Остров феи

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Остров феи (старая орфография)

Эдгар По

"La Musique", говорит Мармонтель в своих "Contes Moraux", которые наши переводчики, как бы в насмешку над их духом, упорно именуют "нравоучительными рассказами" - "la musique est le seul des talents qui jouisse de lui même, tous les autres veulent des témoins" {Музыка есть единственный вид таланта, который наслаждается самим собой; все другие требуют свидетедей.}. талант, музыка может доставлять полное наслаждение лишь в том случае, если есть второе лицо, которое бы могло оценить исполнение; и совершенно наравне с другими талантами, она создает эффекты, которыми можно вполне наслаждаться в одиночестве. Мысль, которую не сумел ясно выразить или которую он нарочно так выразил из национальной любви к остроумной игре слов, является вполне основательной, именно, что высокая музыка может быть нами оценена наиболее полно лишь тогда, когда мы совершенно одни. В такой форме данное положение сразу может быть принято теми, кто любит лиру ради её самой и ради её невещественных качеств. Но есть еще одно наслаждение у падших смертных, и быть может единственное, которое даже более, чем музыка, связано с сопутствующим чувством уединения. Я разумею блаженство, испытываемое при созерцании картин природы. Истинно, кто хочет видеть полным взглядом, славу Господа на земле, тот должен созерцать ее в уединении. Для меня, по крайней мере, присутствие не только человеческой жизни, но и жизни во всякой иной форме, кроме зеленых существ, ростущих на земле и лишенных голоса, является пятном на ландшафте, чем-то враждебным гению картины. Я люблю созерцать темные долины, и серые утесы, и источники вод, что смеются безмолвной улыбкой, и леса, что вздыхают в безпокойном сые, и надменные горы, что, насторожившись, смотрят вниз, - все это я люблю созерцать, я вижу во всем этом исполинские члены одного, полного духа и чувства, громадного целого - того целого, чья форма (сферическая) является наиболее совершенной и наиболее вместительной изо всех; чей путь лежит среди дружеских планет; чья нежная прислужница - луна; чей властитель - солнце; чья жизнь - вечность; чья мысль - помысл божества; чья услада - знание; чьи судьбы потеряны в безбрежности; чье представставление о нас подобно нашему представлению о микроскопических животных, опустошающих наш мозг; это - существо, которое мы логично считаем совершенно неодушевленным и материальным, почти тем же, чем микроскопическия животные считают нас.

Наши телескопы и математическия исследования решительно убеждают нас, несмотря на ханжество невежественных святош, что пространство, а потому и вместимость, является соображением весьма важным в глазах Всемогущого. Круги, по которым вращаются звезды, наиболее приспособлены к движению, без столкновения, воможно наибольшого числа тел. Формы этих тел как раз таковы, чтобы в пределах данной поверхности заключать возможно наибольшее количество материи; между тем как самые поверхности расположены таким образом, чтобы поместить на себе население большее, чем могли бы поместить те же поверхности, расположенные иначе. И пусть пространство бесконечно, - в этом обстоятельстве нет никакого возражения против той мысли, что вместимость является соображением весьма важным пред лицом Всемогущого; ибо, чтобы наполнить бесконечность пространства, нужна бесконечность материи; и так как мы ясно видим, что наделение материи жизненной силой представляет из себя начало, - насколько мы можем судить, руководящее начало в деяниях Бога, было бы нелогичным предполагать, что это начало ограничивается пределами всего мелочного, где мы видим его след ежедневно, и исключать его из пределов всего грандиозного. Так как мы находим один круг в другом, без конца, причем все вращаются около одного отдаленного центра, который есть Божество, не можем ли мы аналогичным образом предположить жизнь в жизни, меньшую в большей, и все - в лоне Духа Господня? Словом, мы безумно заблуждаемся, тщеславно полагая, что человек, в своих теперешних или грядущих судьбах, является в мире моментом более важным, чем эта обширная "глыба юдоли", которую он обрабатывает и презирает, и за которой он не признает души, руководясь тем поверхностным соображением,что он не видит её проявлений {Разсуждая о морских приливах и отливах, в своем сочинении "De Situ Orbis", Помпоний Мела говорит: "или мир есть большое животное, или..." и т. д.}. Подобные мечты, посещавшия меня всегда во время моих скитаний среди гор и лесов, на берегах рек и океана, придавали моим размышлениям особую окраску, которую будничный мир не преминет назвать фантастической. Я много бродил среди таких картин природы, и заходил далеко, и часто блуждал в одиночсстве; и наслаждение, которое я испытывал, проходя по туманным глубоким долинам, или бросая взгляд на отраженье неба в спокойном зеркале озер, усиливалось, углублялось при мысли, что я бродил Что это за болтливый Француз сказал, намекая на известное произведение Циммермана: "la solitude est une belle chose; mais il faut quelqu'un pour vous dire que la solitude est une belle chose" {Уединение вещь прекрасная; но необходимо, чтобы был кто-нибудь, кто бы вам сказал, что уединение вещь прекрасная.}. Эпиграмма хоть куда; но упомянутой необходимости совсем не существует.

Во время одного из таких странствий, в далекой местности, среди гор, сплетавшихся с горами, среди печальных рек с их бесконечными излучинами, среди меланхолических и дремлющих болот, я случайно достиг места, где была небольшая речка с островом. Я пришел к ней внезапно, во время многолиственного Июня, и лег на дерн под ветвями какого-то ароматического неведомого кустарника, чтобы, созерцая, отдаться дремоте. Я чувствовал, что именно таким образом я должен смотреть на эту картяну, - так много в ней было того, что мы называем видением.

Отовсюду, кроме запада, где солнце склонялось к закату, высились зеленеющия стены леса. Небольшая речка, делавшая резкий поворот в своем течении и тотчас же терявшаяся из виду, казалось, не могла уйти из собственной тюрьмы, но поглощалась на востоке темной зеленью древесной листвы; в то время как на противоположной стороне (так представлялось мне, когда я лежал и смотрел вверх) безшумно и безпрерывно струился в долину пышный водопад багряных и золотых лучеи, бежавших из источников вечерняго неба.

Почти в средине той узкой перспективы, которая представлялась моему дремлющему взору, был небольшой и круглый островок; украшенный роскошной зеленью, он покоился на речном лоне.

Так была похожа на зеркало эта прозрачная вода, что почти невозможно было определить, где начиналось её хрустальное царство на этом изумрудном склоне.

Мое положение позволяло мне обнять одним взглядом оба конца острова, и восточный и западный, и я заметил своеобразное различие в их внешнем виде. Западный край острова казался лучезарным гаремом цветущих красавиц. Он блистал и вспыхивал под косвенным взором заката и улыбался своими нежными цветами. Короткая и гибкая трава издавала легкий аромат и вся была усеяна Златооками. Легкия деревья стояли прямо; стройные, прекрасные, полные грации, блистая глянцевитой и изненчивои корой, они смотрели весело и по своей форме и листве отличались восточным характером. Во всем виднелась жизнерадостность, блаженство бытия, и хотя не было ни малейшого ветерка, но все кругом как будто приводилось в движение воздушным перепархиванием безчисленных мотыльков, которые казались крылатыми тюльпанами {Florem putares nare рег liquidum aelhera. - Подумаешь, что цветок плавает в прозрачном эфире. }.

торжестеенно-угрюмыми призраками и точно говорили о надгробной печали - о преждевременной смерти. Трава имела глубокую окраску кипариса, её плакучие листья томно поникли, и среди них виднелись там и сям незаметные мелкие бугорки, низкие и продолговатые, которые, не будучи могилами, имели вид могил, ибо вкруг них, цепляясь, росли стебли руты и розмарина. Тень деревьев тяжело упадала на воду и, казалось, сама хоронила себя в ней, напитывая мраком глубину. Мне пришло на ум, что каждая тень, по мере того, как солнце склонялось все ниже и ниже, отделялась нехотя от ствола, дававшого ей рожденье, и поглощалась рекой, и новые тени мгновенно исходили от деревьев, на смену прежних, скрывшихся в могилу.

"Если был где-нибудь зачарованный остров", сказал я самому себе, "вот - он здесь. Это уголок, где встречаются те немногия нежные Феи, которые уцелели от гибели, постигшей их расу. Не в этих ли зеленых могилах оне находят свое погребение? Не разстаются ли оне с своей нежной жизнью так же, как люди? Или, напротив, не угасають ли оне постепенно, отдавая Богу свою жизнь, исчерпывая мало-по-малу свое бытие, как эти деревья отдают свои тени одну за другою речной глубине? Не является ли жизнь Феи для смерти, ее поглощающей, тем же, чем умирающее дерево является для вод реки, которые оно поит своими тевями, заставляя ее все сильней и сильнее чернеть от поглощаемой добычи?"

Пока я так мечтал с полузакрытыми глазами, солнце быстро уходило на покой, и крутящиеся порывы водоворота стали виться вокруг острова, принося на его грудь широкие ослепительно-белые хлопья, отделявшиеся от коры сикомор, хлопья, которые своим многообразным и разнородным положением на воде давали живому воображению возможность видеть в них все, что ему хотелось; пока я так мечтал, мне показалось, что одна из тех самых Фей, о которых я думал, стала медленно двигаться от западного края острова, держа свой путь из царства света в тьму. Фея стояла выпрямившись на странно-хрупком челноке, который она приводила в движение призрачным подобием весла. В то вреые, когда она находилась в области гаснущих лучей, её лицо сияло радостью, но темная печаль искажала его, когда она вступала в область тени. Она медленно скользила вдоль островка и, обогнув его, опять вошла в пределы света. "Кругь, который только что свершила Фея", продолжал я мечтать, "есть год её короткой жизни. Она пережила сейчас лето и зиму. Она годом ближе к своей смерти: ибо я не мог не видеть, что, когда она вступила в область тени, её собственная тень отделилась от её фигуры, и черные воды, еще более почернев, поглотили ее".

все чернела), и опять её тень, отделившись, упала и слилась с водой, напоенной мраком. И снова, и снова плыла она, огибая остров (межь тем как солнце устремлялось на покой), и каждый раз, при вступлении в область лучей, лицо её становилось все печальнее, все бледнее, неопределеннее, и каждый раз от нея отделялась все более мрачная тень, поглощаемая все более черневшей тьмою. И наконец, когда солнце исчезло совершенно, Фея, теперь не более как бледный призрак самой себя, исполненная безутешной скорби, вошла в непроглядную тьму, и вышла ли она когда-нибудь оттуда, я не могу сказать, потому что все покрылось непроницаемым мраком, и я не видел больше её волшебного лица.