, закричал:

- Я вам скажу, мой добрый барин. У нас в доме одна только кровать. Мы спали все вместе, потому что нас было трое. С тех пор, как он захворал, мы спали на полу, а там очень холодно, сударь, в это время. Ну, вот, когда он так быстро умер, мы сказали себе - так как этот человек больше не страдает, зачем его оставлять его на кровати? Мы отлично уложим его до завтра в ящик, потому что не могли же мы спать вместе с покойником, мои добрые господа!..

Выведенный из себя, Жюль выбежал из хижины, хлопнув дверью, а я, выходя вслед за ним, хохотал до слез.