Негр-пастор Джон Криди

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Негр-пастор Джон Криди (старая орфография)

НЕГР-ПАСТОР ДЖОН КРИДИ

"В будущее воскресенье, 14-го числа, достопочтенный Джон Криди, из коллегии Магдалины в Оксфорде, произнесет проповедь в церкви Уольтон Магна в пользу миссии, отправляемой на Золотой Берег".

В этом объявлении не было, повидимому, ничего необыкновенного, а между тем, при всей своей обыденности оно до глубины души потрясло Этель Берри. Дело в том, что воспитавшая ее тетушка Эмилия приучила ее глядеть на иноземные миссии как на единственную вещь в мире, заслуживающую уважения и внимания. Кроме того, достопочтенный Джон Криди, был недюжинным миссионером, и история его была настолько оригинальна, что могла заинтересовать и в наши дни, когда сопоставление между крайней дикостью и самой передовой цивилзацией никого не может удивить.

- Только подумайте, - говорила Этель своей тетушке, когда оне читали объявление, прибитое к дверям школы: - он ведь настоящий африканский негр, как мне рассказывал викарий; его отобрали ребенком у одного торговца невольниками на Золотом Берегу и привезли в Англию, где он и получил свое образование. Он учился в Оксфорде и получил ученую степень и теперь снова отправляется в Африку просвещать своих единоплеменников. В среду он приедет в гости в викарию.

- По моему мнению, - заметил старик дядя Джемс, брат тетушки Эмилии, удалившийся на покой корабельный шкипер, ему лучше навсегда остаться в Англии. Я в свое время езжал на этот Берег за пальмовым маслом и другими подобными предметами, и, по моему мнению, негр везде останется негром; но все же в Англии он чуть-чуть цивилизованнее, нежели там у себя в Африке. Привезите его в Англию и вы сделаете из него джентльмена; отправьте его на родину, и негр в нем снова проснется вопреки всем вашим стараниям.

- О, Джемс! - вмешалась тетушка Эмилия, - как можешь ты проповедывать такия нехристианския воззрения и возставать против миссий, когда мы знаем, что все народы на земле - братья.

- Я всегда сам жил как подобает христианину, Эмилия, - отвечал дядя Джемс, - хотя и довольно крейсировал долго вдоль Золотого Берега, где христианство не процветает, но я считаю, что негр останется негром, что бы вы с ним ни делали. Эфиоп не может изменить своей черной кожи, говорить Писание, как и леопард своей пятнистой шкуры, и негр пребудет негром до конца дней своих, - попомни мои слова, Эмилия.

В среду, в назначенное время, достопочтенный Джон Криди прибыл в дом викария, и сильное любопытство царствовало в селении Уольтон Магна всю эту неделю, так как всем хотелось поглядеть на такое непривычное зрелище; на черного, как сажа, пастора. На следующий день, в четверг, почти такое же необычное событие произошло и в жизни Этель Берри: к своему великому удивлению она получила по утру коротенькую записку, с приглашением на партию "lawntennis", устраиваемую в тот же день в доме викария. До сих пор, хотя сам викарий и бывал довольно часто у тетушки Эмилии и охотно принимал её помощь в устройстве всяких школьных и иных сельских празднеств, однако семейство Берри не принадлежало к тому слою общества, какой обыкновенно приглашался на приходския партии "lawntennis". И причину того, почему Этель была приглашена в этот четверг, следует искать в благочестивом заговоре между викарием и секретарем евангелического общества Золотого Берега. Когда эти двое знаменитых миссионерских сподвижника встретились две недели раньше в Эксетер-Голле, секретарь поставил на вид викарию, как было бы желательно, чтобы молодой Джон Криди женился на англичанке, прежде нежели отправиться в Африку.

- Это подкрепит его в вере и будет служить опорой на Золотом Берегу, - говорил он, - и кроме того возвысит его значение в глазах туземцев.

На что викарий отвечал, что знает как раз подходящую для этого девушку, свою собственную прихожанку, которой вдобавок само Провидение внушило глубокий интерес в иностранным миссиям. Таким образом, эти два добрых человека в невинности души составили заговор предать бедную Этель в африканскую неволю; и викарий пригласил Джона Бриди в Уольтон Магна нарочно затем, чтобы познакомить с нею.

В этот день Этель надела свое самое хорошенькое платье и свою самую нарядную белую шляпку, в которой приколола с боку две живых розы, и, гордая и счастливая, отправилась к викарию в гости.

Достопочтенный Джон Криди уже находился там, не в полном клерикальном одеянии, но в фланелевом костюме, который требуется для игры в "tennis", и только белый широкий галстух, повязанный под фланелевым воротником, указывал на его недавно приобретенный духовный сан. Это был довольно красивый негр, с черным, но не особенно широким и плоским африканским лицом; и когда он играл в "tennis", - его атлетическое сложение и стройная, красивая фигура устраняли всякое представление о том, что он принадлежит к низшей расе. Его голос был голосом всякого оксфордского студента, мягкий, приятный, цивилизованный, а манеры вполне благовоспитанного человека. Когда он разговаривал с Этель - а жена викария употребляла все усилия к тому, чтобы они побольше были друг с другом, - то разговор его был такого рода, какой ей редко приходилось слышать в Уольтон Магне. Он вертелся исключительно на лондонских и оксфордских событиях, на гонках в Ифли и партиях крокета у лорда; на людях и книгах, самые имена которых она слышала в первый раз в жизни - одно имя, из тех, какие она запомнила, было Милль, а другое Аристотель - это заставило ее смутно понят, что она приобщена в более высокому умственному уровню, нежели тот, на каком постоянно пребывала. При этом его приятели, о которых он вскользь упоминал, вовсе не с видом человека, который бы хвастался своими знатными знакомствами, все принадлежали к лучшему обществу. В одной коллегии с ним учился настоящий, живой лорд, а молодого баронета, поместье которого находилось здесь по близости, он называл по просту без затей "Гаррингтон из коллегии Christchurch", без всяких "сэр Артур", - дело, которое сам викарий вряд ли бы себе позволил. Она знала также, что он очень образован; он был из лучших студентов в Оксфорде и восхитительно толковал о поэзии и о романах. Сказать по правде, Джон Криди, несмотря на свое черное лицо, ослепил бедную Этель, так как походил на ученого и на джентльмена более, чем кто другой, с кем ей приходилось до сих пор разговаривать по-товарищески.

Когда Этель заговорила об Африке, молодой пастор оказался таким же красноречивым и обаятельным. Ему по многим причинам не особенно хотелось разставаться с Англией, но он радовался, что может принести пользу своим бедным братьям. Он в восторгом говорил о миссиях: это был общий у них интерес, - и так страстно желал поднять и улучшить положение своих братьев-негров, что Этель невольно подумала, как с его стороны благородно приносить себя в жертву и ехать ему, образованному джентльмену, поселиться в тростниковой хижине, среди своих языческих единоплеменников! Вообще она ушла в этот день из дома викария совершенно очарованная Джоном Криди. Она нисколько не была в него влюблена - какое-то непреодолимое, инстинктивное, племенное чувство воздвигало между ними непреодолимую преграду, но она восхищалась им и сильнее интересовалась, чем каким-либо другим из доселе ей встречавшихся мужчин.

Что касается Джона Криди, то он натурально был пленен Этелью. Во-первых, он был бы очарован всякой другой английской девушкой, которая бы выказала такое же живое участие к его особе и его планам, так как, подобно всем неграм, был наивно эгоистичен и восхищался тем, что встретил белую женщину, которая так высоко его ставила. Во-вторых, Эгель была на самом деле милая, простая деревенская английская девушка с тихими, скромными манерами, восхитительно красневшая, и могла бы понравиться и более требовательному человеку, чем юный пастор-негр. Таким образом, что касается Джона Криди, то он искренно влюбился в Этель. Но как бы то ни было, Джон Криди был по всем правилам благовоспитанный английский джентльмен и питал такия же рыцарския чувства к хорошенькой и привлекательной девушке, как и всякий другой английский джентльмен.

В воскресенье утром, тетушка Эмилия и Эгель отправились в приходскую церковь, где достопочтенный Джон Криди произнес ожидаемую проповедь. Это была чуть ли не первая его проповедь, но знатоки несомненно признали бы ее превосходной. Джон Криди не был застенчив - для негров это это не имеет смысла - и говорил горячо, красноречиво и убедительно о необходимости отправить миссию на Золотой Берег. Быть может, в том, что он говорил, не было ничего оригинального или поразительного, но он говорил увлекательно и живо. Негры, подобно многим другим низшим расам, владеют даром слова, и Джон Криди считался одним ж самых бойких и красноречивых ораторов на оксфордских собраниях. Когда он заговорил о необходимости сочувствия и содействия в великом деле проповеди евангелия и о необходимости привлечь к этому делу как можно более сотрудников, тетушка Эмилия и Этель позабыли про его черные руки, протянутые к народу, и почувствовали только, что сердца их забились восторгом от этого красноречивого и трогательного жеста.

Результатом всего этого было то, что вместо недели Джон Криди провел в Уольтон Магне два месяца, и во все это время часто виделся с Этель. По прошествии первых двух яедель он гулял раз с нею в одно утро вдоль реки и серьезно толковал о предстоящей ему миссии.

- Мисс Берри, - сказал он, когда они присели отдохнуть на парапете небольшого моста, под плакучими ивами, - я не боюсь ехать в Африку, но мне тяжело ехать туда одному. У меня будет совершенно самостоятельная станция у реки Аниобры, где я годы не увижу христианского лица. Я бы желал иметь товарища, который бы сопровождал меня туда.

- Да, вы будете очень одиноки, - отвечала Эгель. - Я бы тоже желала, чтобы вы нашли себе товарища.

- В самом деле? - продолжал Джон Бриди. - Не добро человеку быть единому. Он нуждается в подруге жизни. О! мисс Этель, могу ли я надеяться, что вы согласитесь быть моей женой, если я заслужу это счастие?

мысли. Предложение поразило ее как громом, и она могла только сказать: - О, м-р Криди, как это вам пришло в голову?

Джон Криди увидел тень, набежавшую на её лицо, не намеренное вздутие её тонких ноздрей и легкое дрожание около углов рта, и с чуткостью негра понял, что это значит.

- О! мисс Этель! - проговорил он, с искренней горечью в голосе: - неужели и вы презираете нас. Я не прошу у вас немедленного ответа и не хочу его. Я прошу вас подумать о моих словах. Подумайте и испытайте себя: можете ли вы современем полюбить меня. Я не стану торопить вас, не сгину надоедать вам, но скажу вам раз навсегда, что я чувствую. Я люблю вас и всегда буду любить, каков бы ни был ваш ответ. Я знаю, что вам будет стоить больших усилий ада меня в мужья, гораздо больших усилий, чем еслибы дело шло о самом ничтожном и недостойном единоплеменнике вашем. Но если вы можете победить себя, то обещаю вам крепко и верно любить вас, как только женщина может быть любима. Не отвечайте теперь, - просил он, увидя, она открывает рот, чтобы что-то сказать, - подождите и подумайте. Помолитесь Богу и, если через две недели, начиная от сегодняшняго дня вы увидите, что не можете сказать мне да, и скажете нет, я даю вам честное слово джентльмена, что никогда больше не заговорю с вами об этом. Но унесу с собой в могилу ваш образ, запечатленный в моем сердце!

И Этель поняла, что он говорит это от всей души.

Вернувшись домой, она увела тетушку Эмилию в свою спальную и рассказала ей обо всем. Тетушка Эмилия расплакалась и разрыдалась так, как будто бы у нея сердце разрывами не могла ответить только одно:

- Тут виден перст Всевышняго, моя дорогая, - сказала она, - твой отъезд разобьет мое сердце, Этель, но тут виден перст Всевышняго.

И хотя она чувствовала, что утратит все радости жизни лишившись Этель, но с этой минуты стала непрерывно убеждать ее выдти замуж за Джона Криди и ехать в Африку. Бедная женщина! она действовала по своему крайнему разумению.

Что касается дядюшки Джемса, то он совсем иначе взглянул на это дело.

- Её инстинкт возмущается против этого, - настаивал он, - а инстинкт нас никогда не обманывает. Он дан нам чтобы руководить и просвещать нас в таких темных вопросах. Белая девушка не должна выходить замуж за негра, хотя бы он был и пастор. Это неестественно; это противно нашему инстинкту. Белый человек может жениться на негритянке, если это ему вздумается. Я ничего не скажу против этого, хотя сам бы не женился ни за какие деньги. Но, чтобы белая женщина вышла замуж за негра, да при этой мысли вся кровь ваша возмущается, в особенности, если вам доводилось крейсировать вдоль Золотого Берега.

Но викарий и его жена были в восторге при мысли, что план их может увенчаться успехом и серьезно говорили об этом с Этель. По их мнению, Бог указывал ей путь и ей не следовало от него уклоняться. Сами они победили в себе те крепкие, племенные инстинкты, которые так справедливо ценил дядюшка Джемс, и желали, чтобы и Этель с ними справилась. Что могла сделать тут бедная девушка? Тетушка и викарий с одной стороны, а Джон Криди с другой: - с такими оппонентами ей было бороться не под силу. И когда по истечении двух недель, Джон Криди спросил у нея только: "да или нет?" Она против воли ответила: "да". Джон Криди взял осторожно её ручку и с жаром поцеловал самые кончики её пальцев.

Какой-то внутренний голос подсказал ему, что он не должен целовать ее в губы. Она вздрогнула от его поцелуя, но ни слова не сказала.

Джон Криди заметил её испуг и сказал себе: "я буду так любить ее и лелеять, что заставлю полюбить себя, несмотря на мою черную кожу".

При всех своих негритянских недостатках Джон Криди был честный и добрый человек.

И Этель действительно до некоторой степени уже любила его. В ней была самая странная смесь чувств. С одной стороны, он был джентльмен по своему положению, духовное лицо, человек ученый и набожный, и с этой течки зрения Этель была не только довольна, но даже гордилась им. Во всех же остальных отношениях она приняла его, как иные добрые католички принимают пострижение: по призванию.

И вот таким образом не прошло и двух месяцев, как Этель Берри уже была женой Джона Криди, и оба отправились в Соутгемптон, чтобы там сесть на корабль и плыть в Аксим. Тетушка Эмилия плавала и надеялась, что Бог благословит их начинания; но дядюшка Джемс все настаивал на дурном влиянии, какое Африка должна оказать на прирожденного африканца.

- Инстинкт - великое дело, - говорил он, качая головой, когда пароход отчалил от берега: - он возвращается в среду своих иноплеменников, и инстинкт возьмет верх в нем надо всем остальным, помяните мое слово. Это так же верно, как то, что меня зовут Джемс Берри.

Маленькая миссионерская станция в Бутабуэ, деревянный домик, с красивой кровлей из веерных пальм, был выстроен и отделан туземным перекрестом из Аксима и его женой перед прибытием миссионеров, так что Этель после долгого плавания в лодке по быстрой реке Анкобре нашла обитаемое жилище, приготовленное для нея. Там наша чета, соединенная таким странным образом, поселилась для проповеди евангелия и обращения в христианство туземцев, из которых один, как уже выше сказано, был ранее наставлен в новой вере и сделан даже законоучителем, а многие другие охотно желали перейти в нее. В первые десять или двенадцать месяцев письма Этель на родину были полны похвал и любви в милому Джону. Теперь, когда она хорошо узнала его, она удивлялась, как могла она бояться выдти за него замуж. Ни один муж не мог быть нежнее, добрее, внимательнее. Он ухаживал за ней и няньчился с ней, когда ей случалось бывать нездоровой, точно женщина; она видела в нем крепкую опору для себя, как и всякая другая жена видит ее в своем муже. И при этом он был так умен, так образован, так учен. Её единственной заботой было опасение, что она его недостойна и никогда не будет достойной. Конечно, хорошо было, что они жили вдали от всех белых в Бутабуэ, и ей не с кем было сравнивать своего Джона кроме полуголых дикарей, окружавших их. Благодаря такому поразительному контрасту, добрый Джон Криди с его образованными приемами и мягкими манерами мог идти вполне за англичанина.

С своей стороны, Джон Криди не менее восхищался своею Этель. Он был нежно почтителен в ней, и, быть может, более церемонно относился в ней, нежели это принято между мужем и женой, но это происходило от врожденной деликатности чувств, заставлявшей его полу-безсознательно признавать ту бездну, которая их разделяла. Он чтил ее как нечто священное. И при этом Этель была его правой рукой во всех делах и вполне мужественно переносила лишения, нераздельные с их жизнью, охотно питалась бананами и перенимала от негритянок все таинства туземной кухни. Никакая тропическая жара не выводила ее из себя и даже ужасную местную лихорадку она переносила с такой кроткой покорностью, что Джон Криди чувствовал в глубине души, что охотно отдаст за нее жвзнь, и это будет не очень большой жертвой ради такого восхитительного создания.

Однажды, вскоре после прибытия в Бутабуэ, Джон Криди говорил по-английски с перекрестом-негром о лучшем способе научиться местному языку. Он оставил родину, будучи девяти лет от роду, говорил он, и совсем позабыл свой язык. Туземец быстро ответил ему на языке племени фанти. Джон Криди удивленно взглянул на него и вздрогнул.

- Он говорит, что я скоро выучусь, если только буду вслушиваться в то, что говорится вокруг меня; но любопытнее всего то, Этти, что я его понимаю.

- Ты припомнил свой язык, Джон, вот и все. Тебе вообще так легко даются языки, и вот, когда ты услышал свой родной язык, то и припомнил его.

- Может быть, - отвечал миссионер, задумчиво, - но я не помнил ни одного слова во все эти протекшие годы. Удивляюсь: неужели же я вспомню так-таки весь язык.

- Разумеется, милый, - отвечала Этель; - ты ведь знаешь как тебе все это легко дается. Ты ведь почти выучился португальскому языку, когда нам приходилось слушать приезжих из Бенгуэлы.

И действительно, это легко далось ему. Не прошло и шести недель после прибытия Джона Криди в Бутабуэ, как он уже мог так же бегло говорить на языке фанти, как и окружающие его туземцы. Но ведь наконец ему было уже девять лет, когда его увезли в Англию, и ничего не было мудреного в том, что он мог припомнить язык, которым говорил от рождения и до девятилетняго возраста. Несмотря на то, он не без некоторато смущения наблюдал, как все слова и выражения и даже самые языческия заклинания и молитвы припоминались ему от слова до слова и без малейшого усилия.

Четыре месяца спустя после их прибытия, Джон увидел однажды высокую и уродливую негритянку в скудном туземном одеянии, стоявшую на рынке, на котором туземные мясники били и продавали копченое козлиное мясо. Этель увидела снова, что он вздрогнул и с страшным предчувствием в сердце не могла не спросить его: отчего он вздрогнул.

- Я не могу сказать тебе этого, Этги, - жалобно проговорил он, - пожалуйста не разспрашивай меня. Я хочу пощадить твои чувства.

Но Этель не отставала.

- Это твоя мать, Джон? - резко спросила она.

- Нет, славу Богу, не моя мать, Этти, - отвечал он, причем черные щеки его как будто несколько побледнели; - нет, это не моя мать, но я припоминаю ее.

- Она твоя родственница?

- О! Этти, не приставай ко мне. Да; это сестра моей матери. Я помню ее несколько лет тому назад. Не будем больше об этом говорить.

И Этель, глядя на эту тощую и грязную негритянку, содрогнулась в душе, но ничего больше не сказала.

Но вот, однако, по мере того как время шло себе и шло, Этель стала замечать странную перемену во взглядах и замечаниях Джона на счет негров. Сначала он приходил в ужас и отчаяние от их дикости и языческих понятие, но чем более вглядывался в них, тем естественнее находил это в их положении, и начинал даже в некотором роде симпатизировать им и иввинять их. Раз утром, месяц два позже, он сам вдруг заговорил с ней о своем отце. Этого с ним никогда не случалось в Англии.

- Я припоминаю, - говорил он, - что отец был предводителем своего племени и великий военачальник. У него было много жен, и моя мать в том числе. Он был разбит на войне, и я был взят в плен. Но у него был красивый дворец в Кванте и много невольников, носивших за ним опахала.

Этель заметила с тайным ужасом, что он как будто с гордостью и с удовольствием говорил о предводительстве своего отца. Она снова содрогнулась и подивилась: неужели африканские инстинкты в нем берут верх над чувствами христианского джентльмена?

Когда сухое время года миновало и кокосовые орехи были собраны, негры устроили большое празднество. Джон проповедивал на открытом воздухе утром этого дня, на самом рынке, а вечером сидел в своей хижине вместе с Этель, дожидаясь пока законоучитель с женой вернутся, чтобы прочатать вечерния молитвы, что они всегда делали с большой торжественностью и по утрам, и по вечерям. Вдруг они услышали звуки дикой музыки и шум, производимый большой толпой народа, которая смеялась и ликовала на улице. Джон прислушивался с удвоенным вниманием.

- Слышишь, Этти! - вскричал он. - Это там-там. Я знаю, что это значит, это воинственный пир жатвы.

- Как ужасно! - отвечала Этель, бледнея.

- Не бойся, дорогая, - заметил Джон, улыбаясь ей. - Тут нет худого, это только народ веселится.

Музыка приближалась, и Джон очевидно приходил все в больший и больший экстаз.

- Слышишь, Этти? - начал он опять. - Это салонга. Как эта музыка воодушевляет! Она похожа на барабанный бой и на медные трубы. Она напоминает военный марш. Ей-Богу, под нее хочется плясать.

И, говоря это, он, в своем английском клерикальном костюме, (он носил этот костюм даже в Бутабуе) пустился в пляс по маленькой горенке.

- О! Джон! перестань! - кричала Этель. - Ну, вдруг войдет законоучитель.

Но кровь Джона расходилась.

- Вот, гляди! - кричал он в азарте, - это так делается! Вот ты прицеливаешься из ружья! вот ты стреляешь! вот ты бросаешься на врага с копьем, вот рубишь врагов, вот держишь в руках голову врага, а вот бросаешь ее в толпу женщин! О! это величественное зрелище!

И в его черных главах загорелся дикий огонь, а сжатые руки затрепетали.

- Джон! - закричала Этель, умирая от ужаса, - это не христианское, нечеловеческое, недостойное тебя дело! Я совсем перестану тебя любить, если ты когда-нибудь повторишь это.

В один момент лицо Джона изменилось и руки его опустились, точно его ударяли ножем в грудь.

- Этти, - сказал он тихим голосом, подползая к ней точно провинившаяся собачка. - Этти, моя дорогая, милая, радость моя, что я такое сделал? О, небо! я никогда больше не стану слушать этого проклятого там-там. О, Этти! прости меня, ради самого неба.

Этель положила свою дрожащую руку ему на голову. Джон опустился перед ней на колени и закрыл лицо руками, как виноватый и наказанный мальчик. Этель кротко подняла его с колен, и в эту минуту вошел законоучитель с женой. Джон твердо встал, взял Библию и молитвенник и прочитал все вечерния молитвы своим обычным, выразительным тоном. В этот момент он снова превратился из дикаря фанти в приличного оксфордского клерджимена.

Неделю спустя после этого, Этель, разбираясь в свой маленькой кладовой, заметила случайно тяжелый деревянный ящик, старательно прикрытый. Она с трудом приподняла крышку, так как она была приперта туземным замком и к своему ужасу нашла внутри скрытый боченок крепкого негритянского рома. Она вынула боченок, поставила его на виду посредине кладовой, но ничего не сказала. В ту же ночь она услышала как Джон стучал в рощице позади двора я, выглянув в окно, увидела сквозь темноту, что он разбивает топором боченок на куски. После этого он был с ней всю последующую неделю еще добрее и нежнее обыкновенного, но Этель смутно припоминала, что уже раз или два раньше он казался ей несколько странным, и что в эти самые дни она заметила в нем проблески натуры дикаря. Быть может, подумала она с трепетом, его цивилизация не что иное как один лоск, и достаточно стакана крепкого рома, чтобы смыть ее.

Двенадцать месяцев спустя после их прибытия, Этель вернулась раз вечером домой из школы для девочек, чувствуя сильный припадок лихорадки, и не нашла Джона в хижине. Разыскивая стклянки с хинином, она снова нашла боченок с ромом, но на этот раз он был пусть. Невыразимый ужас привлек ее в их маленькую спальную. Там на кровати лежали разорванные в мелкие клочки черный сюртук и европейская одежда Джона Криди. Комната заходила вокруг нея ходуном, и хотя она никогда и не слыхивала раньше о чем-нибудь подобном, но страшная истина мелькнула в её смущенном мозгу, точно страшный сон. Она вышла из дому ночью, одна, чего никогда еще не делала с тех пор как приехала в Африку, на широкую дорогу, которая шла между хижинами и составляла главную улицу в Бутабуэ. Так далеко от родины, так безусловно одинока среди всех этих черных лиц и с такой мучительной тоской, и невыразимым ужасом в сердце! Она брела по улице, сама не зная как и куда, пока в конце улицы вдруг не увидела под двумя высокими финиковыми пальмами зажженный костер и не услышала шума голосов и хохот. Толпа туземцев, мужчины и женщины плясали с ревом вокруг пляшущого и тоже ревущого негра. Центральная фигура была одета на туземный манер, с голымя руками и ногами и вопила громкую песню на языке фанти, потрясая там-тамом. В горле его слышалась сиплость пьяного человека, а ноги хавались нетвердыми. Великий Боже! Неужели этот ревущий, и пляшущий черный дикарь - Джон Криди?!

Да! инстинкт победил цивилизацию; дикарь проснулся в Джоне Криди; он разодрал свою английскую одежду и принял обличье негра фанти. Этель глядела на него, побелев от ужаса, стояла неподвижно и глядела, не испуская ни одного звука, без слов, точно приросла к месту. Толпа негров разделилась направо и налево, и Джон Криди увидел свою жену, стоявшую как мраморное изваяние. С страшным криком он пришел в себя и бросился в ней. Она не оттолкнула его, как он этого ожидал; она ни слова не говорила и была нема и холодна, как труп, и не похожа на живую женщину. Он взял ее в свои сильные руки, положил её голову в себе на плечо и отнес ее домой вдоль всего ряда хижин, таким же твердым шагом, каким некогда входил в церковь в Уольтон Магне. Затем положив ее осторожно на кровать, подозвал жену законоучителя.

- У нея лихорадка, - сказал он на языке фанти; - посиди с ней.

Жена перекреста поглядела на него и сказала:

- Да; у нея желтая лихорадка.

И так оно и было. Уже прежде нежели она увидела Джона, лихорадка сообщилась ей, а после такого ужасного открыла вдруг проявилась в полной силе. Она лежала без сознании на кровати, с открытыми глазами, выпученными как у привидения, и в лице её не было ни кровинки, ни признака жизни.

Джон Криди написал несколько слов на клочке бумажки, которую сжал в руке, дал несколько инструкций женщине, оставленной при больной, и снова ринулся в темное пространство.

Ближайшая миссионерская станция в Эффуэнте находилась в разстоянии тридцати миль и к ней вела туземная тропинка через лес. На станции жили два миссионера методиста, как это было известно Джону Криди, так как он ездил раньше на лодке повидаться с ними. Когда он только что приехал в Африку, он бы не мог найти дороги в чужом лесу, но теперь, босой, полуголый, под давлением всепоглощающого чувства он пробирался в темноте сквозь лианы и другия вьющияся растения, как истый африканец. Где ползком, где бегом промахал он, ни разу не остановившись, все тридцать миль и на разсвете постучался в дверь миссионерской хижины в Эффуэнте.

- Я пришел с поручением от миссионера Джона Криди, отвечал босоногий дикарь на том же языке. - Ему нужно европейское платье.

- Он прислал письмо? - спросил миссионер.

Джон Криди подал бумажку, зажатую в его руке. Миссионер прочитал записку. В ней коротко сообщалось о том, что негры в Бутабуэ ограбили ночью хижину Джона и украли его платье, и что теперь он не может выходить из дому, пока не добудет европейского платья.

- Странно, - заметил миссионер. - Брать Фельтон умер три дня тому назад от лихорадки. Отнеси, пожалуй, его платье брату Криди.

Криди.

Платье покойного брата Фельтона было связано в узелок, и босоногий дикарь, взяв его в руки, собирался бежать обратно в Бутабуэ.

- Ты ничего не ел дорогой, - сказал осиротелый миссионер. - Не хочешь ли взять с собой пищи для подкрепления себя во время пути?

- Дайте мне немного бананового теста - отвечал Джон Криди. - Я поем дорогой.

И когда миссионер дал ему теста, он в забывчивости сказал ему по-английски: - благодарю.

С узелком в руках снова ринулся Джон Криди через лес, пробираясь по нем точно змея или тигр, без отдыха и остановки, пока не добежал до селения Бутабуэ. Тут он остановился и за кустами дикого инбиря переоделся с головы до ног в английское духовное платье. После этого смело и гордо пошел по главной улице и спокойно вошел в свой дом. Был уже полдень, палящий африканский полдень.

Этель по прежнему лежала без сознания на кровати. Негритянка прилегла на полу и дремала после безсонной ночи. Джон Криди поглядел на свои часы, стоявшие на маленьком деревянном столике. - Шестьдесят миль в четырнадцать часов, - сказал он громко; - перещеголял наши бега из Оксфорда в Уайт-Хорс, полтора года тому назад.

И затем молча сел у постели Этель.

- Открывала ли она хоть раз глаза? - спросил он у негритянки.

До прошлой ночи она всегда называла его "мистер".

Он час или два глядел в безжизненное лицо. До четырех часов пополудни в нем не появлялось никакого изменения; затем глаза Этель приняли постепенно иное выражение. Джон увидел, что расширенные зрачки сократились и понял, что сознание постепенно к ней возвращается.

Еще минуту и она поглядела на него и вскричала с выражением надежды в голосе:

- Джон! откуда ты взял это платье?

И провел тихонько своей черной рукой по её распущенным волосам.

Эгель громко вскрикнула от радости.

- Значит, это был сон, ужасный сон, Джон, или же жестокая ошибка! О! Джон, скажи, что это был сон!

Джон тихо провел рукой по лбу.

- Значит, ты не разодрал своего платья, не оделся как фанти и не плясал с там-тамом в руках на улице? О, Джон!

- О, Этти! Нет! какой страшный бред посетил тебя!

- Ну тогда все хорошо, - сказала она. - Теперь я не боюсь умереть.

И снова погрузилась в изнеможении в лихорадочную дремоту.

- Душой! - страстно вскричал Джон Криди, - моей душой! Неужели ты думаешь, жалкая негритянка, что я не отдам тысячу раз свою несчастную, ничтожную, черную душу на вечную муку, если могу этим доставить её бедному белому сердцу хотя минуту успокоения перед смертью?

Еще дней пять пролежала Этель в злой лихорадке, иногда приходя в себя на минуту или на две, но большую часть в бреду или в забытье. Она больше ни словом не упоминала Джону про свой страшный сон, и Джон тоже не упоминал о нем. Но сидел около нея и ухаживал за ней как женщина, делая все, что только возможно было для нея сделать в бедной, маленькой хижине, и тая про себя гнетущее чувство раскаяния, слишком сильное для того, чтобы его можно было передать словами или изобразить пером. В сущности все же цивилизация для Джона Криди не была простым внешним лоском, и хотя дикие инстинкты и могли по временам просыпаться в нем, но такие взрывы столько же могли повлиять на его воспитанную натуру вообще, сколько веселая пирушка или попойка в коллегии может изменить характер образованных английских юношей. В сущности Джон Криди был мягкий, кроткий, английский клерджимен.

В то время, как он просиживал без сна и в смертельной тоске у постели Этель, впродолжение пяти долгих суток, одну только молитву шептали время от времени его уста: - дай Бог, чтобы она умерла!

Цивилизованная сторона его натуры была настолько глубока, что он понимал, что это единственный для нея исход из жизни, которая отныне могла представляться ей только позорной.

параходе на те деньги, что у меня еще остались. Я больше никогда не покажусь ей на глаза, потому что, если она выздоровеет, то ее нельзя будет уверить, что она не видела меня босоногим язычником фанти, с проклятым там-тамом в руках. Сам же я достану себе работу в Англии, не в качестве священника, нет... им я уже больше не могу быть, но я поступлю в клерки, в сельские рабочие или в матросы, все-равно худа! У меня здоровые руки: я был первым гребцом в коллегии Магдалины. Я буду работать как вол и отдавать ей все деньги, чтобы она жила госпожей, хотя бы и сам умирал с голоду и никогда не покажусь ей на глаза, если она выздоровеет. Она все равно и так будет несчастна, бедный мой ангел! Для нея только одно спасение... дай Бог, чтобы она умерла!

На пятый день она раскрыла глаза. Джон увидел, что его молитва услышана.

- Джон, - слабо проговорила она, - Джон, поклянись мне честью, что это был только бред.

И Джон приподняв руку к небу, - Отвечал твердым голосом: - клянусь.

Этель улыбнулась и закрыла глаза.

того собственными руками изготовил гроб из плетеного бамбука и благоговейно положил в него дорогое тело. Он никому не позволял помогать себе, ни даже своим единоверцам христианам: законоучителю и его жене. Этель была слишком священна для него, чтобы допустить коснуться её их африканским рукам. Затем он надел свой белый стихарь и в первый и в последний раз в жизни совершил погребальный обряд по правилам англиканской церкви над открытой могилой. Окончив это, он вернулся в свою осиротелую хижину и громко возгласил в порыве безнадежного горя:

Он торжественно разодрал вновь свое европейское платье, обвязав вокруг бедр ситцевый лоскут, посыпал голову землею и засел в своей хижине плача и стеная, как убитый горем ребенок, отказываясь от всякой пищи.

В настоящее время старый португальский креол, торгующий ромом в Бутабуэ, показывает иногда английским пионерам, которых иногда туда заносит ветром, - среди толпы оборванных негров, на одного, валяющагося в мягкой пыли у порога своей хижины; некогда он был пастором, из коллегии Магдалины в Оксфорде.