Дворцовые страсти.
Глава шестнадцатая. В будуаре королевы

Глава шестнадцатая
В БУДУАРЕ КОРОЛЕВЫ

I

Вскоре при дворе все стали считать графа Лейстера действительным фаворитом Елизаветы, и для его честолюбия не могло быть лестнее роли того человека, ради которого королева отвергла одного за другим царственных претендентов на ее руку.

Екатерина Медичи счастливо покончила с первой гражданской войной и теперь искала союза с Елизаветой, чтобы лишить гугенотов их покровительницы. Французскому послу де Фуа было поручено передать королеве послание, в котором Екатерина просила руки Елизаветы для своего сына, французского короля Карла IX. Елизавета несколько раз менялась в лице во время чтения этого письма. Видно было, что она и польщена, и смущена, наконец она ответила, что предложение такой чести переполняет ее любовью и уважением к вдовствующей французской королеве, но, очевидно, последняя плохо осведомлена относительно ее, Елизаветы, возраста. Она слишком стара для такого юного короля, как Карл IX, и он может пренебречь ею, как король испанский пренебрег ее покойной сестрой Марией.

Де Фуа пытался переубедить королеву и склонял ее советников в пользу этого брака, но против этого выступил испанский посланник де Сильва.

- Ваше величество, - спросил он однажды, - говорят, будто вы собираетесь выйти замуж за французского короля?

Елизавета рассмеялась и, опустив голову, ответила:

- Теперь как раз пост, поэтому я готова исповедаться вам. Относительно моего брака ведутся переговоры с королями Франции, Швеции и Дании. Из числа неженатых государей остается один только испанский инфант, который еще не удостоил меня чести просить моей руки.

- Ваше величество, мой повелитель уверен, что вы не желаете выходить замуж вообще, раз вы отклонили предложение его, величайшего государя христианского мира, хотя, как вы сами изволили уверять, вы и были лично расположены к нему.

- О, это не совсем так, - уклончиво возразила Елизавета. - В то время я менее думала о замужестве, чем теперь. Мне надоедают с этим, и я по временам почтя готова решиться на подобный шаг, чтобы избавиться от тех сплетен, которым подвергается женщина, не желающая выходить замуж. Уверяют, будто мое намерение не выходить замуж является следствием физического недостатка, а некоторые идут еще далее и приписывают мне очень плохие побуждения. Так, например, уверяют, будто я потому не хочу выходить замуж, что люблю графа Лейстера, а за него не хочу выйти потому, что он - мой подданный. Другие же считают, что я просто не уверена в крепости своего чувства. Всех языков не свяжешь, но истина когда-нибудь выплывет на свет, и вы, равно как и другие, узнаете, что именно руководит мной.

И с тех пор стало известно всем, что она хоть и шутя, но все-таки открыто призналась в своем расположении к графу Лейстеру. А французский посол, получив отрицательный ответ, стал поддерживать Лейстера, чтобы не допустить сближения Елизаветы с Испанией.

Прошли месяцы с тех пор, как Елизавета побудила Лейстера начать борьбу за ее руку и сердце, но ни разу еще она не давала ему случая быть с нею наедине. А между тем он был признанным фаворитом и занимал высшие придворные должности. Никто и не подозревал, что в часы кратких отлучек, когда Лейстер покидал Лондон под предлогом охоты или частных дел он наслаждался в объятиях любимой жены. Все ожидали, что рано или поздно королева объявит о том, что ее выбор пал на Лейстера, поэтому высшие чины и знатнейшие дворяне королевства окружали его лестью и почетом, хотя втайне и завидовали росту его влияния. А Дэдлей действительно становился тем более влиятельным, чем более старался делать вид, будто политические вопросы совершенно не интересуют его. Он понял, что несмотря на всю остроту и величие своего ума, Елизавета подозрительно относилась к тому, кто не умел давать ей советы так, чтобы ей казалось, будто бы она сама додумалась до этого, и, конечно, отлично использовал это для укрепления своей власти.

С каждым днем Лейстер чувствовал себя все тверже и тверже. Казалось, что его тайна соблюдается великолепно. Сэррей боролся в Шотландии против партии Мюррея, поддерживаемой Елизаветой, так что считался чуть ли не врагом Англии. Вальтер Брай отправился во Францию, и о нем не было ни слуху, ни духу. Священник, венчавший Лейстера, был отправлен в дальнюю провинцию и посажен на отличный приход, за что поклялся хранить молчание. На Ламберта же можно было смело положиться. Словом, Лейстеру пока нечего было бояться.

Королева Елизавета дала ему однажды какое-то маловажное поручение, он явился, чтобы доложить ей о результатах, и был уверен встретить у нее лорда Бэрлея. Даже и тогда, когда маршал сообщил ему, что королева одна, он был далек от мысли, что приближается решительный момент, - ведь в последнее время Елизавета с большой ясностью и определенностью указала ему на границы его поклонения.

В своем голубом будуаре королева сидела на диване и казалась настолько погруженной в чтение, что даже не заметила появления Дэдлея, хотя ей только что было доложено о нем. На ней было легкое платье, плотно облегавшее ее тело и прекрасно обрисовывавшее ее благородные, роскошные формы. Лицо ее чуть-чуть порозовело, прелестная шея изящно белела в облаках легкого газа, под бархатом одежды вздымалась девственная грудь, а нежная белая ручка шаловливо играла золотистыми локонами, тогда как локоть слегка опирался на поверхность стола. Маленькие ноги покоились на мягкой скамеечке, и из-под юбки, словно любопытствуя, выглядывали кончики атласных туфель. Прошло несколько минут, пока она подняла голову и взглянула на почтительно ждавшего у дверей графа. Однако Лейстер либо действительно замечтался в созерцании ее образа, либо был достаточно искусным царедворцем, чтобы притворно изобразить это, во всяком случае он не заметил взгляда королевы, как будто бы весь ушел в созерцание.

- Это - вы, лорд Дэдлей? - улыбаясь, спросила она. - Я заставила вас ждать!...

Он вздрогнул, словно просыпаясь от сладких грез, и ответил:

- Ваше величество, на момент я был далеко от земли...

- Что же вознесло вас на небо?

- Я представил себе, будто я - душа скамейки, на которую опирается ваша ножка, она поддерживает вас, хотя вы даже и не замечаете ее, а все-таки ее бархат осмеливается прикасаться к вам. Она служит вам, и, если бы вдруг ее не оказалось здесь, вы почувствовали бы ее отсутствие, ваша ножка невольно стала бы искать ее, притянула бы к себе и прижала бы, чтобы удержать.

- Ваше величество, именно из-за этого она и достойна зависти! Возможность оказать вам услугу, будь она хоть самой малой, но непременно такой, какую не мог бы оказать вам никто другой, - была бы величайшим счастьем для меня. Поддерживать вас, сметь смотреть на вас, на вызывая в вас протеста, быть около вас не замеченным вами, тайно принадлежать вам, быть вашим - разве это не было бы слаще и отраднее, чем теперь утопать в благоволении и дрожать от страха потерять вас на следующий день, вечно витать между небом и адом, быть игрушкой прихоти?..

- Нет, не прихоти, Дэдлей, - с упреком возразила Елизавета. - Я надеюсь, что в ваших глазах я не являюсь пустой кокеткой, а моя милость - мимолетной улыбкой. Я никогда не обманывала вас! Я откровенно и честно открыла вам свою душу и призналась вам, что вы - единственный мужчина, который мог бы заставить меня уступить желаниям сердца и женской слабости, если бы обязанности, наложенные на меня короной, позволили мне это!

- Но ведь эти королевские обязанности требуют, чтобы вы избрали себе супруга. Ваши подданные умоляют вас об этом, ваши советники желают этого, и единственное, что сопротивляется этому во всей стране, что еще отказывает всем - это ваше сердце!

- Нет, Дэдлей, сердце уже сказало свое слово. Но, несмотря на настояния подданных и представления членов совета, я чувствую, что не смею уступить желаниям сердца. Только я одна могу заглянуть в свою душу и нарисовать картину будущего. Вам я открою свои мысли, чтобы вы не сомневались в моем сердце. Подойдите поближе, загляните в мои глаза, присядьте ко мне! Я, как женщина, считаю себя обязанной смягчить для вас мое жестокое "нет" королевы!

- В таком случае позвольте мне выслушать вас на коленях! - промолвил Лейстер, опускаясь на ковер. - Ведь это - мой приговор, когда же осужденному читают приговор, то он должен преклонить колена. А мне приходится выслушать решение более жестокое, чем смертный приговор: вы приговариваете меня жить с убитым сердцем!

- Нет, вовсе нет, Дэдлей! - шепнула ему королева, и ее лицо покраснело, да и у него при этих словах кровь быстрее хлынула по жилам. - Разве вы так низко цените сознание того, что вы любимы?

- Да, я любим, но все же и отвергнут! Видеть вас и быть для вас меньше, чем эта скамейка, это кресло, птица, которую вы кормите, - о, что может быть ужаснее этого! Ведь вы, как королева, недоступны, прикоснуться к вам - преступление!

- Разве вы не касались моей руки губами?

- Как и сотни других, которые далеки, чужды, безразличны, а иногда и лично противны вам. О, вы не можете понять, что любовь горячее всего сказывается именно в прикосновении. Но вы неприступны. Вы - не женщина, вы только королева...

- Нет, я - женщина, Дэдлей, даже слишком женщина! - шепнула Елизавета, покраснев от смущения и дрожа от страсти, так как он высказал то, что, как она подозревала, ставилось ей в вину. - Прикоснитесь ко мне, посмотрите, как я пламенею, и вы увидите, что и у меня в жилах течет тоже горячая кровь, что и я - женщина... Но вы должны как следует понять меня, вы не должны думать, что мне легко отказываться от счастья.

Лейстер схватил ее руку и почувствовал, как она горит, он видел, что Елизавета дрожит, объятая пламенем страсти, и хотел прижать к губам ее руку, но она сейчас же выдернула ее из его рук, словно боясь, что этот поцелуй заставит ее сдаться.

- Выслушайте меня, - зашептала она и улыбнулась, когда Дэдлей сел к ее ногам, а его рука обласкала ее ногу, опиравшуюся на скамейку. - Мы должны понять друг друга в этот момент. Я хочу облегчить себе борьбу, которая грозит превысить мои силы, потому что мне слишком больно, что ваш взгляд укоряет меня в жестокости, когда я жестока только по отношению к самой себе. И у меня бывают часы, когда я мечтаю о сладком счастье и завидую самой бедной женщине, имеющей возможность найти утешение от всех забот и печалей на груди возлюбленного и право всецело отдаться во власть своих сладких грез. Видите, Дэдлей, я серьезно испытала себя и взвесила все, что соблазняет и что удерживает меня ответить на запросы сердца. Мой отец был великим государем, и только одно пятно позорит его имя, одна слабость привела его к тому, что его достославное царствование превратилось в жестокую тиранию: он не мог сдержать свои вожделения. Чувственная любовь, страсть испить чашу блаженства с той, которая нравилась ему в данный момент, вынуждала его совершать кровавые деяния и жестоко преследовать тех, кто противился ему. Все его слабости всецело овладели им, и величие утонуло в пороке. В моих жилах его кровь, и хотя я - женщина, я все же надеюсь совершить великие дела. Неужели я должна допустить, чтобы мои слабые стороны взяли верх надо мной? Неужели мое правление должно стать для моей страны проклятием вместо благословения? Я буду истинной королевой, если преодолею женскую слабость, но стану только чувственной, колеблющейся женщиной, если последую велениям сердца. Если бы я отдала свою руку иностранному государю, то все дело было бы только в том, чтобы противодействовать чужеземному влиянию. Если же я последую выбору сердца, то потеряю все: я буду не что иное, как только женщина, которую ласками успокаивают в минуты раздражения и поцелуями заставляют молчать. Я уподоблюсь тогда шотландской королеве, забывающей все свои обязанности ради любовных забав. Да и то сказать: я пошла бы в этом дальше ее, и страсть сожгла бы меня уничтожающим пожаром. Этого я не могу допустить. Я хочу управлять Англией, а для этого должна уметь управлять собой. Нога, которой я придавливаю темя бунтовщиков, должна раздавить и того, кто осмелится заставить меня изменить самой себе. Так думаю я, Дэдлей, и если у вас достаточно великая душа, чтобы уважать во мне больше королеву, чем женщину, способную раздразнить мужскую чувственность, тогда вы должны признать, что я не могу протянуть вам руку, не отказавшись от всего, что возвышает меня над остальными женщинами моего двора. Именно потому, что люблю вас, я и опасаюсь за себя, и борюсь с этой любовью. Никто не должен овладеть моей волей, никто не должен отнимать у меня мою свободу!

- Так раздавите навсегда последнюю тень надежды и навсегда оттолкните меня от себя! О, зачем вы - королева, а не нищая? О, зачем наделило вас небо непреодолимейшими чарами женщины, раз вы растаптываете в себе все женские чувства? Я не смею противоречить, я могу только бежать. Что же мне сказать, если женщина, к которой я приближаюсь с обожанием, улыбаясь, кричит мне: "Назад, смертный! Здесь божество!"?

- Нет, вы не смеете бежать от меня, Дэдлей, вы должны облегчить мне борьбу, а не отягощать ее. Быть может, настанет время, когда я почувствую себя достаточно сильной, чтобы быть женщиной, не переставая быть королевой. Останьтесь, потому что иначе меня замучает тоска. Когда вы передо мной, то сознание вашей близости облегчает мне борьбу. Если же вы покинете меня, то во мне проснется ревность, и возможно, что я не найду в себе силы справиться с этой страстью. Останьтесь, Дэдлей! О, какое блаженство видеть возлюбленного и знать, что он твой, что достаточно одного слова - и он будет принадлежать тебе! А разве вам самому мало гордой радости постоянно видеть свою королеву, обращающуюся ко всем с приказаниями, и только к вам одному с просьбой не принадлежать никому, кроме нее? Разве для вас мало утешения по временам иметь право приближаться ко мне, или в тихие часы отдыха, когда я утомлена государственной работой, иметь возможность освежать мое сердце? Неужели вы, мужчины, не можете быть счастливыми без обладания и властвования? Неужели тайный триумф над женским сердцем значит для вас так мало? Неужели вы не способны к той благороднейшей любви, которая становится тем более гордой, чем более покоряет чувства?

- Нет, я способен, ваше величество! Но раз вы способны опьянять чувства, то должны поплатиться за это! - пламенно вымолвил Лейстер. - Пусть это стоит мне головы, но что такое смерть, если, умирая, дерзаешь сорвать цветок любви? Вы любите меня, вы моя, и я ваш! Королева отвергает вассала, но женщина прижимает к своей груди возлюбленного. Убей меня, Елизавета, но сначала я поцелую тебя!

Он обнял королеву и несмотря на ее сопротивление прижался горящими устами к ее губам. Словно опьянев от блаженства, он лежал на груди Елизаветы, и его страсть пронизывала ее кровь. Вдруг, словно проснувшись ото сна, королева вырвалась, гордо выпрямилась, и ее глаза метнули на него поток уничтожающих молний.

Дэдлею стоило жизни, если бы он сказал хоть слово, которое напомнило бы Елизавете о ее унижении. Но он сознавал, что оскорбил монархиню, а потому он упал ниц и прошептал:

- Теперь раздавите меня! Пусть вассал поплатится своей головой.

- Милорд, - пробормотала она, все еще дрожа от возмущения, хотя и смягченная его покорностью, - вы достойны смерти, или в Англии окажется человек, имеющий право называть меня, Елизавету Тюдор, потаскушкой!

- Да, я достоин смерти, если вы как королева не можете помиловать того, кого любите как женщина. Вы говорили, чтобы я стал вашей собственностью и утешал вас в том, что королевский сан не позволяет вам быть такой же женщиной, как другие. Я сорвал с ваших уст брачный поцелуй, так прикажите же как королева судить меня, если не хотите оставить себе игрушку!... Ведь больше, чем игрушкой, я не могу быть для вас!

смеет оживать. Берегитесь, Дэдлей! Я дочь Генриха Восьмого и не всегда расположена прощать дерзость, даже если эта дерзость вызвана мною же самой! Берегитесь львицы, которая ласкает вас!

- Я буду целовать ее, пока она не разорвет меня.

Елизавета сделала ему знак рукой, и Дэдлей вышел из будуара с таким смирением, словно не приближался к королеве иначе, как с почтением, и никогда не чувствовал близко от себя дыхания ее уст.

Елизавета задумчиво посмотрела ему вслед, недовольство исчезло с ее чела, лицо засияло улыбкой нежного блаженства, и с улыбкой торжествующего удовлетворения она взглянула в зеркало.

II

Лейстер мог быть совершенно спокоен, что в ближайшие дни не понадобится королеве. Казалось, словно природа Елизаветы требовала от нее время от времени, чтобы она давала волю своему сердцу и отдавалась женской слабости, словно женское тщеславие хотело периодически убедиться в своем торжестве, чтобы опять на некоторое время отступить на задний план. Лейстер удовлетворил этот тщеславный порыв. Он достаточно знал Елизавету, чтобы быть уверенным, что теперь она в течение нескольких дней не будет обращать на него никакого внимания, всецело уйдя в свои занятия и работу, а потом, словно считая себя обязанной вознаградить его, отличит его каким-нибудь образом. Поэтому, вернувшись к себе, Дэдлей тотчас приказал оседлать коня и в сопровождении преданного оруженосца оставил Лондон, чтобы наведаться к жене.

Со дня замужества в жизни Филли существенно ничего не изменилось. Лейстер сообщил ей, что Елизавета навязала ему придворную должность, намекнул, что королева чувствует к нему большое влечение, но тотчас же и успокоил ее, сказав, что Елизавете никогда не придет в голову желать выйти за него замуж, что все это - простой каприз, который заставляет требовать, чтобы ее фаворит был свободен от всяких уз.

- Рано или поздно меня заменит другой, - заключил Дэдлей, - я надоем ей, как и другие, которых прежде отличал ее каприз, и тогда я уже не покину тебя. Но до той поры ты должна довольствоваться теми тайными часами, которые я могу уделить тебе.

Филли вздохнула, но в ее сердце не закралось и тени подозрения, потому что как ни редко появлялся ее муж, она читала в его глазах и чувствовала по трепету объятий, что разлука нисколько не уменьшила его любви. Так в чем же ей было сомневаться? Он доказал ей свою любовь и открыл причину своих отлучек, которую нечистая совесть постаралась бы скрыть. Кинггон уверил ее, что жизнь ее мужа будет поставлена на карту, если станет известным, что он тайно женат, а она была готова тысячу раз пожертвовать за него своей жизнью, лишь бы избавить его от опасности. Она была счастлива в тихом одиночестве Кэнмор-Кастла со своей подругой и старым Ламбертом, а если что-либо и омрачало ее жизнь, так только печальные думы, что Лейстер наделал себе из-за нее хлопот и поссорился с прежними друзьями.

За несколько дней до сцены, происшедшей между Елизаветой и Лейстером, Филли было доложено о приезде Кингтона. Доверенный ее мужа вызывал в Филли непреодолимую антипатию, и она должна была делать над собой усилие, чтобы любезно принимать его. Было ли это следствием его приниженной любезности, его почтительной и все-таки напрашивавшейся на интимность улыбки или чисто инстинктивного чувства, но она каждый раз старалась как можно быстрее покончить свои невольные разговоры с ним. В этот день она тоже приняла его в присутствии Тони.

Когда на этот раз он вошел и не передал ей, как обыкновенно, письма от ее мужа, она жестом выразила свое нетерпение, так как он тихо говорил что-то Тони, и та хотела выйти из комнаты. Поняв это, Филли удержала подругу за руку, но Кингтон объявил, что должен сказать ей нечто такое, что может услышать только она одна.

- Миледи, - начал он, когда Филли неохотно отпустила Тони. - Как мне кажется, вы питаете большое доверие к сэру Ламберту, но, к моему сожалению, не удостаиваете им меня. Ламберт - замкнутый, недовольный человек, и только угрозами я заставил его повиноваться. Он очень предан вам, но не лорду. И я обязан известить вас, что, быть может, в самом скором времени буду вынужден попросить вас следовать за мной в другое место, где вы будете в большей безопасности, чем здесь.

Филли решительным жестом выразила отказ. Но Кингтон, очевидно, ждал от нее именно этого, так как, улыбаясь, заявил:

- Миледи, у меня доверенность лорда, я поручился за вас своей головой, и вот это письмо заставит вас, хотя и неохотно, но все-таки последовать за мной.

Филли вырвала у Кингтона из рук письмо, с трудом прочитала его, но потом снова жестом показала отказ повиноваться Кингтону. Чтобы не оставлять его в сомнении относительно своего желания, она схватила грифельную доску и написала:

"Вы виноваты в том, что граф не доверяет Ламберту, поэтому я не послушаюсь вас и сообщу моему мужу причины, побудившие меня действовать так".

Кингтон презрительно улыбнулся.

- Миледи, - сказал он, - ваше решение увеличивает мои подозрения. Очевидно, Ламберт сумел ввести вас в заблуждение, так как я не могу допустить, чтобы вы сами завязали сношения с внешним миром против воли лорда.

Филли с обидой глянула на Кингтона.

И против вас тоже! - добавил он, когда Филли сделала ему рукою знак, что считает разговор оконченным и просит его удалиться. - В тот момент, когда лорд Лейстер дал мне право овладеть документами о брачном таинстве, он сделал меня ответственным за все, что произойдет здесь. Лорд Лейстер в опасности. Слухи о расположении к нему королевы заставили вернуться сэра Брая из Франции и лорда Сэррея из Шотландии. Я слышал, что Ламберт завел какие-то тайные переговоры в Кэнморе, чего прежде никогда не делал. У меня имеются большие подозрения, и если вы любите лорда, если его безопасность имеет для вас какую- нибудь цену, то вы охотно окажете ему то повиновение, которого я вправе требовать от вас!

"Лорду я повинуюсь, но не Вам, - гласил ответ, написанный Филли, - я сама буду отвечать перед лордом за свои поступки".

- Миледи, вы, очевидно, не доверяете мне или боитесь меня! Но ведь именно я привез вас сюда, и в то время вы доверяли мне! Неужели вы не доверяете мне, рисковавшему ради вас жизнью, когда я еще не знал, мимолетный ли каприз или серьезная привязанность лорда была причиной похищения вас из надежного убежища? Неужели вы сомневаетесь в моей преданности, когда в моих руках единственный документ, удостоверяющий ваши права по отношению к лорду на тот случай, если благоволение королевы или смертельная опасность заставит его поколебаться в верности, в которой он клялся? Неужели вы думаете, что я предан вам менее, чем этот наемник Ламберт?

"Я верю, что Вы хотите повиноваться своему господину и хотите добра, но не уеду из этого замка".

Ну что же, я сделал все, что мог, чтобы отвратить это!

Он низко поклонился и вышел из комнаты с устрашающей улыбкой, сам вывел из конюшни лошадь и выехал из Кэнмор-Кастла, не сделав Ламберту никаких предупреждений, как графине.

III

В тот же вечер через несколько часов после того, как Кингтон уехал из Кэнмор-Кастла, какой-то человек в крестьянской одежде показался в густых зарослях у стены парка. Тихо открылась калитка, и вышел Ламберт. Крестьянин тихо свистнул ему из кустов, и оба, молчаливо поздоровавшись, нырнули в чащу.

- Я навел справки, - начал Ламберт, - и вижу, что вы говорили правду. Метрики нет в церковной книге. Узнали вы, куда делся священник?

- Все мои розыски не дали никаких результатов. Люди в деревне говорили, будто он получил приход в Бершире. Я был там. Там ничего не известно о нем, а местный священник уже двадцать лет сидит в одном и том ж приходе. Все это доказывает, что готовится какое- то преступление, если вообще не было сплошным обманом.

- Это - лишнее основание для вас быть начеку. Если для священника нашли такое место, где его никто не найдет, то и для вас подыщут могилу. Вы спасете себя и дочь, если примите мою руку помощи, пока не навлекли на себя подозрения.

- Подозрения уже имеются.

- Так спасайте же свою дочь! Скажите мне, где Филли! Помогите мне освободить ее, и под защитой лорда Сэррея, которого я жду со дня на день, мы дойдем до трона.

Ламберт, отрицательно покачав головой, возразил:

я не хочу делать ее несчастной из пустого подозрения, которое может основываться просто на каком-нибудь недоразумении. Слухи, будто королева хочет выйти замуж за лорда Лейстера, быть может, просто выдуманы, пропавший документ ровно ничего не доказывает, да и священника перевели в надежное место, очевидно, тоже только для того, чтобы он не болтал лишнего. Вы сегодня говорите иное, чем неделю тому назад. Но ведь мое терпение может лопнуть! Если я увижу, что вы просто хотите провести меня, то употреблю насилие против вас!

- И натолкнетесь на насилие!

- Так скажите мне по крайней мере, где Филли. Увез ли ее Дэдлей в Лондон или оставил здесь, в графстве, быть может, даже скрыв за этими стенами? Я буду кроток, как овечка, если буду иметь хоть малейшую надежду на ее безопасность. Я готов поклясться вам, что не подумаю добираться до нее, пока вы сами не позволите мне этого. Только скажите мне, где она, или я взломаю ворота и буду искать, пока не найду ее или пока чья-то услужливая рука не размозжит мне череп!

Ламберт, на момент задумавшись, сказал:

- Я не могу открыть, где леди Филли, но даю слово, что скорее поражу кинжалом предателя, чем допущу, чтобы она попала в ловушку. Ищите священника, он должен быть где-то в этом графстве. Потребуйте от королевы, чтобы лорд назвал вам ее местопребывание. И будьте уверены, что я храню ее как зеницу ока. Что вам нужно еще?

- Клянусь вам в этом головой своей единственной дочери!

Оба пожали друг другу руки.

Ламберт вернулся обратно в парк, а Вальтер Брай, мрачно посмотрев ему вслед, пробормотал:

"Неужели это - Дэдлей? Неужели Бог внял моим мольбам?" - подумал Брай и, тихонько обнажив меч, подкрался к воротам парка.

Он увидел в чаще чей-то белый камзол, напряг все свое зрение, вглядываясь в темноту, и совсем было собрался крикнуть лорду громовое "Стой!", как вдруг почувствовал, что его схватили сзади, быстро засунули ему в рот кляп, после чего опрокинули на землю и связали по рукам и ногам веревками.

- В темницу Лейстершира! - приказал Кингтон слугам, выступив из-за кустов. - Приставьте кинжал к его горлу и убейте его, если он попытается сопротивляться.

Брай хрипел в бессильной ярости, теперь он уже не мог сомневаться, что Филли предана, а он сам - пленник Лейстера.