Христианство, или Европа (фрагмент)

ХРИСТИАНСТВО, ИЛИ ЕВРОПА

Фрагмент^[204]

Были прекрасные, блистательные времена^[205], когда Европа была единой христианской страной, когда единое христианство^[206] обитало в этой части света, придавая ей стройную человечность; единый великий общий интерес объединял отдаленнейшие провинции этого пространного духовного царства. Один верховный руководитель^[207] возглавлял и сочетал великие политические силы, не нуждаясь для этого в обширных мирских владениях. Одно многочисленное сословие, готовое включить в себя каждого, непосредственно подчинялось этому руководителю и осуществляло его указания, ревностно стремясь укрепить его благодетельную власть. Каждый член этого общества был почитаем всеми, и если простолюдины искали у него утешения или помощи, защиты или совета, щедро снабжая его всем, в чем он мог нуждаться, то власть имущие тоже преклонялись перед ним, оберегали его и внимали ему, так что об этих избранных мужах, обладающих чудотворными силами, все пеклись как о детях неба, чье присутствие и чья благосклонность способствуют приумножению милости Божией. С детской доверчивостью вверялись люди их наставлениям. Как отрадны были для каждого его земные труды, когда надежное будущее было ему уготовано этими святыми людьми, когда каждая оплошность могла быть исправлена их предстательством, а каждое пятно в жизни изглаживалось или высветлялось ими. Среди великого неведомого моря они были надежными кормчими, позволявшими презирать бури и уповать, что не собьешься с верного направления и обязательно причалишь к берегу своего истинного отечества.

Самые буйные, всепожирающие страсти вынуждены бывали отступить перед их словами, внушающими благоговение и послушание. Мир исходил от них. Они не проповедовали ничего, кроме любви к святой, дивно прекрасной владычице христианства, которая своими божественными силами всегда была готова спасти каждого верующего от ужаснейших опасностей. Они повествовали о давно почивших небесных человеках, преодолевших своей приверженностью и верностью той блаженной Матери и ее небесному любящему Сыну соблазны земного мира, сподобившихся божественных почестей и ставших теперь могущественными благодетельными хранителями своих живых братьев, скорыми пособниками в нужде, предстателями человеческих слабостей и деятельными друзьями человечества перед престолом Божиим. Какую радость доставляли людям прекрасные собрания в таинственных церквах, украшенных благодетельными образами, наполненных сладостными ароматами, оживленных святой восхищающей музыкой. Там благодарно хранились в драгоценных раках освященные останки некогда живших, богобоязненных людей. И в них проявлялась великолепными чудесами и знаменьями божественная доброта и всемогущество, а также благодетельная сила этих счастливых праведников. Так любящие сохраняют локоны и письма своих усопших возлюбленных^[208], питая этим свой сладостный жар до всесоединяющей смерти. Принято было собирать повсюду с проникновенной тщательностью всё, что принадлежало этим возлюбленным душам, и каждый почитал себя счастливым, если обретал подобную реликвию или хотя бы утешительную возможность прикоснуться к ней. Вновь и вновь небесная благодать как бы нисходила на один из этих необычных образов или на одну из могил, и туда из всех областей стекались люди, принося изысканные подарки и унося с собою ответные небесные дары: спокойствие душевное и телесное здоровье. Это могущественное миротворительное сообщество усердно стремилось приобщить всех людей к своей превосходной вере и рассылало своих собратьев во все части света, чтобы везде было возвещено Евангелие Жизни и Царство Небесное превратилось в единственное царство на земле^[209]. С полным основанием противодействовал мудрый глава Церкви дерзким напечатлениям человеческих задатков, посягающих на чувство святости, и несвоевременным опасным открытиям в области знания. Так, он запрещал смелым мыслителям утверждать, будто земля - всего лишь незначительная звезда, блуждающая среди других звезд^[210], ибо он знал: разучившись почитать земное отечество, люди перестанут благоговеть и перед своей небесной родиной, и перед своим происхождением; они предпочтут ограниченное знание безграничной вере, привыкнут презирать все великое и чудотворное, рассматривая их как мертвое законодательство. При его дворе собирались благоразумные и достойные люди со всей Европы. Сокровища отовсюду стекались туда, разрушенный Иерусалим торжествовал над своими разрушителями, и сам Рим был Иерусалимом, священным местопребыванием божественного правительства на земле. Перед отцом христианского мира, к его стопам слагали князья свои разногласия, свои короны, свое величие, почитали за честь для себя вступить в то высокое сообщество, завершить вечер своей жизни в благоговейных размышлениях среди уединенных монастырских стен. В том, как благодетельно, как сообразно внутренней природе человека было это установление, это правительство, свидетельствует могучий подъем всех прочих сил человеческих, гармоническое развитие всех способностей, невероятная высота, которой достигали отдельные люди во всех искусствах и науках жизни, а также торговля духовными и земными товарами, процветающая от Европы до отдаленнейшей Индии.

Таковы были прекрасные, существенные черты истинно католических или истинно христианских времен. Человечество не созрело, не воспиталось еще для этого великолепного царства. То была первая любовь, почившая под гнетом деловой жизни, когда себялюбивые заботы вытеснили самую память о ней, чьи узы впоследствии прослыли обманом и бредом, осужденные позднейшим опытом и навсегда расторгнутые для большинства европейцев. Этот внутренний раскол, сопровождавшийся разрушительными войнами, примечательным образом подтвердил, как вредит культура чувству невидимого и как она вообще вредна, по крайней мере, в определенное время и на определенной ступени. Нельзя уничтожить то бессмертное чувство, но можно его омрачить, парализовать или даже вытеснить другими чувствами. Длительная общежительность подавляет взаимные склонности людей и веру в род человеческий, приучает приноравливать всю человеческую изобретательность и старательность к одним только ухищрениям благоденствия; потребности и искусство их удовлетворять настолько изощряются и своекорыстному человеку нужно столько времени для кропотливой выучки, что ему уже не остается досуга для такой душевной созерцательности и сосредоточенности в своем внутреннем мире. При столкновении различных интересов злоба дня кажется ему насущнее, и прекрасный цвет юности, веры, любви опадает, уступая место более жестким плодам, науке и приобретательству. Лишь поздней осенью вспоминают о весне, как о детской грезе, и с ребяческим легковерием полагаются на свои житницы, как будто они будут всегда полны. Должно быть, совершенствование высших чувств нуждается в некотором одиночестве, и слишком распространенное общение людей друг с другом поневоле удушает тот или иной росток священного, спугивая при этом богов, которые избегают беспокойной сутолоки, охватывающей разрозненные общества, и переговоров по ничтожным поводам. К тому же мы имеем дело с различными эпохами и периодами. А разве для них не существенно колебание и смена противоположных движений? Разве им не свойственна ограниченная длительность? Разве произрастание и убыль для них не естественны? Но зато как не ждать от них с уверенностью, что они оживут, омолаживаясь в новом, деятельном образе? Продолжающиеся, ширящиеся эволюции - основа истории. Что сейчас не могло достигнуть завершения, достигнет его при будущей или вторичной попытке; нет ничего преходящего в том, что захвачено историей; из бесчисленных превращений оно все равно взойдет, обновляясь в обогащающихся образах. Когда-то христианство явилось со всей мощью и великолепием, до нового мировдохновения господствовала его руина, его буква с возрастающим бессилием и смехотворностью. Сословие священников, слишком уверенное в себе, тяжко подавлялось бесконечной косностью. Оно оцепенело, наслаждаясь своим авторитетом и удобствами, в то время как миряне переняли или отняли у него жизненный опыт и ученость, вступив на путь образованности и продвигаясь по этому пути могучими шагами. Священники забыли свой истинный долг - быть первыми по уму, проницательности и образованности; низкие вожделения ударили им в голову; их облачение, их призвание сделали еще более отвратительным их образ мыслей с его низостью и подлостью. Так постепенно отпали уважение и доверие, опоры земного и небесного царства, и было уничтожено все это сословие, и подлинная власть Рима молчаливо прекратилась задолго до насильственного мятежа. Мертвое тело прежнего установления предохраняли от полного распада разве только мудрые, но временные меры, противодействующие скорейшему разложению; среди этих мер выделялся запрет на браки для священников^[211]. Если бы аналогичная мера была применена и к солдатскому сословию, сходному с духовным, она придала бы и ему ужасающую устойчивость, продлив его существование надолго. Что могло быть естественней, чем проповедь открытого бунта против деспотической буквы прежнего устава; нашлась наконец горячая голова, чтобы начать такую проповедь с тем большим успехом, так как зачинатель сам принадлежал к духовному сословию.

Мятежники с полным основанием назвали себя протестантами, ибо они протестовали против любого посягательства, осмеливающегося стеснить или как бы силой несправедливо подавить человеческую совесть. Они в свое время вернули себе неиспользованное право на выбор, исследование и определение религии, право, которое предшествующие поколения молчаливо уступили. Они установили немало верных принципов, учредили много похвального, упразднили много пагубного, но они упустили из виду неизбежный результат своих действий, расторгли нерасторжимое, разделили нераздельную Церковь^[212], дерзко отпали от всеобщего христианского единения, в котором и благодаря которому только и было возможно истинное длительное возрождение. Но состояние религиозной анархии должно когда-нибудь миновать, так как сохраняется во всей своей длительной действенности и действительности необходимость выделить некоторое число людей, посвятивших себя лишь своему высокому призванию и потому независимо от притязаний земной власти выполняющих свои обязанности. Учреждение консисторий и некое подобие духовенства, все-таки сохраняемое, не удовлетворило этой потребности и служило лишь несовершенной заменой. К несчастью, в раскол вмешались князья, и многие из них использовали междоусобицу лишь для того, чтобы упрочить власть в своих владениях и увеличить свои доходы. Они рады были освободиться от прежнего высшего влияния и облагодетельствовали новые консистории своей государственно-отеческой защитой и руководством. Особенно старались они предотвратить окончательное объединение протестантских церквей, и религия вопреки своему существу была замкнута в государственных границах, и таким образом была заложена основа, позволяющая постепенно похоронить религиозно-космополитический интерес. Так религия утратила свое великое политическое умиротворяющее влияние, свою особую роль объединяющего, индивидуализирующего христианского начала. Религиозный мир^[213] был заключен на основаниях, совершенно ложных и противных духу религии, и дальнейшее развитие так называемого протестантизма привело к сплошному противоречию - к провозглашению постоянного революционного правительства^[214].

При этом понятие, основополагающее для протестантизма, не было изначально чистым, так как Лютер вообще обращался с христианством произвольно, извратил его дух, ввел иную буквальность и другую религию, а именно священную абсолютизацию Библии, и таким путем в религиозную проблематику замешалась, к сожалению, другая, в высшей степени чуждая, земная наука - филология, чье разъединяющее влияние с тех пор несомненно. Но даже смутное чувство этой ошибки не помешало большинству протестантов провозгласить Лютера одним из евангелистов и канонизировать его перевод.

Для религиозного чувства подобный выбор был особенно пагубным, ибо ничто так не подавляет его возбудимость, как буква. В прежнем состоянии, когда католическая вера при всей своей обширности отличалась большей гибкостью и многообразием своей сути, пока Библия оставалась эзотерической, а соборы и духовный их глава сохраняли свою священную власть, буква еще не могла стать столь вредоносной; теперь, когда больше нет всех этих противоядий, утвердилась полная общедоступность Библии, и убогое содержание, грубый, абстрактный набросок религии отчетливее проступили в этих книгах, бесконечно затруднив свободное, животворящее, всепроникающее откровение Святого Духа. Поэтому в истории протестантизма мы более не находим великих прекрасных явлений неземного, лишь у его истоков блещет преходящий небесный огонь; вскоре после того чувство священного уже заметно иссякает; мирское берет верх, чувство художественного соответственно страдает; лишь изредка то здесь, то там вспыхивает настоящая вечная искра жизни и образуется маленькая община. Искра гаснет, община рассеивается, и поток уносит ее останки. Таков был Цинцендорф^[215] пор его не стало. Католики и протестанты или реформаты, расколотые сектантской непримиримостью, отстояли дальше друг от друга, чем от магометан или от язычников. Оставшиеся католические государства прозябали, подвергаясь незаметному, но губительному влиянию соседних протестантских государств. На этом отрезке времени возникла новейшая политика, и отдельные могущественные государства пытались захватить пустующий всемирный престол, превратившийся в трон.

Большинству князей показалось унизительным приноравливаться к бессильному священнослужителю. Они впервые почувствовали весомость своего физического могущества, увидели бездействие небесных сил, позволяющих оскорблять своих земных представителей, и постепенно попытались, не привлекая внимания своих подданных, все еще пламенно преданных Папе, сбросить римское ярмо и учредить на земле свою независимость. Их беспокойную совесть успокаивали умные духовники, ничего не потерявшие от того, что их духовные чада посягнули на церковное имущество.

К счастью для старых установлений, возник тогда новый орден^[216], и умирающий дух иерархии излил на него свои последние дары, чтобы тот укрепил старину новой силой и с удивительной проницательностью, упорством и не виданным дотоле умом посвятил себя энергичному восстановлению папской империи. До тех пор мировая история не знала подобного сообщества. С большей уверенностью в успехе даже римский сенат не вынашивал планов по завоеванию мира. С большим благоразумием никогда не обдумывалась идея более великая. Навеки останется это сообщество образцом для всех сообществ, органически предрасположенных к бесконечному распространению и увековечению, но его пример также вечно будет доказывать, что само время, не принятое в расчет, сводит на нет хитроумнейшие начинания, а естественным произрастанием целого неуклонно подавляется искусственное развитие отдельных частей. Все единичное само по себе ограничено в своих возможностях, лишь мощь целого неизмерима. Ни один план не осуществится, если он не основывается полностью на предпосылках целого. Еще примечательнее это сообщество как начало, порождающее другие так называемые тайные общества^[217], росток, пока еще незрелый, но, очевидно, важный исторически. Более опасный соперник, несомненно, не мог появиться у новейшего лютеранства, даже если не у протестантства вообще. Все чары католической веры усилились от его руки, все сокровища наук стеклись в его келью. Все, что было утрачено в Европе, стремились они многократно восполнить в других частях света, в дальних полуночных и восточных странах, присваивая себе и подчеркивая апостольское достоинство и признание. Не отставали они и в своих усилиях обрести популярность, сознавая, сколь многим обязан Лютер своей искусной демагогии, своему пониманию простонародья. Везде основывали они школы, вторгались в исповедальни, всходили на кафедры, заставляли работать печатные машины, становились поэтами, мирскими мудрецами, министрами, мучениками, сохраняя на невероятном пространстве от Америки до Китая, включая Европу, удивительную согласованность в учении и в действиях. Мудрый отбор позволял им рекрутировать новобранцев для своего ордена в их школах. Против лютеран они обращали сокрушительный пыл своих проповедей, стремясь объявить неотложнейшей задачей католического христианства беспощадное искоренение этих еретиков как истинных пособников дьявола. Благодаря им одним католические государства, и в особенности папский престол, надолго пережили Реформацию, и кто знает, насколько усилилось бы в мире прошлое, если бы слабость высшей иерархии, ревность князей и иных духовных орденов, придворные интриги, а также другие чрезвычайные обстоятельства не прервали их смелого продвижения и едва не уничтожили этот последний оплот католической традиции. Теперь он почиет, этот страшный орден^[218], в жалком образе, на рубеже Европы, чтобы, может быть, потом, подобно народу, оберегающему его, с новой силой распространиться за пределами своей родины, быть может, под другим именем.

Реформация была знаменьем времени. Она имела значение для всей Европы, хотя сразу же открыто разразилась в одной только действительно свободной Германии. Умные головы всех наций втайне достигли совершеннолетия и в обманчивом сооболыценье тем более дерзко восстали против устарелого гнета. Ученый инстинктивно враждует с духовенством при любых обстоятельствах, ученое и духовное сословие обречены вести между собою войну на уничтожение, если они отделены друг от друга: они претендуют на одну и ту же роль. Это разделение проступало все резче по мере того, как влияние ученых расширялось, а духовенство в европейском человечестве шло на сближение с торжествующей ученостью, так что знание и вера противостояли друг другу все решительнее. В вере усматривали причину всеобщего застоя и надеялись ее устранить всепроницающим знанием. Чувство священного в своем прежнем смысле и временном существе везде подвергалось многообразным преследованиям. Современный образ мыслей назвали философией и причислили к ней все, что противостоит старому, в особенности же нападки на религию. Первоначальное личное отвержение католичества постепенно переросло в ненависть к христианской вере и, наконец, к религии вообще. Более того, ненависть к религии весьма естественно и последовательно распространилась на все предметы воодушевления, объявив ересью фантазию, чувство, нравственность, любовь к изящному, будущее и прошлое, причислило человека к другим детищам природы, над которыми главенствует нужда, и превратило бесконечную творческую музыку вселенной в однообразный стук чудовищной мельницы, которая приводится в движение потоком случая и подхвачена этим потоком, мельница как таковая, не знающая ни строителя, ни мельника, так сказать, настоящий perpetuum mobile, мельница, перемалывающая сама себя.

Воодушевление было милостиво допущено для бедного человеческого рода и даже предписано как пробный камень высшего образования каждому его носителю. Воодушевление этой великолепной грандиозной философией, в особенности ее жрецами и мистагогами. Франции посчастливилось оказаться лоном и местопребыванием этой новой веры, слепленной из чистого знания. Как ни презиралась поэзия в этой новой Церкви, все-таки нашлись и там несколько поэтов, которые ради эффекта использовали старые красоты и светильники, но при этом рисковали поджечь старым огнем новую систему вселенной. Более благоразумные успевали, однако, сразу же остудить разогревшихся слушателей холодной водой. Члены этой Церкви неутомимо старались очистить от поэзии природу, землю, человеческие души и науки - изгладить малейший след святыни, отравить сарказмами само воспоминание о всех возвышенных событиях и людях, лишив мир всяких пестрых украшений. Математическое послушание и резкость света сделали его их фаворитом. Им нравилось, что свет скорее преломился бы, чем заиграл красками, и в его честь они назвали свое великое начинание просвещением. В Германии просвещением занимались основательнее, реформировали воспитание, пытались придать старым верованиям новый, разумнейший, общедоступнейший смысл, тщательно очищая их от всего чудесного и таинственного, заручились всяческой научностью, чтобы преградить путь ищущим прибежища в истории, которую силились облагородить, выдавая ее за картину семейных бюргерских нравов. Бога делали зрителем большой трогательной мелодрамы, поставленной учеными, и Ему предлагалось в финале угостить авторов и актеров и торжественно восхищаться. Простой народ подвергался просвещению в первую очередь; в нем воспитывали вышеупомянутое благородное воодушевление, и при этом возникло новое европейское сословие: филантропы и просветители. К сожалению, природа осталась такой же непостижимой и причудливой, такой же поэтической и бесконечной вопреки всем попыткам ее модернизировать. Стоило где-нибудь шевельнуться старому суеверию, допускающему высший мир или нечто подобное, со всех сторон поднимался шум, чтобы по возможности погасить опасную искру среди пепла философией и остроумием, но при этом лозунгом образованных оставалась терпимость, особенно во Франции отождествляемая с философией. В высшей степени примечательна эта история современного неверия, ключ ко всем чудовищным явлениям нового времени. Она начинается лишь в этом столетии, в особенности во второй его половине, за короткое время разрастаясь до размеров, необозримых в своем разнообразии; вторая Реформация, обширнейшая и своеобразнейшая, была неизбежна и не могла не охватить в первую очередь страну наиболее модернизированную, но при этом ввергнутую в астеническое состояние недостатком свободы. Надземное пламя давно бы вызвало ветер, который сорвал бы все просветительские планы, если бы им не способствовало давление и влияние светской власти. В тот момент, когда возникла рознь между учеными и правительствами, между врагами религии и всеми ее приверженцами, она должна была снова выступить как третья сила, как посредница, задающая тон, и ее возвращения не мог не отметить и не возвестить каждый ее сторонник, даже если оно не сразу привлекло к себе внимание. Что для нее пришло время воскресать и как раз те обстоятельства, которые как будто направлены против нее и грозят ей гибелью, оказались благоприятнейшими признаками ее возрождения, в этом чувство истории не позволяло усомниться. Воистину анархия - стихия, в которой происходит зачатие религии. Когда все позитивное уничтожается, она поднимает свою торжествующую главу как новая учредительница вселенной. Когда человека ничего больше не связывает, он как бы сам собой поднимается в небо, и совершеннейшие органы впервые возникают из однообразного смешения и полного распада всех человеческих сил и задатков - первичное ядро земного формообразования. Дух Божий носится над водами, и небесный остров - обитель нового человека, омываемая потоком вечной жизни,- впервые становится виден, возвышаясь над волнами, которые принуждены отхлынуть.

Спокойно и беспристрастно подобает истинному созерцателю наблюдать новые времена, когда рушатся государства. Разве ниспровергатель государства для него не Сизиф? Только-только достиг он вершины равновесия, а тяжелый груз уже скатывается вниз по другому склону. Он никогда не удержится наверху, если его не заставит парить небесное притяжение. Никакие ваши подпорки не помогут, когда ваше государство никнет к земле, но привяжите его высшим томлением к небесным высям, соотнесите его со вселенной, и вы обретете в нем никогда не слабеющую пружину, и ваши усилия будут щедро вознаграждены. Я отсылаю вас к истории; исследуйте ее поучительные соотношения в подобные периоды и научитесь пользоваться волшебной палочкой аналогии^[219]. Во Франции царит светский протестантизм. Не возникнут ли также светские иезуиты, чтобы обновить историю последних столетий? Останется ли революция французской, как Реформация лютеранской? Будет ли, однако, протестантизм противоестественным образом учрежден как революционное правительство? Уступит ли буква место букве? Ищете ли вы зачаток погибели также в старом строе, в старом духе? Верите ли вы в лучший строй, в лучший дух? О! Если бы Дух Духов преисполнил вас и уберег от этого нелепого стремления формовать историю и человечество, придавать им свое направление. Разве она, независимая, своеобразная, как бы бесконечная, не заслуживает любви сама по себе, пророчествуя? Изучать ее, покоряться ей, учиться у нее, идти с ней в ногу, с верой следовать ее внушениям - об этом не думает никто.

Во Франции много сделали для религии, отняв у нее право гражданства и причислив ее разве что к домашней челяди, не в одном лице, а во всех бесчисленных индивидуальных образах. В своей неприметной сиротской отверженности она должна теперь снова завоевать сердца и привлечь к себе всеобщую любовь, прежде чем она снова вернет себе открытое почитание и снова начнет участвовать в мирских делах как дружественная наставница и вдохновительница. Исторически примечательным остается опыт великой железной маски, искавшей под именем Робеспьер в религии средоточие и силу республики, а также хладнокровие, с которым распространяется теофилантропия, этот мистицизм новейшего просвещения; также новые завоевания иезуитов; также приближение к Востоку^[220] при новых политических обстоятельствах.

Что касается других европейских стран, кроме Германии, остается только гадать, начнет ли в условиях мира пульсировать в них новая высшая религиозная жизнь и поглотит ли она все остальные мирские интересы. Напротив, в Германии можно уже с полной очевидностью выявить признаки нового мироустройства. Медленно, но уверенно опережает Германия другие европейские страны. В то время как они поглощены войной, спекуляциями и партийными распрями, в немце формируется участник эпохи, которой свойственна высшая культура, и подобным процессом уготован ему великий перевес над другими в течение времени. В науках и искусствах уже наблюдается мощное брожение. Дух развивается в бесконечном изобилии. Идет откатка из новых девственных месторождений. Никогда науки не находились в искуснейших руках; по меньшей мере никогда не возбуждали они таких ожиданий; улавливаются различнейшие стороны предметов; ничего не остается нетронутым, неисследованным, неоцененным. Все обрабатывается; писатели становятся сильнее и разнообразнее; каждый памятник старины, каждое искусство, каждая наука находит друзей, привлекает новую любовь и оплодотворяется ею. Невиданное многообразие^[221] бесконечного многообразия, священной своеобычности, способной на все в своей сокровенной человечности, кажется, оживает всюду. Пробудившись от утренней грезы беспомощного детства, некий представитель своего племени пробует свои первые силы на змеях^[222], опутывающих его колыбель, чтобы не мог он владеть своими членами. Пока еще все это только намеки, взаимосвязанные и первобытные, но они являют оку векописца всемирную индивидуальность, новую историю, новое человечество, сладчайшее объятие юной восхитительной Церкви и любящего Бога, сокровенное зачатие нового Мессии в тысяче ее членов одновременно. Кто не испытывал сладостного стыда при беременности? Новорожденное дитя будет подобием своего Отца, новое золотое время с темными, неисчерпаемыми очами, пророческое, чудотворное и чудодейственное, утешительное, возжигающее новую жизнь время - великое время примиренья, Спаситель, пребывающий среди людей, как истинный гений; в Него лишь веруют, но не видят Его, однако Он открывается верующим в бесчисленных образах, вкушаемый, как хлеб и вино, обнимающий, как возлюбленная, вдыхаемый, как воздух, внимаемый, как песнь и как слово, с небесным сладострастием, как смерть на вершине любовных мук воспринимаемый в недра потрясенного тела.

Теперь мы достаточно возвысились, чтобы дружелюбно улыбнуться вышеупомянутым предшествующим временам и даже в тех диковинных чудачествах распознать примечательную кристаллизацию исторического материала. С благодарностью хотели бы мы пожать руки тем ученым и философам, ибо то безумие должно быть исчерпано на благо потомкам, чтобы дало себя знать научное воззрение на вещи. Очаровательней и красочней, как Индия в своем драгоценном убранстве, противостоит поэзия холодному, мертвому Шпицбергену кабинетного рассудка. Чтобы в средоточии земного шара Индия была такой теплой и прекрасной, холодное, оцепенелое море, мертвые скалы, туманы вместо звездного неба, долгая ночь должны были сделать столь неприветливыми оба его полюса. Глубокое значение механики тяготело над этими отшельниками в пустынях рассудка, очарование первого прозрения подавляло их, старина мстила им, они жертвовали начальному самосознанию священнейшим и прекраснейшим в мире с удивительной готовностью, первыми постигли и возвестили святость природы, бесконечность искусства, неотвратимость знания, достоинство мирского, всеприсутствие истинно исторического в действиях, положив конец господству призраков, более возвышенному, более распространенному и потому более опасному, чем казалось.

Только более точное изучение религии позволило вернее осмыслить ужасные исчадия сна, в который она погрузилась, наваждения и бредни священного органа^[223], и только при таком изучении открылась истинная ценность этого подарка. Где нет богов, там царят призраки, а время, когда, собственно, возникли призраки европейские^[224] сбросьте серые тенета и с юношеской любовью взгляните на великолепные чудеса природы, истории, человечности. Я хочу отвести вас к брату^[225], который заговорит с вами так, что ваши сердца вознесутся и вы снова воспримете ваше отмершее любовное чаянье, облечете его новой плотью и постигнете, что вам грезилось, пока тяжеловесный земной рассудок мешал вам уловить вашу грезу.

для святыни новый покров, изящно подчеркивающий ее небесное телосложение и при этом облекающий ее пристойнее, чем какой-либо другой. Покров для девы все равно что дух для тела; ее неотъемлемый орган, чьи складки - буквы ее сладостного благовествования; бесконечная игра складок есть музыка тайнописи, ибо язык слишком груб и топорен для ее девственных уст, отверзаемых лишь песнопением. Для меня это не что иное, как торжественный призыв к новому древнему собору, могучее биение крыльев, которые простирает ангельский вестник, пролетая мимо. Это первые родовые схватки, да приготовится каждый к рождеству.

Высшее в физике^[226] теперь обнаружилось, и нам легче обозреть сословие ученых. В последнее время, по мере того как мы знакомимся с внешними науками, становится очевиднее, насколько они нуждаются в помощи. Природа постепенно являла свою скудость, и мы, привыкая к блеску наших открытий, всё отчетливее видели, что это заемный свет и мы с нашими привычными орудиями и методами не обретаем, не создаем искомого и существенного. Каждый исследователь должен был признаться себе, что одна наука - ничто без другой, отсюда опыты научных мистификаций, и причудливое существо философии^[227] упорядонить их естественно-научную классификацию^[228]. Так это и продолжается, и легко определить, как должно быть благоприятно такое общение с внешним и внутренним миром, с высшим образованием рассудительности, когда познание внешнего сочетается с вдохновением и культурой внутреннего и как при таких обстоятельствах проясняется погода, а старое небо и вместе с ним томление по нему, живая астрономия, открываются взору.

Обратимся же теперь к политическому спектаклю нашего времени. Старый и новый мир охвачены борьбой, ущербность и убожество политических установлений, существовавших до сих пор, обнаружились в ужасных проявлениях. Что, если, как в области наук, и здесь ближайшее соприкосновение и многообразнейшие взаимосвязи европейских государств были исторической целью войны, если Европа, дремавшая доселе, зашевелилась и пожелала, пробудившись, снова вступить в игру, что, если нам предстоит государство государств, новое наукоучение! Станет ли иерархия этой главной симметричной конфигурацией государств, принципом их единения как интеллектуальная интуиция политического «я»? Мирские силы сами по себе не способны образовать подобное равновесие; только третья стихия, неземная и мирская одновременно, способна разрешить эту задачу. Нельзя заключить мир между противоборствующими державами, любой мир - иллюзия, лишь перемирие;^[229] с позиции кабинетов, общедоступного сознания никакое объединение немыслимо. Обе стороны имеют великие, неотъемлемые притязания и должны их иметь, так как ими движет дух жизни и человечества. Обе стороны суть неискоренимые начала в человеческой груди: здесь - благоговение перед стариною, приверженность историческому статуту, любовь к памятникам отцов и к древней, прославленной царственной фамилии, радость повиновения; там - восхитительное чувство свободы, непререкаемое ожидание круга, предназначенного для мощной деятельности, упоение новым, юным, непринужденное соприкосновение всех сограждан, гордое сознание всеобщей человеческой значительности, радость личности, обретшей свое право и участие в целокупной собственности, неукротимое гражданское чувство. Тщетна надежда одной стороны уничтожить другую, ибо внутренняя столица каждого государства расположена не за земными валами и не может быть взята штурмом.

Кто знает, исчерпала ли себя война, но она никогда не прекратится, пока не возьмут в руки пальмовую ветвь, которую может протянуть лишь духовная власть. Кровь будет течь в Европе, пока народы не осознают своего ужасного безумия, которое гонит их по кругу, пока, захваченные и умиротворенные священной музыкой, они не вернутся в пестром смешении к прежним алтарям, восприняв деяния мира, и у дымящихся капищ не будет отпразднован с горячими слезами его торжественный праздник. Только религия способна снова пробудить Европу, обезопасив народы, учредив древнее миротворческое призвание христианства в новом зримом величии.

забыть всю прежнюю вражду, когда с ними говорит божественное сострадание и общее несчастье, общая скорбь, общее чувство наполняет их глаза слезами? Неужели их не охватит дух самопожертвования и преданности, с неотразимой силой заставив их тосковать по дружбе и единению?

Где та старинная, добрая, одна дарующая блаженство вера в правление Бога на земле, где то небесное доверие человека к человеку, то сладостное благоговение при излияниях души, вдохновленной Богом, где тот всеобъемлющий дух христианства? У христианства три проявления. Одно из них - оплодотворяющая стихия, радующая и радующаяся в любой религии. Другое его проявление - посредничество вообще как вера в способность всего земного стать вином и хлебом вечной жизни. Третье проявление христианства - вера в Христа, в Богоматерь и в святых. Выбрав одно из этих проявлений, вы выбираете так или иначе все три, становясь тем самым христианами и членами единой, вечной, несказанно счастливой общины.

Осуществившимся, ожившим христианством была старая католическая вера, последнее из этих проявлений. Ее вездесущее присутствие в жизни, ее любовь к искусству, ее глубокая человечность, нерушимость браков, заключенных ею, ее человеколюбивая общительность, ее любовь к бедности, покорность и надежность позволяют безошибочно распознать в ней истинную религию и содержат в себе основные черты ее учения.

Очищенная потоком времен, в неразрывном сочетании с двумя другими проявлениями христианства, католическая вера навеки осчастливит землю.

Ее случайную форму можно считать разрушенной; старое папство лежит в могиле^[230] присоединиться к ней и обрести гражданство в Царстве Небесном. Не появится ли скоро в Европе новое сообщество истинно святых душ, не преисполнятся ли все истинные единоверцы желания увидеть небо на земле? Не потянутся ли они один к другому, чтобы составить священные хоры? Христианство должно снова ожить в своей действенности, образовав зримую Церковь, не признающую государственных границ, принимающую в свое лоно все души, жаждущие неземного, как подобает добровольной посреднице между старым и новым миром. Оно снова должно пролить на все народы благословение из древнего рога изобилия. Из священного лона европейской соборности, вызывающей благоговение, воскреснет христианство, и пробуждение религии пойдет по всеобъемлющему божественному плану. Никто не будет более протестовать против христианского или мирского принуждения, ибо существом Церкви станет истинная свобода и все необходимые реформы будут вершиться под ее руководством как мирные процессы, сообразные государственности.

Но когда, когда? Об этом не надо спрашивать. Терпение! Оно придет, оно настанет, святое время вечного мира^[231], когда столицей мира будет новый Иерусалим, а до этого сохраняйте упование и мужество во всех превратностях текущего, соратники мои по вере, возвещайте словом и делом божественное Евангелие, оставайтесь до смерти приверженцами истинной, бесконечной веры.

(Написано в 1799 г.)

Комментарии

«Сочинение» («Aufsatz») или как «Речь» («Die Rede»). 31 января 1800 г. Новалис называет свое произведение «Европа». 20 октября 1798 г. Фридрих Шлегель называет это произведение «Христианская Монархия», 2 декабря 1798 г. - говорит о «христианских фрагментах» Новалиса, в начале октября 1799 г. - упоминает его «Сочинение о католицизме», 16 ноября 1799 г. - «Сочинение о христианстве», в начале декабря 1799 г. обозначает его работу как «Европа». Уже после смерти Новалиса Шлегель говорит о его сочинении «Христианство в Европе» (24 февраля 1806 г.), потом опять о «Христианстве» (29 марта 1806 г.), о «сочинении "Европа"» (18 июня 1806 г.), а 8 апреля 1815 г. обозначает его как «Речь... носящая название "Европа"».

Лишь к середине 20-х годов XIX в. издатели и публикаторы Новалиса останавливаются наконец на названии «Христианство, или Европа». Мы видим, с каким трудом принимают они это «или», в котором и заключается главная идея сочинения, фрагмента или речи, даже если сам Новалис не употребляет «или» в его названии. Новалис определяет жанр своего произведения именно как «речь», и в связи с этим речевым или проповедническим пафосом комментатор Новалиса Ричард Самуэль называет «Христианство, или Европу» провоцирующим произведением. В своих заметках, написанных летом и осенью 1799 г., Новалис прямо утверждает: «Историк в своем высказывании часто должен быть оратором» (в оригинале «Re drier», «изрекатель», «вития»). «Он (историк. - В. М.) ». Вспомним, что в набросках к «Ученикам в Саисе» Новалис писал о евангелии Природы, возвещаемом человеком, так что история и природа сближаются или даже совпадают для него как Евангелие. Новалис подчеркивает свое расхождение с Эдвардом Гиббоном, величайшим историком XVIII в., умершим в 1794 г. Гиббон написал историю упадка и разрушения Римской империи, что никак не могло быть Евангелием. Гиббону принадлежит проницательно скептическое замечание о религии (религиях) Рима, предшествовавших христианству: «Различные культы, преобладавшие в римском мире, все рассматривались народом как одинаково истинные, философом - как одинаково ложные, должностным лицом - как одинаково полезные». Такой взгляд на религию был для религиозного мыслителя Новалиса уже неприемлем, и потому он пишет о «другом взгляде на историю», не таком, какой разрабатывал Гиббон. Расхождения Новалиса с Гиббоном касались прежде всего христианства, в котором Гиббон видел темную разрушительную силу, хотя и в жизни юного Гиббона был момент, когда он отрекался от протестантизма и переходил в католичество, - шаг, скандальный для англичанина, но так или иначе «Христианство, или Европа» - не столько заголовок, сколько тезис, направленный, в частности, и против Гиббона.

Отсюда и проповеднический стиль «Христианства, или Европы», отсюда и намерение Новалиса определить его жанр как «речь», навеянное, впрочем, также и сочинением Ф. Д. Шлейермахера «О религии. Речи, обращенные к образованным среди презирающих ее» (1799). Новалис предвидит в «Речи» новый для себя жанр и задумает целый цикл речей, среди которых речь к Бонапарту (Buonaparte), только что ставшему первым консулом, к европейским государям, к народу Европы (в единственном числе), речь в поддержку поэзии против морали и речь, обращенную к новому столетию.

«Христианство, или Европа» написано Новалисом в октябре-ноябре 1799 г. Примечательно, что Новалис читает его вслух своим друзьям, как сообщает Шлегель Шлейермахеру в письме от 16 ноября, называя прочитанное Новалисом «Сочинением о христианстве». Само чтение вслух призвано подчеркнуть, что Новалис держит речь, проповедует перед своими друзьями, и не только перед ними. Тут обнаруживается еще одна загадка «Христианства, или Европы». «Речь» Новалиса производит на его слушателей, на ближайших друзей, крайне негативное впечатление. Через 38 лет после ноябрьского чтения в 1799 г. Людвиг Тик напишет в предисловии к пятому (5!) изданию сочинений Новалиса (1837): «Поскольку мы, как ближайшие друзья, взаимно высказывали откровенное, непредвзятое мнение, то, когда чтение закончилось, все сочинение в целом было единогласно отвергнуто, и мы решили, что его не следует предавать известности через напечатание. Мы нашли исторический взгляд слабым и неудовлетворительным, выводы слишком произвольными, а все исследование настолько слабым, что любой знаток обнаружит его уязвимые места». Пожалуй, ни одно произведение Новалиса не оценивалось в дружеском кругу столь безапелляционно отрицательно. Может быть, раздражение слушателей объяснялось самими особенностями чтения, проповедническим пафосом «Речи», позволявшим заподозрить молодого Харденберга в мессианских притязаниях, но в набросках к «Ученикам в Саисе» прямо написано, что человек - мессия Природы, и мессианские мотивы в творчестве Новалиса, подчас не лишенные личной окраски, не только не отвергались, но даже приветствовались. Говорят, что Тик преувеличил единодушие присутствующих в негативной оценке «Христианства, или Европы», но, как бы там ни было, произведение, называвшееся тогда «Речью» или «Фрагментом», насторожило не только слушателей, но и первых читателей, ознакомившихся с рукописью. Так, Шлейермахер отвергает «Фрагмент» Новалиса по идейным соображениям, поскольку сам считает папство гибельным для католицизма, а философ Шеллинг, прочитав рукопись Новалиса, пародирует ее среди других произведений в своем «Эпикурейском вероисповедании Гейнца Видерпорстена», где встречаются такие строки:

Здесь явно пародируются прежде всего «Речи о религии» Шлейермахера, но заодно с ними «Речь» Новалиса, а «под покрывалом в храме» нетрудно распознать намек на «Учеников в Саисе», пусть даже написанных под несомненным влиянием самого Шеллинга. Фридрих Шлегель все же склонен «из любви к иронии» напечатать в журнале «Атенеум» «Речь» Новалиса вместе с пародией Шеллинга. Но в кругу романтиков продолжаются разногласия по поводу обоих произведений, и в том же ноябре их отдают на суд Гёте, который не очень торопится читать их. Лишь 7 декабря в его дневнике упоминается «эзотерическое» (по всей вероятности, «Христианство» Новалиса) и «экзотерическое» (должно быть, «Эпикурейское вероисповедание» Шеллинга); Гёте не рекомендует для печати ни одно из этих произведений, так что пародия Шеллинга будет опубликована полностью лишь в 1869 г.

«Сочинение» Новалиса также первоначально печатается не полностью. Друзья произвольно выбирают из него «религиозные фрагменты», пригодные, по их мнению, для печати. Тут сказывается одно обстоятельство, проливающее свет на загадку «Христианства, или Европы» с разночтениями его названия и с первоначальным отвержением сочинения в целом. В 1826 г. «Христианство, или Европа» печатается почти полностью, но без трех абзацев, печатавшихся раньше вместе с другими фрагментами. Среди опущенных - предпоследний абзац «Сочинения», где сказано: «...старое папство лежит в могиле». В 1826 г. эта фраза действительно могла казаться непонятной, чем и объясняется снятие абзаца, но в 1799 г. она была совершенно точна и актуальна. В 1799 г. папа Пий VI умирает в крепости Волане на Роне, высланный туда по приказу Наполеона, и выборы преемника запрещены. В 1826 г. Святой Престол в Риме занимал папа Лев XII, классический представитель старого папства. Но и в 1799 г. ближайшим друзьям Новалиса трудно было понять, как это католическая вера навеки осчастливит землю и почему эта вера называется католической, если папство объявлено, в конце концов, ее случайной формой и чуть ли не приветствуется разрушение этой случайной формы. Что это за католичество без папства, что это за христианство, оно же Европа?

и ошеломляющим призывом к восстановлению единой Европы при непризнании государственных границ, что в эпоху наполеоновских войн должно было восприниматься как «эзотерическое» поддакивание агрессивным аппетитам Бонапарта. Не меньшее недоумение должна была вызывать «любовь к памятникам отцов и к древней прославленной царственной фамилии», что при своей прозрачности усугубляло загадочную таинственность высказанного. Новалис озадачил своих слушателей, выступив как провозвестник европейской идеи.

«Христианство, или Европа» вызвала неожиданный, неподтвержденный, но тем более отчетливый отклик в России. В 1828 г. в первом философическом письме П. Я. Чаадаев писал: «Vous savez qu’il n’y a pas bien longtemps encore que toute l’Europe s’appelait la Chrétienté, et que ce mot avait sa place dans le droit public» (Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма: В 2 т. М., 1991. T. 1. С. 93). «Вы знаете, что еще не так давно вся Европа называла себя христианством и это слово находило свое место в публичном праве» (пер. мой. - В. М.). «Христианство, или Европа» здесь, по существу, прямо сформулирован. Характерно, что Чаадаев употребляет слово «la chréntienté», означающее сферу христианства, область его исторического распространения в отличие от слова «le christianisme», означающего именно христианскую веру в ее всемирности. Таково же соотношение немецкого «die Christenheit» и «das Christentum», и Новалис употребляет «die Christenheit», соответствующее французскому «la chrétienté», используя и слово «das Christentum» в значении «христианская вера», когда говорит, например, о переходе от греческого пантеона к христианской вере (см. примеч. 21). В «Философических письмах» встречаются и другие разительные схождения с Новалисом, так что тема «Чаадаев и Новалис» еще ждет своего исследователя, в особенности если проблема коренится в традиции единого вселенского христианства. Обширные извлечения из «Христианства, или Европы» Вячеслав Иванов приводит в своей статье «О Новалисе», впервые опубликованной в собрании его сочинений (см: Иванов В. Собрание сочинений. Брюссель, 1987. T. IV. С. 256). Полный текст Новалиса в переводе на русский опубликован в изд.: Новалис. «Христианство и Европа» фрагмент в переводе В. Б. Микушевича вошел в книгу: Гимны и ночи. М.: Энигма, 1996.

Настоящий перевод осуществлен по изд.: Novalis. Die Christenheit, oder Europa// Schriften: In 4 Bd. mit einem Begleitband. 2. Aull. Darmstadt, 1968. Bd. 3. S. 507-524.

204

Фрагмент. - О заголовке и подзаголовке см. выше.

205

Были прекрасные, блистательные времена... - Написание «Христианства, или Европы» непосредственно предшествует роману «Генрих фон Офтердинген», и неудивительно, что оба произведения обнаруживают глубокое, органическое родство и в стиле, и в проблематике. В 1826 г. в четвертом издании сочинений Новалиса «Христианство, или Европа» было напечатано непосредственно после романа как послесловие к нему. Начало «Христианства» явно перекликается со вторым абзацем второй главы романа: «Отрадная бедность красила те времена своей особой, невинной и строгой безыскусственностью, и сокровища, угадываемые кое-где, тем знаменательнее поблескивали в сумерках, внушая глубокомыслию чудесные предчувствия» (с. 14). Существенно совпадение интонаций, определяющих у Новалиса сферу Несказанного, и это не единственный случай.

206

В слове «единое» ключ ко всему исследованию Новалиса. Подразумевается Единая Святая Соборная и Апостольская Церковь из Символа Веры, Церковь до раскола на Восточную и Западную (1054) и в жизни будущего века, то есть после того, как раскол будет преодолен. См. также у Чаадаева: «Le principe vivfiant de l’unité animait tout alors en Europe» (Чаадаев П. Я. Указ. соч. T. 1. С. 97). «Животворящий принцип единения одушевлял тогда всё в Европе» (пер. мой. - В. М.).

207

Папа Римский. До разделения церквей среди римских пап были святые, чтимые Православной Церковью (например, Григорий Великий или Двоеслов (590-604)). Дальнейшее изложение Новалиса находит отголоски в книге Владимира Соловьева «La Russie et L’Eglise universelle» («Россия и Вселенская Церковь»).

208

Так любящие сохраняют локоны и письма своих усопших возлюбленных... - Подобным образом поступал сам Новалис после смерти своей невесты Софи фон Кюн.

209

...в единственное царство на земле. - все части света.

210

...будто зелия - всего лишь незначительная звезда, блуждающая среди других звезд... - По-видимому, намек на легендарное высказывание Галилея (1642): «Eppure si muove» («И все-таки она вертится»).

211

...запрет на браки для священников. - Целибат был окончательно введен в 1074 г. папой Григорием VII.

212

Почти в тех же выражениях характеризует протестантов (реформаторов) Чаадаев в шестом философическом письме: «Et savez-vous, Madame, à qui la faute si l’influence du christianisme sur la société et sur le développement de l’esprit humain n’est encore ni suffîsament comprise ni suffîsament appréciée? Aux hommes qui ont brisé l’unité morale; a ces hommes qui ne datent le christianisme que depuis leur avènement; a ceux qui s’appelent les réformateurs» (Чаадаев П. Я. Указ. соч. T. 1. С. 175). «А знаете ли Вы, <...>, по чьей вине влияние христианства на общество и на развитие человеческого разума все еще должным образом не понято и должным образом не оценено? По вине тех, кто сокрушил моральное единство; по вине тех, кто не мыслит христианства до своего пришествия, тех, кто называет себя реформаторами» (пер мой. - В. М.).

213

Имеется в виду Аугсбургский религиозный мир (1555), провозгласивший принцип: «Чья страна, того и вера».

214

...к провозглашению постоянного революционного правительства. - Комментаторы усматривают в этом намек на французский Конвент 1793 года.

215

Цинцендорф. -

216

...новый орден... - Имеется в виду Орден иезуитов, основанный Игнатием Лойолой (1491-1556) и утвержденный папой Павлом III в 1540 г.

217

...другие так называемые тайные общества... - Имеются в виду, вероятно, розенкрейцеры (начало их движения предположительно относят к началу XVI в.), вольные каменщики (1717, Лондон), Орден иллюминатов (основан в 1776 г.). Иллюминаты провозгласили своей целью борьбу с иезуитами, при этом переняли их методы действий.

218

«на рубеже Европы», в Пруссии и России.

219

...волшебной палочкой аналогии. - Шиллер говорил в 1789 г. об аналогии как о мощном вспомогательном средстве для историка.

220

...приближение к Востоку... -

221

Невиданное многообразие... - Этими словами начинается панегирик движению романтиков, друзей Новалиса. Знаменательно, что в движении романтиков Новалис ценит многообразие, а не единство, как следовало бы адепту магического идеализма.

222

...на змеях... - Младенец Геракл задушил двух змей, насланных на него богиней Герой (мраморная статуя Геракла, душащего змей, находится в галерее Уффици, во Флоренции).

223

- Священным органом Новалис считал сердце. Во фрагментах читаем: «Сердце кажется как бы религиозным органом. Возможно, высшее произведение творящего сердца - не что иное, как небо.

Когда сердце, привлеченное всеми отдельными действительными предметами, ощущает себя, становясь идеальным предметом, возникает религия» {Novalis. Schriften: In 4 Bd. Stuttgart, 1968. Bd. 3. S. 570).

224

- Имеется в виду соприкосновение раннего христианства с гностицизмом.

225

Я хочу отвести вас к брату... - Новалис говорит о Шлейермахере с его «Речами о религии».

226

Высшее в физике... - «Гёте должен стать литургом этой физики - он в совершенстве понимает службу в храме. Теодицея Лейбница была великолепным опытом на этом поле. Чем-то подобным станет физика будущего, но в стиле еще более высоком» (Ibid. S. 469).

227

...причудливое существо философии... -

228

...естественно-научную классификацию. - Новалис видит в этом достижение Абрахама Готлоба Вернера.

229

В оригинале дословное заимствование из сочинения Канта «О вечном мире» (1795).

230

...старое папство лежит в могиле... - Называя старое папство «случайной формой католичества» и приветствуя разрушение этой формы, Новалис действительно указывает путь к вечному единому, соборному христианству, поскольку главной причиной, вызвавшей разделение Церквей, было именно старое папство (см. примеч. 3). Католическая вера обретает у Новалиса свое первоначальное значение - «вселенская», что не могло не озадачить его современников на Западе, предвосхищая чаянья русских религиозных философов (П. Я. Чаадаева, В. С. Соловьева, В. И. Иванова).

231

...святое время вечного мира... - «Воспитанием рода человеческого» Готхольда Эфраима Лессинга (1729-1781): «Оно непременно придет, время нового вечного Евангелия, предсказанного нам даже элементарными учебниками Нового Союза» (§86).