Новое упование.
Часть первая.
Глава II

II

Об этих-то своих прошлых днях и вспоминала в тот день потихоньку Сабина, лежа на оранжевом диване, посреди подушек, раздувавших вокруг нее свои лимонно-желтые шелка - английские шелка, мягкие и потертые на взгляд и ощупь.

Напротив нее - камин, где пламя, сжатое между двумя догорающими поленьями, подымалось и опускалось. Вокруг всей комнаты легкие стеклянные книжные шкапы; наискось, в одном из углублений стены, открытый рояль с оставленными на пюпитре партитурами.

На рояле пурпурная бархатная ткань, затканная тяжелым серебром и вырезанная, очевидно, из какой-нибудь древней ризы; на ней слепок восхитительного лица Бетховена, лица широкого и плоского, растянутого смертью и как бы раздавленного величием.

А там, на столиках, в углублениях между мебелью, одноцветные, наподобие японских, вазы, сплошь желтые или травянисто-зеленые; и в вазах цветы, распространяющие кислый запах усталых венчиков и мокрых стеблей.

За окном смеркалось и темнело от метели, и г-жа де Фонтенэ понемногу задремала, заснула в этой тихой-тихой комнате, где спокойно тикали часы, отмечая лишь ленивые и беспечные мгновения; и книга сонетов Ронсара, которую она пыталась было читать, так и лежала в ее открытой руке.

Спавшая еле-еле г-жа де Фонтенэ слышала часы, чувствовала теплоту замкнутого вокруг нее воздуха, угадывала холод и тьму за окнами. Жизнь казалась ей мягкой и доброй. Долго лежала она так, уступая дремоте, прерывая ее, чтобы еще лучше ею насладиться, вновь в нее погружаясь... Ничего лучшего ей не хотелось... Раздался звонок.

"А! - подумала она. - Вот Анри пришел, и другие скоро придут, надо вставать и одеваться".

Она встала и сошла по лестнице к себе в комнату. Дорогой она встретилась с Анри, которому с нежным и добрым взглядом протянула руку для поцелуя, и Пьером Балансом, близким другом ее мужа, братским гостем их дома.

- Здравствуйте, милый, - сказала она с веселым смехом, словно при каждой новой встрече с ним, а встречалась она постоянно, ее снова удивляло и товарищески забавляло видеть его таким привычным и все еще для нее чужим.

Вот уже год, с самого его приезда из Индии, как она беспрерывно с ним встречалась и все еще не знала его, замкнутая в себе, суровая и усталая, мало занятая другими.

Смех казался ей гостеприимной встречей, дружеским путем к этому человеку, до сердца которого ей не было дела.

Впрочем, если бы понадобилось, она сумела бы определить его характер, но, не говоря о вещах, она о них не думала.

- Идите в мастерскую, - сказала Сабина Пьеру и Анри, - сейчас подадут чай, я оденусь и приду.

Пьер Баланс был высокий тридцатилетний мужчина с узковатым лицом, короткой черной бородой и черными, слегка седеющими волосами; в его светлом, очень близоруком взгляде временами сказывалась беспокойная робость близорукости. Но обычным выражением этого лица были веселье и страстность, о которых свидетельствовал легко вспыхивающий румянец.

Пьер Баланс подружился с Анри де Фонтенэ еще в школе. На редкость умный и деятельный, он оказал влияние на образ мыслей и жизнь друга, приучил его к любознательности. Сам он - нетерпеливый и подвижный - ежеминутно освобождался от своих пристрастий и теперь занялся политикой, с гневом отдаваясь общественным преобразованиям и готовясь в депутаты.

Г-жа Фонтенэ, в шумном и свободном домашнем платье, легкая тяжесть которого, казалось, давила ее, так ее нежное и усталое тело легко сгибалось к вечеру, - поднялась в мастерскую, где Анри и Пьер сидели, куря, за чаем; только что пришедшая Мария сидела в качалке, покачиваясь и тихонько слушая.

- Что вы сегодня делали? - спросила Сабина Пьера, наливая себе чашку чая и как бы думая о том, что говорить.

- Почти весь день провел в Лувре, - ответил он, обеими руками разглаживая волосы, как это делают после буйного волнения. - Было великолепно. Ах, дорогой, Винчи! - прибавил он, беря Анри под руку.

И, произнося это, он глядел такими глазами, что те, к кому он обращался, невольно созерцали то же, что он. И сразу, круто он обрывал свое волнение, возвращался к обычному веселью, как если бы высокие напряжения мечты не годились для жизни.

- Вот Жером идет, - сказала Сабина, заслышав шаги по лестнице.

Дверь открылась, и вошел Жером Эрель. Он сосредоточенно и без улыбки поздоровался со всеми, считая, что вежливость несет в себе торжественность и глубокомыслие.

Молодой человек, таким образом вошедший к своим друзьям, был отдаленным родственником Анри; мать его, роднившая его с семьей де Фонтенэ, увлеклась одним польским музыкантом французского происхождения - Жаном Эрель, вышла за него замуж, несмотря на сопротивление родителей, и поселилась с ним в Польше. У нее от него был сын, у которого с детства открылся музыкальный дар.

Она умерла к его двадцатому году. Молодой человек, оставшийся без средств, подумал было об уроках музыки; но болезненное душевное тщеславие, прирожденная и острая наклонность к изяществу и безделию слишком затруднили ему этот заработок. Тогда он стал сочинять, был благосклонно встречен полюбившим его русским светилом и, получив к двадцати трем годам небольшое денежное наследство от одной из сестер отца, поехал в Париж, где его дружно встретили и окружили г. и г-жа де Фонтенэ.

Удовлетворенность самим собой, своей наружностью была озабоченной и не располагала к нему.

Г-жа де Фонтенэ предложила ему чашку чаю, которую он принял молча. Пьер Баланс кричал, горячился из-за революции, Анри объяснял, что можно было сделать ее иначе. У него была мания переоценивать явления, уже совершившиеся. Сабина удостоверялась в том, что шум, который они вдвоем производили, споря, не мешал ей ни о чем не думать. Мария переносила взгляд с одного собеседника на другого, боясь ошибиться, выбрав одно из мнений.

Затем, желая быть вежливой, Сабина подошла к Жерому, рассеянно с ним заговорила; в его первые посещения она старалась беседовать с ним о его замыслах, карьере, чтобы заинтересоваться ими; она ими не интересовалась.

Этот молодой человек ей не нравился.

Хотя он и выглядел скромным и сдержанным, все же казалось, что речи окружающих не производят на него ни малейшего впечатления, не проникают в его мысли и не меняют их.

Г-жа де Фонтенэ чувствовала, что его не удивляет.

Она и не желала его удивлять, но ей бы хотелось, чтобы это сделалось незаметно для нее, само собой; она привыкла слышать от окружающих: "Вы, сударыня, не то, что другие".

Она видела, что он занят собой, и оставила его в покое.

- Пусть теперь Жером нам что-нибудь споет, - воскликнул Пьер. Он не переубедил Анри насчет Мишле, историка, и с трудом душил свое недовольство.

Собрания у г-жи де Фонтенэ всегда кончались всеобщим желанием послушать пение молодого человека, но Жером Эрель не сдавался и находил предлог для вежливого ухода.

На этот раз он смирился.

Он взял папироску, зажег ее, положил на дерево рояля и стал играть.

Вокруг него молчали, каждый искал себе уютное положение для забвения и мечты.

Анри, не любивший музыки, брал какую-нибудь книгу, читал, не испытывая волнения от звуков, наполнявших комнату словно нежной молитвенностью и ладаном.

Жером в это мгновение играл и пел, слегка приподняв лицо, стараясь вспомнить слова, плохо державшиеся в памяти. Неуверенно блуждая по клавишам, он пел одну из восхитительных мелодий Форе.

Бледное лицо его из-под темно-белокурых волос с золотыми прожилками отражало волнение и тонкий восторг.

Он пел, и музыка, смешиваясь со словами, расцветала, чувственная и алая, как цветок, рожденный из крови.

Он пел, и это было, как легкая рана, откуда бы полился прозрачный и сладкий сок.

"Les roses d'isaphan..." - вздох вырастал, возносился, начинался вновь, "dans Leurs gaines de mousse..." [1]-- еще раз вдыхалось и выдыхалось сладкое томление, "les jasminis de Mossoui, les fleurs d'oranger" [2] - склоненная и длительная нота дрожала, как палец, упертый в блаженное рыдание...

О, благоухание! О, опьянение! О, разбитый флакон Востока! О, раздавленные цветы магнолий, чей запах, умирая, убегает и плачет! Весь воздух в комнате дрожал.

"Ах! - думала Сабина. - Музыка, музыка! мужчина и женщина - такие жалкие, любовь - такая невозможная, все вокруг нас такое грустное и низкое, - и музыка, дающая им во сне эти лучезарные тела, эти страдальческие, нежные рты, эти взгляды, более красноречивые и близкие, чем руки вокруг запрокинутой шеи... Господи! - думала она, - как это больно, и откуда это вечное смутное ожидание поцелуя?.. Может быть, любовь - только большая жалость друг к другу тех, для кого музыка, стихи и вся красота - такое отчаяние..."

Жером встал и закрыл рояль. Было поздно, он собирался уходить. Он взял еще одну папироску. Он кашлял. Он взял ее в рот и зажег. Сабина удержала его за руку:

- Оттого вы и кашляете, - сказала она, - вы все время курите. Не курите.

И прибавила, слегка смущаясь:

- Ну да, ведь вы поете и это вам вредно.

- Ох! - смеясь воскликнул Пьер. - Уж эти мне музыканты! Все-то о них заботятся, вот счастливые! Во всяком случае, Жером, будете ли вы курить или нет, идемте. Я думаю пообедать на бульваре, это вас устраивает?

- Вполне, - сказал Жером. - Анри, почему бы вам не пойти с нами? Повеселились бы вместе?

- А дамы? - сказал Пьер с намеренно-смешным жестом, долженствующим изобразить воспитанность и сожаление.

- И дамы, конечно, - суховато ответил Жером, не допуская даже шутливого замечания, касающегося его вежливости.

- Что же, идемте? - спросил Анри, глядя на жену и сестру и в полной готовности сделать то, что им будет угодно.

- Идем? - сказала Мария, повернувшись к Сабине. И Сабина в затруднении не знала, что сказать. Она взвешивала оба желания и никак не могла решиться.

- Ну, реши, - настаивал Анри, - видишь, они нас ждут, а тебе еще нужно одеться.

- Тогда я останусь, - ответила она, направленная нетерпением Анри, - я устала и пообедаю с Марией. А ты иди, - ласково обратилась она к Анри.

- Хорошо, - воскликнул Анри, - все теперь? Тогда, - до свиданья.

- До свиданья, - ответила молодая женщина, - до свиданья, Пьер, до свиданья, Жером.

- Теперь давай обедать, - сказала Сабина, взяв Марию под руку и увлекая ее вниз по лестнице в столовую.

Они быстро покончили с обедом, любя сидеть за столом лишь за неимением более сильных удовольствий. На этот раз их ждала непринужденная и горячая беседа.

Они устроились в маленькой гостиной, рядом со столовой; обои цвета увядших роз; кресла времени Людовика XV с переплетенными на вершине их мягких выгибов двумя деревянными цветами; зеленые лаковые часы с крупными цифрами, - все это поселяло здесь тайную сладость XVIII века.

- Задернем занавески, - вздохнула г-жа де Фонтенэ, опечаленная мыслью о темной и холодной ночи, прильнувшей к окну, - и поправь полено, Мария, а то камин сейчас задымит.

Мария потрясла в огне щипцами, и чудесное полено, красное и серое, рассыпалось искрами.

- Так хорошо, - сказала Сабина.

И пока Мария устраивалась и протягивала к огню ноги, она растянулась на длинном диване.

- Бог знает, что они сейчас делают! - воскликнула она. - Любят ресторан, это их веселит, как странно! Гораздо спокойнее обедать дома, не задеваешь все эти чужие жизни. Мне лучше, - продолжала она, уходя в подушку, словно ища защиты и заботясь о себе, - мне лучше совсем не знать, что есть другие.

- Жером и Пьер - милые, - сказала Мария, глядя в огонь и развлекаясь движениями положенного ею полена.

Сабина ответила рассеянно и с большими перерывами:

- Да... Жером мне не нравится... У него очаровательный голос...

- Ты видела, - продолжала она, смеясь, - как я попросила его не курить. Это с моей стороны было безумием, но после этого он мне показался уже менее неприятным. Любопытно, что люди сразу становятся немножко дороже, как только начнешь о них заботиться, прикоснешься к их жизни.

- А Пьер, - перебила Мария, - ты его любишь?

- О, да, у меня к нему большая дружба, он по-настоящему умен и так удивителен со своей раздражительностью, отсутствием памяти, с этими страстями. Бог весть, где и с кем. И минутами это забвение всего, помещичий вид...

- Он верный друг, - отчетливо подтвердила Мария.

- Особенно для тебя и Анри, которые его так давно знаете.

- Все же, - возразила Мария, - вы с ним как-то всегда во всем сходитесь, вы всегда заодно против Анри, когда говорите о политике.

- Да, правда, я схожусь с ним во многом, - ответила г-жа де Фонтенэ, - но не в беседах о жизни, о грусти, о слабости, о раздражении, о скверном настроении. Он всегда доволен, я люблю, когда жалуются.

- А когда жалуются, злое ты существо, - перебила молодая девушка, - когда жалуются, как, например, эта старуха, г-жа Мартэн, у которой умер сын и которая приходила к тебе плакать, - ты бледнеешь, тоже начинаешь плакать, два дня выбиваешься из сил, а на третий говоришь мне: "Мария, поди к ней ты, я больше не могу. Эти несчастные - ужасны, это меня убивает". Скажи, что ты этого не говорила!

- Я должна была так сказать, - задумчиво и грустно ответила Сабина. - Когда больше нет сил, от всего ограждаешься, даже от доброты, это-то и ужасно...

- Но тебе гораздо лучше, - продолжала Мария, в умилении и отчаянии взяв руку Сабины и прижимая ее к щеке.

- Да, милая, мне может быть лучше, а ты, ты, деточка, - воскликнула Сабина, целуя Марию, ибо нежность к ней всегда вызывала в ней сильнейшую ответную, - ты ведь довольна, правда, чего ты хочешь? У тебя все, чего хочется?

И прибавила тише:

- Все по-прежнему, - весело ответила Мария, - никого не люблю, а тех, кто меня любит, жалею, - вот и все... Скоро опять начнутся вечера, мне даже не хочется бывать, мама устает, а я не веселюсь. Всех этих молодых людей я знаю и, наверное, даже к ним несправедлива, не могут же они, в самом деле, быть так глупы, как я думаю. Есть же у них дом, письменный стол, какая-нибудь книга, какая-нибудь работа, подписывают же они свою фамилию - ну, под письмом или счетом, - есть же у них какая-нибудь жизнь, а именно этого и невозможно себе представить, когда на них смотришь.

- Ты думаешь, - сказала Сабина, - что у них только и жилища, что фрак и перчатки, и что это тоже их библиотека?

- Вот именно, - смеясь призналась Мария, - совершенно точно. И, видишь ли, поэтому я и жду чего-то совсем удивительного, чего никогда не будет: кого-нибудь, вроде Филиппа Форбье, о котором всегда говорят Анри и Пьер.

- Да, - произнесла Сабина, - какой он, этот Филипп Форбье?

- Но, что он, собственно, - продолжала Сабина, - химик, философ, математик?

- Все вместе, - сказала Мария, - он пишет книги, читает лекции, кажется, немножко занимается ваянием. Он старше Анри, они когда-то встретились в комитете какого-то научного общества; Филипп Форбье был уже женат, у него было двое детей. Впрочем, - произнесла она уже быстрее, возвращаясь к их первому разговору, - если я не выйду замуж, это тоже хорошо; я совсем не несчастна; разве в самом деле необходимо выйти замуж? Непременно любить кого-нибудь и чтобы тебя любили?

- Но в этом, в твои годы, вся мечта, вся надежда, - ответила, оживляясь, Сабина, - а когда этого больше нет, когда проходит старость, надо уйти из жизни, если хватит смелости, потому что все кончено...

Обе молчали; потом поболтали еще о разных вещах.

устав, вздрагивая у потухающего огня, уже укачанная сном:

- Знаешь, Мария, - сказала она, - о том, о чем мы сейчас с тобой говорили, мне кажется - ты права, любовь совсем уже не так много значит в жизни...

Примечания

1. Изафанские розы в их мшистых ножнах.