Штраймл

Ицхок-Лейбуш Перец

По ремеслу я шапочник, но специальность моя - штраймл. Главный же мой заработок - от мужицких сермяг и рабочих полушубков. Иной раз ко мне заглядывает и мельник Лейб со своей енотовой шубой.

Правда, шить штраймл случается редко, очень редко. Ибо кто же носит теперь штраймл? Раввин разве. И штраймл эта всегда переживает раввина...

Правда и то, что если и случается шить штраймл, то либо совсем даром, либо за полцены. В лучшем случае труд мой не оплачивается. Все это верно, и тем не менее специальность моя - штраймл, ибо шить штраймл я люблю.

Когда она попадает мне в руки, я молодею - лишь тогда я чувствую, кто я такой и на что я способен!

И то сказать, какие еще у меня радости в жизни?

Когда-то мне доставляла удовольствие мужицкая сермяга...

Во-первых, почему бы и нет?

Во-вторых, я так думал: "Мужичок дает нам хлеб, работает летом до изнурения, - и я не могу защитить его от зноя. Буду же я его хоть во время зимнего отдыха защищать от холода".

А в-третьих, была у меня на этот случай прекрасная песенка. Был я молод, голос у меня был, что твой колокол, бывало, шью и распеваю:

Крой да стегай,

Жесткий малахай,

Колкий кожушок!

В твердой шкуре наголо

Будет мужичку тепло...

Эх, винца б глоток!.. *

* Перев. В. Элинг.

"Эх, винца б глоток!"

Ибо, надо вам знать, нынешняя смиренномудрая раба божия Мирьям-Двоше тогда еще не была богомольной святошей. Она не звала меня, как теперь, "Берл-Колбаса", а только "Береле", а я ее - "Миреле". И любились же мы, грешным делом! Чуть, бывало, услышит заключительный куплет моей песенки, тотчас же подает мне вишневки. Вишневка сильно действует на кровь, и я, бывало, тут же ухвачу ее за платье, горячо поцелую в алые, как черешни, губки и, вдвойне освеженный, принимаюсь опять за сермягу...

Теперь - прощай, черешенки!..

Я - Берл-Колбаса, а она - Мирьям-Двоше...

Узнал я также, что земли мало, а мужиков много, говорят даже, слишком много; что "лишние" мужики терпят голод, что даже с шести моргов земли жить невозможно; что поэтому мужику и зимою не до отдыха. Тогда начинается извоз. Да, хорош у него отдых зимою! По целым дням и ночам возит он пшеницу к Лейбе на мельницу. Как вы думаете, могу я радоваться, когда сермяга моя, плод работы моей, мокнет всю зиму, волочась в хвосте у пары дохлых кляч, которые везут хлеб мельника Лейба за тринадцать грошей с мешка на расстоянии пяти миль!

А велика ли, подумаешь, радость от полушубка рабочего?

Всю зиму этот полушубок волочит муку на мельницу Лейба, а лето все заложен в шинке за гроши. Осенью, когда он попадает ко мне в починку, я хмелею от сивушного запаха.

А когда уж попадает ко мне во всем своем великолепии "сама" енотовая шуба мельника Лейба, думаете - много радостей доставляет она мне?

Она-таки енотовая шуба, вещь важная, и в местечке ей большой почет, но мне-то от этого пользы мало.

Скверную привычку приобрел я - что бы я ни увидел, над всем задумываюсь: отчего? почему? и не может ли быть иначе? И потому, как только в мои руки попадает шуба Лейба-мельника, я начинаю думать:

"Владыка мира! Зачем это ты создал столько родов шуб? Почему у одного енотовая шуба, у другого - полушубок, у третьего - сермяга, а у четвертого и совсем ничего нет?

И лишь только начинаю думать, я весь ухожу в свои мысли, и игла падает из рук. А смиренномудрая Мирьям-Двоше швыряет мне в голову, что под руку попадется... Она желает, чтобы "Берл-Колбаса" меньше думал и больше работал.

Но что же мне делать, когда я должен думать? Когда я все-таки знаю, что Лейб-мельник лишь тогда дает делать новый верх для своей енотовой шубы, когда ему.удается сорвать по грошу с мешка у сермяги и по грошу с пуда у каждого полушубка?

Ну, этому ли мне радоваться?

Ах, чуть было не забыл!

Подвернулся мне как-то осенью совсем особенный заказец, и чего только не придумают женщины! Входит это Фрейдл, староста у женщин, в каких-то чудовищно громадных рукавицах; вглядываюсь - да ведь это пара мужицких сапог. Я думал, лопну со смеху.

- Доброго утра! - говорит она своим сладеньким голоском. - Доброго утра, Береле!

Она подруга моей жены. Подобно всем, она называет меня обыкновенно "Берл-Колбаса". И вдруг - "Береле"! И так это сладенько, хоть варенье вари. Догадываюсь, что у нее какая-нибудь просьба ко мне...

Я думал, что она стащила эти сапоги с крестьянской телеги (ведь это не хуже, чем мелочь из кружки) и хочет их спрятать у меня, и поэтому спрашиваю ее строго:

- Чего вам?

"Чего вам?" А где твое "Здравствуйте"?

- Пусть будет "Здравствуйте"! Пожалуйста, короче!

- Чего ты торопишься, Береле? - улыбается она еще умильнее. - Я пришла спросить, не найдется ли у тебя несколько кусочков кожи?..

- Ну, а если есть?

- Я бы тебе предложила кое-что.

- Ну? Что там? Говорите!

- Если б ты был добрым! Береле, ты подшил бы мне вот эти сапоги. У меня было бы в чем пойти к слихос, и ты без большого труда сделал бы богоугодное дело.

Вы понимаете - дело! Почти задаром богоугодное дело!

- Вы ведь знаете, - говорю я ей, - что "Берл-Колбаса" не занимается богоугодными делами...

- Что ж, ты с бедной женщины возьмешь деньги?..

- Нет, не деньги! Вам это будет стоить совсем пустяк: я вам подошью сапоги, а вы мне расскажите грехи своей молодости...

Не согласна... что ж, отослал ее к переплетчику.

Сапоги подшивать! Мне уж и так жизнь опротивела. Вам смешно? Право же, когда у меня нет заказа на штраймл, мне все противно. И то сказать, зачем я работаю? Чтобы только набить свою грешную утробу? И чем? Хлебом с картошкой, хлебом без картошки, а часто и картошкой без хлеба. Стоит того!

Верьте мне, когда человек работает пятьдесят лет и изо дня в день пятьдесят лет ест картошку, - жизнь обязательно должна ему опротиветь; ему должна, наконец, притти мысль: или себе конец, или Лейбу-мельнику! И если я все же продолжаю спокойно есть свою картошку и работать, то этим я опять-таки обязан штраймл!

Попадется мне штраймл в руки, и кровь с новой силой начинает течь в моих жилах, тогда я знаю, для чего я живу!

Сидя над штраймл, я как бы чувствую, что держу в руках своих птицу, и вот раскрою руку - и птица взлетит высоко-высоко, чуть глаз видит!

А я буду стоять и наслаждаться: "Это моя птица! Я ее создал, я ее ввысь пустил!"

В городе я, милостию божией, никаким влиянием не пользуюсь: на общинные заседания меня не приглашают, а самому лезть - так я ведь не портняжка какой-нибудь! И на улицу я почти не показываюсь. У меня нет определенного места ни в синагоге, ни в молитвенном доме, ни даже в частной молельне. Словом, круглое ничтожество...

Дома царство моей благоверной. Не успею рот раскрыть, как она уже осыпает меня проклятьями. Она, видите ли, заранее знает все, что "Берл-Колбаса" намеревается сказать, что он думает, - и пошло кипеть.

Ну, что я? Ничто! А вот выйдет из рук моих новая штраймл - и вся община предо мною преклоняется! Я сижу дома и молчу, а моя штраймл раскачивается на почетном месте, где-нибудь на свадьбе, при обряде обрезания, или на каком-нибудь другом благочестивом празднестве. Она возвышается над всей толпой на общественных выборах, на судебном заседании раввината.

Напротив меня живет позументщик. Я, право, не завидую ему...

Пусть его эполета или погон осмелятся заявить: "Этот бык - трефной, тот - кошерный". Хотел бы я это посмотреть! А захочет моя штраймл, так и целых четыре быка подряд объявит трефными: мяснику тогда крышка, служащим его - хоть с голоду помирай, для евреев в городишке - новый пост, а сотня казаков в эти дни получит мясо по шести грошей за фунт. И все тут! Никто и слова не скажет.

Вот это - сила!

Не помню я разве? В прошлом году был падеж овец. Рассказывали, будто овца начнет эдак странно кружиться, кружиться, затем голову закинет и падает замертво. Сам я этого не видел. Кружились ли там овцы, нет ли, но Янкелю-мяснику наверно уж досталась дешевая баранина.

Ветеринарный врач приехал тогда и заявил: "Треф!"

Но кто его там слушает?.. Привел он с собой эполеты четырех родов и двух родов погоны, и вот у них из-под носу стащили мясо, и еще на третий день все местечко имело к ужину дешевую баранину.

У моей штраймл не крадут. Не нужно эполет, не нужно погонов. Сама она даже с места не стронется. Но пока она не скажет: "Ешь!" - ни один рот не откроется во всем местечке.

Вы, может, думаете, что вся сила в том, что находится под штраймл? Ничего подобного.

Вы-то, пожалуй, не знаете, что под нею, а я, слава богу, хорошо знаю.

Особа эта была, благодарение господу, меламедом в еще меньшем местечке, чем наше, и мой отец, мир праху его, прежде чем убедиться, что из меня никакого толку не выйдет, посылал меня учиться к этому меламеду. Подобной бездарности еще свет не видывал. Настоящий меламед!

Обыватели, заметив, что в денежных делах он ничего не смыслит, тотчас же сократили ему плату наполовину, а оставшееся платили ему стертыми двухкопеечными монетами, которые принимались им за трехкопеечные, или фальшивыми двугривенными. Благоверная его, видя, что добром она ничего с ним не поделает, принялась выщипывать ему бородку.

И винить ее тут нельзя. Во-первых, хлеба недоставало; во-вторых, женщина вообще любит пощипывать; в-третьих, бороденка уж у него была такая, так и просилась, чтоб ее пощипывали; до того просилась, что даже мы, ученики его, едва удерживались, чтобы не пощипать ее; а иной раз не утерпишь, залезешь это под стол и вырвешь волосок из бороденки.

Ну может ли эдакое создание иметь вес?

Может, вы думаете, он со временем изменился?

Куда там! В нем не произошло ни малейшей перемены. Те же маленькие, потухшие, гноящиеся глазки, вечно блуждающие, испуганные.

Правда, нужда свела в могилу его первую жену. Ну и что же, разница-то какая! Дерет его теперь за бородку другая, - и только. Ведь бородка-то сама просится, умоляет, чтоб ее пощипывали. И, право, удержаться от этого трудно! Даже мне, чуть увижу ее, стоит большого труда не ущипнуть.

Но что же произошло? Только-то всего: я сшил ему штраймл!

Должен чистосердечно признаться: почин тут был не мой. Мне это и в голову не пришло бы. Заказала община, я и сшил. Но чуть община узнала, что штраймл, которую мне заказали, которую я, "Берл-Колбаса", сшил, приезжает, что она - за версту отсюда - как вся община кинулась за город в великом весельи и с парадом. Бежал стар и млад, больные повыскочили из кроватей. Выпрягли лошадей, и все разом захотели запрячься и повезти мою штраймл. Бог знает, какие стычки произошли бы из-за этого, какие бы тут были оплеухи, какие доносы! Нашлась, однако, умная голова, которая посоветовала устроить аукцион. И Лейб-мельник дал восемнадцать раз по восемнадцать злотых, за что получил почетное право впрячься первой лошадью!

Ну, видите, какова сила моей штраймл!

"Берл-Колбаса", но еще и сластолюбцем, и наглецом, и похабником, и всем, что только на язык придет ей.

Конечно, человек не свинья - люблю красное словцо, люблю шпильку подпустить Лейбу-мельнику в глаза и за глаза... Люблю также, нечего греха таить, поглядеть на служаночек, что берут воду из колодца напротив, - они ведь не коген пред аналоем.

Но, верьте мне, не это поддерживает во мне желание жить. Меня только одно утешает: выйдет иногда из рук моих новый идол на свет божий, и все перед ним, перед "делом рук моих" преклоняются!..

Я знаю, что когда моя смиренномудрая бросает мне ключи через стол, то она это делает по приказанию моей штраймл. Меня она и слышать не хочет, но штраймл моей она должна слушаться!

* В определенные периоды к женщине запрещено прикасаться; в это время ей запрещено даже передавать что-либо мужу из рук в руки.

Возвращается она из мясных рядов накануне праздника или субботы без мяса и проклинает мясника, - я знаю, что мясник ничуть не виноват: то штраймл моя не дает ей сегодня делать кугл.

Берет она совсем еще хороший горшок и выбрасывает его на двор, и я знаю, что это штраймл моя вышвырнула горшок. Берет она кусок теста, бросает его в печь, поднимает руки и закатывает глаза к потолку, - я прекрасно знаю, что потолок ровно ничего из всего этого не понимает, и этот кусок теста сожгла моя штраймл!

И при этом я знаю, что моя смиренномудрая супруга не единственная в общине, а община - не единственная у бога; в общине много таких правоверных жен, а у бога много, очень много таких общин. И моя штраймл повелевает всеми миллионами миллионов правоверных жен!

Миллионы ключей бросают через стол, миллионы женщин не делают кугла, миллионы горшков разбиваются вдребезги на мостовых, а сжигаемыми кусками теста я взялся бы прокормить полки, легионы нищих!

И кто все это делает? Все моя штраймл, - дело рук моих!

Перейдем опять к позументщику. Вот он сидит напротив моего окна. Лицо его лоснится, точно его салом смазали.

Чего он сияет? Чего так искрятся его глазки?

Он скрутил пару золотых погонов.

Во-первых, мы прекрасно знаем, что такое золото и что мишура. Во-вторых, мне известно, что пара погонов имеет под своим началом в десять раз больше солдат, чем енотовая шуба Лейба - сермяг и полушубков. И все же пусть вот попробует самый крупный золотой погон издать приказ: "Десять быков зарежь и только полбыка вари!" "Помирай с голоду, имей посуду четырех родов, а вымя ешь на опрокинутой тарелке!" "От каждого куска пищи брось часть в огонь и в воду!" Или: "Каждый жених обязан предварительно показать мне свою невесту, а каждая невеста - своего жениха!" "Со мною - всё, без меня, хоть тресни, - ничего!"

Крупнейшая генеральская эполета не отважилась бы и мечтать о чем-либо подобном. А если бы и решилась, то всю страну пришлось бы наводнить солдатами: у каждой кровати - хотя бы по паре казаков, чтобы караулили друг друга, а оба вместе - кровать. И сколько было бы при этом обмана, краж, контрабанды! Господи, если бы мне столько добра иметь!..

Я себе спокойно сижу дома и знаю, что без разрешения моей штраймл ни один Мейшеле не дотронется ни до какой Ханеле, даже взглянуть не посмеет - боже упаси!

И, наоборот, пусть моя штраймл навяжет Мейшеле или Ханеле бог весть какую несуразность, - тут хоть ложись и помирай! Не отделаться им друг от друга, разве вместе с жизнью. А если не хочешь так долго ждать, ходи, проси, кланяйся той же самой штраймл: "Штраймеле, спаси! Штраймеле, разбей мои оковы, выпусти меня из темницы!"

В конце улицы находится шинок.

С тех пор как моя благоверная сделалась "старостой у женщин" и перестала приготовлять для меня вишневку, я время от времени заглядываю туда, чтобы подкрепиться, особенно в посты. Не обязан же я, в самом деле, поститься: ведь штраймл все-таки моей работы!..

Были у шинкаря две дочки. Две сестры от одного отца и матери. Что я говорю - близнецы, ей-богу, - не отличишь одну от другой. А парочка была милая - хоть молись на них!

Личики - что яблочко на детских флагах в симхас-тору; благоуханны - что сосуд с ароматами; стройны - что пальма; а глаза - спаси меня бог и помилуй! Взглянут, - точно алмаз сверкнет! И благонравные! В шинке, кажется, и все же далеко от шинка. В ковчеге Завета их не воспитали бы лучше.

В шинке родились, а настоящие королевы. Ни один пьяница не осмеливался произнести при них непристойное слово, - ни один стражник, ни один акцизный. Попади в шинок даже самая важная персона, и то бы, кажется, не осмелилась ущипнуть которую-нибудь из них в щечку, не дерзнула бы дать волю не только рукам, но и глазам, даже помыслам своим. Я готов был сказать, в них таилось больше силы, чем в моей штраймл. Но это было бы грубой ошибкой. Моя штраймл оказалась сильнее их, в тысячу раз сильнее!

Близнецы - они не показывались одна без другой. Если у одной что-нибудь болело, то и другая страдала вместе с ней. И все же как быстро разошлись их дороги...

Обе они как-то переменились сразу: и веселье и печаль - все не попрежнему. Я не могу вам объяснить, что с ними стало. Слова как будто на кончике языка, а не могу их выговорить... Куда мне, неучу!.. Они стали как-то более сосредоточены, ушли в себя, и в то же время - и печальней, и обаятельней прежнего...

Известно было, кто был причиной тому: указывали пальцами на двух Мейшеле, благодаря которым обе Ханеле стали еще милее, добрее, обаятельней и даже выросли как-то...

Э, да ведь я другим языком заговорил, совсем не подобающим шапочнику! Даже слеза прошибла, совсем это мне не по летам. Смиренномудрая моя опять скажет: "сластолюбец!"

Но я не долго буду распространяться.

У каждой завелось по Мейшеле. И обе они через короткое время вынуждены были в юбочки клинья вставлять...

Стыдиться нечего, дело обычное. На то воля божья, - какой же тут стыд?

И все-таки различно кончилось это у каждой из них!

Одна сестра не скрывала своей беременности ни перед кем: ни в синагоге, ни на улице перед людьми, ни перед стражником, ни перед акцизным, ни перед всеми посетителями шинка. А потом она же, вдали от пьяниц, в тихой, теплой комнате, легла на чистую постель. Окна завесили, улицу покрыли соломой, бабка пришла, доктора пригласили... А потом торжество было - стал расти новый маленький Мейшеле...

Другая же свою беременность скрывала, родила в каком-то погребе... Черная кошка повитухой была...

Ее маленький Мейшеле давно уже покоится где-то под забором, а других Мейшеле у нее уж не будет! И один бог знает, куда она сама делась... Исчезла.

Говорят, где-то в далеких краях живет в прислугах, питается чужими объедками... Другие говорят, что ее и в живых уже нет...

Плохо кончила она.

в певучем лесу, на свежей траве, среди сочных цветов, под голубым божьим небом, усеянным божьими звездочками, но - без штраймл.

Не помогают ни певучий лес, ни душистые цветы, ни божье небо, ни божьи звезды, ни сам бог.

Сила не в них, а в штраймл! Не в погонах, не в эполетах, не в прелестнейших на свете Ханеле, а в одних только штраймл - штраймл, которые шью я, "Берл-Колбаса"!

Вот что заставляет меня цепляться еще за эту глупую картофельную жизнь!

* * *

Версия 1.0 от 16 июня 2013 г., . Воспроизводится по "Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского", под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1941.