Беседа между Моносом и Уной
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Беседа между Моносом и Уной

Эдгаръ По

Уна. "Вновь рожденная"?

Моносъ. Да, прекрасненшая и нежно любимая моя Уна, "вновь рожденная". Таковы были слова, о мистическомъ значенiи которыхъ я такъ долго размышлялъ, отвергая истолкованiя, данныя жречествомъ, пока Смерть сама не разрешила для меня тайну.

Ума. Смерть!

Моносъ. Какъ странно, милая Ума, ты вторишь моимъ словамъ! Я вижу какое-то колебанiе въ твоихъ шагахъ, въ глазахъ твоихъ какое-то радостное безпокойство. Ты смущена и подавлена величественной новизною Вечной Жизни. Да, я говорилъ о Смерти. И какъ необычно звучитъ здесь это слово, издавна вносившее ужасъ во все сердца, пятная ржавчиной все наслажденiя!

Уна. А, Смерть, призракъ, присутствовавшiй при всехъ празднествахъ! Какъ часто, Моносъ, терялись мы въ размышленiяхъ объ ея природе! Какъ таинственно вставала она помехою для людского благословенiя, говоря ему - "до сихъ поръ, и не дальше!" Эта правдивая взаимная любовь, горевшая въ груди у насъ, милый мой Моносъ, - какъ тщетно мы тешили себя мыслью, что, если мы счастливы при ея первомъ возникновенiи, наше счастье возростетъ съ ея возростанiемъ! Увы, по мере того какъ она росла, росъ въ нашихъ сердцахъ и страхъ предъ темъ недобрымъ часомъ, который спешилъ, чтобы разлучить насъ навсегда! И такимъ образомъ, съ теченiемъ времени, любить стало мученiемъ. Самая ненависть была бы тогда милосердiемъ.

Моносъ. Не говори здесь объ этихъ печаляхъ, дорогая Уна - моя, теперь моя навеки.

Уна. Но память о прошлой печали не составляетъ-ли радость въ настоящемъ? Мне многое еще хочется сказать о вещахъ, которыя были. Прежде всего, я горю нетерпенiемъ узнать объ обстоятельствахъ твоего перехода черезъ темную Долину и Тень.

Моносъ.

Уна. Съ какого времени?

Моносъ. Ты сказала.

Уна. Я понимаю тебя, Моносъ. Въ Смерти мы оба познали склонность человека определять неопределимое. Я не хочу сказать, начни съ момента прекращенiя жизни - но начни съ того грустнаго, грустнаго мгновенiя, когда, после того какъ лихорадка оставила тебя, ты погрузился въ бездыханное и недвижное оцепененiе, и я закрыла твои бледныя веки, прикоснувшись къ нимъ страстными перстами любви.

Моносъ. Одно слово сначала, милая Уна, объ общихъ условiяхъ въ жизни человека той эпохи. Ты помнишь, что одинъ или два мудреца среди нашихь предковъ - мудрые въ действительности, хотя не въ глазахъ мiра - посмели усомниться въ верности выраженiя "прогрессъ" применительно къ развитiю нашей цивилизацiи. Въ каждомъ изъ пяти или шести столетiй, непосредственно предшествовавшихъ нашему распаденiю, бывали перiоды, когда возникалъ какой-нибудь могучiй умъ, смело ратуя за те основоположенiя, истинность которыхъ является теперь для нашего освобожденнаго разума столь неотразимо очевидной - основоположенiя, которыя должны были бы научить нашу расу скорее покорствовать руководству законовъ природы, нежели пытаться управлять ими. Черезъ долгiе промежутки времени являлись первоклассные умы, смотревшiе на каждое прiобретенiе въ области практическаго знанiя, какъ на шагъ назадъ въ сфере истинной полезности. Иногда поэтическiй разумъ - тотъ разумъ, что теперь предстаетъ для нашего чувства, какъ самый возвышенный изъ всехъ - ибо истины, имевшiя для насъ наиболее важное значенiе, могли быть достигнуты лишь съ помощью той аналогiи, которая говоритъ убедительно одному воображенiю, а для безпомощнаго разсудка не имеетъ смысла - иногда этотъ поэтическiй разумъ делалъ шагъ дальше въ развитiи смутной идеи философскаго пониманiя, и въ мистической притче, гласящей о древе познанiя и объ его запретномъ смертоносномъ плоде, онъ находилъ явственныя указанiя на то, что знанiе неприличествуетъ человеку при младенческомъ состоянiи его души. Эти люди - поэты - живя и погибая среди презренiя "утилитаристовъ," грубыхъ педантовъ, присвоившихъ себе наименованiе, подходившее лишь темъ, темъ, кто былъ презираемъ - эти люди, поэты, мучительно, но мудро, размышляли о старинныхъ дняхъ, когда наши потребности были настолько же простыми, насколько наши наслажденiя острыми - о дняхъ, когда веселость была словомъ неизвестнымъ, такъ торжественно и полнозвучно было счастье - о техъ святыхъ, величественныхъ и благословенныхъ дняхъ, когда голубыя реки привольно бежали среди холмовъ, нетронутыхъ ничьей рукой, въ далекiя лесныя уединенiя, первобытныя, душистыя и неизследованныя. Но такiя благородныя исключенiя изъ общей междоусобицы служили лишь къ тому, чтобы увеличить ее силою сопротивленiя. Увы, къ намъ пришли самые недобрые изъ всехъ нашихъ недобрыхъ дней. Великое "развитiе" - такъ лицемерiе назвало его - шло своимъ чередомъ: недужное сотрясенiе, моральное и физическое. Искусство - Искусства - воцарились и, разъ занявши тронъ, набросили цепи на разумъ, вознесшiй ихъ ко власти. Человекъ, не могшiй не признавать величiя Природы, пришелъ въ ребяческое ликованiе по поводу достигнутаго имъ и все увеличивавшагося господства надъ ея стихiями. И какъ разъ тогда, когда онъ рисовался себе въ своемъ воображенiи Богомъ, младенческое тупоумiе овладело имъ. Какъ можно было предположить по началу его недуга, онъ заразился системой и абстракцiей. Онъ запутался въ обобщенiяхъ. Среди другихъ неуклюжихъ идей мысль о всеобщемъ равенстве завладела вниманiемъ: и предъ лицомъ аналогiи и Бога - вопреки громко предостерегающему голосу законовъ градацiй, столь видимо проникающей все, что есть на Земле и на Небе - были сделаны безумныя попытки установить всеглавенствующую Демократiю. Но это зло неизбежно проистекало изъ зла руководящаго, Знанiя. Человекъ не могъ одновременно знать и подчиняться. A между темъ возникли огромные дымящiеся города, неисчислимые. Искаженные, сжались зеленые листья передъ горячимъ дыханiемъ печей. Прекрасный ликъ природы былъ обезображенъ какъ бы губительнымъ действiемъ какой-то омерзительной болезни. И мне кажется, милая Уна, что даже наше дремотное чувство искусственности и неестественности могло бы остановить насъ здесь. Но теперь явствуетъ, что мы сами создали наше разрушенiе, извративъ нашъ вкусъ или, скорее, слепо предавъ небреженiю его воспитанiе въ школахъ. Ибо поистине, во время такого кризиса, одинъ только вкусъ - эта способность, которая, занимая среднее положенiе между чистымъ разумомъ и моральнымъ чувствомъ, никогда бы не должна была упускаться изъ вниманiя - только вкусъ могъ бы мягко возвратить насъ къ Красоте, къ Природе и къ Жизни. Но увы, где былъ этотъ чистый созерцательный духъ и величественная интуицiя Платона! Увы, где была эта μουσική, въ которой онъ справедливо виделъ некое всеудовлетворяющее воспитанiе для души. Увы, и въ томъ и въ другомъ была самая крайняя нужда, когда и то и другое было самымъ безраздельнымъ образомъ забыто или прозрено {"Было бы трудно найти лучшiй способъ воспитанiя, чемъ тотъ, который уже былъ найденъ опытомъ столькихъ вековъ; онъ можетъ быть вкратце определенъ, какъ гимнастическiя упражненiя для тела и музыка для души". - Республика, Книга II. "По этой причнае музыкальное воспитанiе есть наиболее существенное; ибо оно заставляетъ Ритмъ и Гармонiю проникать самымъ интимнымъ образомъ въ душу, съ силой завладевая ей, наполняя ее и делая человека красивомыслящимъ: онъ начинаетъ хвалить и восхщиаться красивымъ: принимаетъ въ свою душу красивое съ радостью, питается имъ и уподобляетъ ему свое существо". -- Ibid. Книга III. Музыка (μουσική) имела однако у афинянъ гораздо более обширное значенiе, чемъ у насъ. Она включала въ себя не только гармонiи такта и лада, но и поэтическiй способъ выраженiя, чувство и творчество, каждое въ самомъ широкомъ смысле. Изученiе музыки было у нихъ на самомъ деле общимъ воспитанiемъ вкуса - того, что распознаетъ прекрасное - въ отличiе и въ противоположность отъ разсудка, который имеетъ дело только съ истиной.}.

Паскаль, философъ котораго лы оба любимъ, сказалъ - и какъ верно!--"que tout notre raisonnement se réduit а céder au sentiment" {Все наши разсужденiя сводятся къ тому, чтобы уступить чувству.}; и не вполне невозможно, что чувство естественности, если бы время позволило, снова захватило бы свое старинное господство надъ жесткимъ школьнымъ математическимъ разсудкомъ. Но этого не случплось. Наступила преждевременная старость мiра, обусловленная излишествами знанiя. Масса человечества этого не увидала, или, живя чувственно, хотя и несчастливо, не хотела видеть. Что касается меня, повествованiя Земли научили меня видеть въ полной гибели награду самой высокой цивилизацiи. Я почерпнулъ предведенiе нашей Судьбы въ сопоставленiи Китая, простого и терпеливаго, съ архитекурной Ассирiей, съ Египтомъ, чей генiй - астрологiя, съ Нубiей, более утонченной, чемъ две эти страны, съ безпокойной матерью всехъ Искусствъ. Въ исторiи {"Исторiя" отъ ἰστορεῖν, созерцать.} этихъ странъ я встретилъ проблескъ изъ Будущаго. Индивидуальныя явленiя искусственности въ области трехъ этихъ последнихъ были местными недугами Земли, и въ индивидуальномъ ихъ ниспроверженiи мы видели примененiе местныхъ целительныхъ средствъ; но для зараженнаго мiра во всемъ его объеме я не могъ предвидеть возрожденiя иначе, какъ въ смерти. И такъ какъ человекъ, въ смысле расы, не могъ прекратиться, я увиделъ, что онъ долженъ быть "вновь рожденнымъ".

Тогда-то, моя прекрасная, моя возлюбленная, мы въ свете дней окутывали наши души снами, мы въ сумеречномъ свете говорили о дняхъ грядущихъ, когда изуродованная Искусственностью поверхность Земли, подвергнувшись тому очищенiю {Слово purifictition, очищенiе, повидимому должно здесь иметь соотношенiе съ своимъ Греческимъ корнемъ πὺρ - огонь.}, которое лишь одно могло бы стереть ея прямоугольныя ненристойности, вновь оденется зеленью и горными склонами и смеющимися водами Рая, и сделается, наконецъ, достоинымъ обиталищемъ для человека: - для человека, очищеннаго Смертью, для человека, возвышенный умъ котораго въ знанiи не будетъ больше находить отравы - для освобожденнаго, возрожденнаго, блаженнаго и отныне безсмертнаго, хотя все еще человека.

Уна. Я хорошо помню эти беседы, милый Моносъ; но эпоха ниспроверженiя огнемъ была не такъ близка, какъ мы думали, и какъ указанный тобой упадокъ достоверно предвозвещалъ намъ. Люди жили и умирали въ пределахъ индивидуальности. И ты самъ занемогъ и перешелъ въ могилу; въ могилу же быстро за тобои последовала и твоя верная Уна. И хотя столетiе, которое прошло съ техъ поръ и своимъ заключенiемъ еще разъ соединило насъ, не терзало наши дремлющiя чувства нетерпеливымъ ощущенiемъ длительности, однако, милый Моносъ, это было все-таки столетiе.

Моносъ. Скажи лучше - точка въ смутной безконечности. Безспорно, я умеръ во время одряхленiя Земли. Сердце мое было истомлено тревогой, благодаря всеобщей смуте и упадку; я сделался жертвой жестокой лихорадки. После несколькихъ немногихъ дней страданiй, и многихъ дней исполненнаго сновиденiй бреда, насыщеннаго экстазомъ, проявленiя котораго ты приняла за страданiя, между темъ какъ я жаждалъ, но былъ безсиленъ разсеять твое заблужденiе - после несколькихъ дней, какъ ты сказала, мной овладело бездыханное и неподвижное оцепененiе; и те, что стояли вокругъ меня, нарекли это Смертью.

Слова - существа смутныя. Мое состоянiе не лишило меня способности воспрiятiя. Оно представилось мне не очень отличающимся отъ крайняго успокоенiя того человека, который, после долгаго и глубокаго сна, неподвижно лежа, весь распростертый, въ полуденный часъ жгучаго лета, начинаетъ медленно возвращаться къ сознанiю, не будучи пробужденъ никакой внешней помехой, но лишь въ силу достаточности своего сна.

Я более не дышалъ. Пульсъ былъ недвижимъ. Сердце перестало биться. Хотенiе не исчезло, но было безсильно. Чувства были необыкновенно деятельными, хотя деятельность ихъ проистекала изъ разныхъ центровъ - нередко они исполняли свои отправленiя вперемежку, одно вместо другого. Вкусъ и обонянiе были неразрешимо смешаны и превратились въ одно чувство, ненормальное и напряженное. Розовая вода, которою ты ласково увлажнила мои губы въ последнее мгновенiе, наполнила меня нежными виденiями цветовъ - фантастическихъ цветовъ, гораздо более красивыхъ, чемъ какой-либо изъ цветковъ старой Земли, но прообразы которыхъ мы видимъ здесь цветущими вкругъ насъ. Прозрачныя и безкровныя веки не представляли полной преграды для зренiя. Такъ какъ воля отсутствовала, глазныя яблоки не могли вращаться въ своихъ впадинахъ - но все предметы въ области зрительнаго полушарiя были видимы съ большей или меньшей явственностью; лучи, падавшiе на внешнюю сетчатку или въ углы глаза, производили более живое впечатленiе, чемъ те лучи, которые касались лба или внутренней поверхности глаза. Но это впечатленiе было столь аномальнымъ, что я воспринималъ его только какъ звукъ - хотя и возбужденный до известной степени, не былъ неправильнымъ въ своемъ действiи - онъ только оценивалъ реальные звуки съ поразительной точностью и съ столь же необыкновенной повышенностью воспрiятiя. Осязанiе подверглось перемене более своеобразной. Впечатленiя, имъ воспринимаемыя, принимались медленно, но задерживались съ упорствомъ, и каждый разъ кончались самымъ высокимъ физическимъ наслажденiемъ. Такъ, прикосновение твоихъ нежныхъ пальцевъ къ моимъ векамъ, сперва воспринятое лишь зренiемъ, потомъ, после того какъ они давно уже были удалены, наполнило все мое существо безмернымъ чувственнымъ восторгомъ. Я говорю, чувственнымъ восторгомъ. Все мои воспрiятiя были чисто чувственными. Матерiалы, доставлявшiеся бездейственному мозгу чувствами, ни въ малейшей степнни не облекались умершимъ разуменiемъ въ форму. Страданiя было въ этомъ очень мало; наслажденiя много; но моральнаго страданiя или наслажденiя - не было вовсе. Такъ, твои безумныя рыданiя волною проникли въ мой слухъ со всеми переменами ихъ скорбной певучести, и были восприняты въ каждомъ измененiи ихъ печальнаго ритма; но они были нежными музыкальными звуками - и только; они не внушали угасшему разсудку указанiя на скорбь, ихъ родившую; между темъ какъ обильныя, крупныя слезы, падавшiя на мое лицо, говоря присутствующимъ о сердце, которое разбилось, наполняли каждую фибру моего существа только экстазомъ. И это было понстине - Смертью, о которой эти присутствовавшiе говорили благоговейно, тихимъ шопотомъ, а ты, нежная Уна, задыхаясь и громкими криками.

Они одевали меня во гробъ - три или четыре темныя фигуры, озабоченно метавшiяся туда и сюда. Когда они пересекали прямую линiю моего зренiя, они действовали на меня какъ но, проходя сбоку, ихъ образы исполняли меня впечатленiемъ криковъ, стоновъ, и другихъ зловещихъ выраженiй страха, ужаса и горя. Ты одна, одетая въ белое, двигалась вокрутъ меня по всемъ направленiямъ музыкально.

День убывалъ; и по мере того какъ его светъ слабелъ, мной стало овладевать смутное безпокойство - тревога, какую испытываетъ спящiй, когда печальные, реальные звуки безпрерывно упадаютъ въ его слухъ - отдаленные, тихiе, колокольные звоны, торжественные, разделенные долгими, но равными моментами молчанiя, и согласованные съ грустными снами. Пришла ночь, и вместе съ ея генями чувство тягостной неуютности. Она налегла на мои члены бременемъ чего-то тупого и тяжелаго, и была осязательна. Въ ней былъ также звукъ глухого стенанiя, подобный отдаленному гулу прибоя, но более продолжительный, который, начавшись съ наступленiемъ сумерекъ, возросъ въ силе съ наступленьемъ темноты.

Внезапно въ комнату были внесены свечи, и этоть гулъ, прервавшись, немедленно возникъ частыми, неравными взрывами того же самаго звука, но менее угрюмаго и менее явственнаго. Гнетъ тяжелаго бремени въ значительной степени былъ облегченъ; и, исходя отъ пламени каждой лампады (ихъ было несколько), въ мой слухъ безпрерывно вливалась волна монотонной мелодiи. Когда же, приблизившись къ ложу, на которомъ я былъ распростерть, ты тихонько села около меня, милая Уна, ароматно дыша своими нежными устами и прижимая ихъ къ моему лбу, въ груди моой трепетно пробудилось что-то такое, что, смешавшись съ чисто физическими ощущенiями, вызванными во мне окружающимъ, возникло какъ нечто родственное самому чувству - чувство, которое, наполовину оценивъ твою глубокую любовь и скорбь, наполовину ответило имъ; но это чувство не укрепилось въ сердце, чуждомъ бiенiй, и казалось скорее тенью, чемъ действительностью, и быстро поблекло, сперва превратившись въ крайнее спокойствiе потомъ въ чисто чувственное наслажденiе, какъ прежде.

И тогда изъ обломковъ и хаоса обычныхъ чувствъ во мне какъ бы возникло шестое чувство, всесовершенное. Я обрелъ безумный восторгъ, въ его проявленiяхъ - но восторгъ все еще физическiй, такъ какъ разуменiе не участвовало въ немъ. Движенiе въ физической основе совершенно прекратилось. Ни одинъ мускулъ не дрожалъ; ни одинъ нервъ не трепеталъ; ни одна артерiя не билась. Но въ мозге, повидимому, возникло то, о человеческой идеи Времени. Абсолютнымъ уравниванiемъ этого движенiя - или такого, какъ это - были выверены циклы самихъ небесныхъ телъ. Съ помощью его я измерилъ неправильности часовъ, стоявшихъ на камине, и карманныхъ часовъ, принадлежавшихъ окружающимъ. Ихъ тиканiя звучно достигали моего слуха. Малейшiя уклоненiя отъ истинной пропорцiи - а эти уклоненiя были господствующимъ явленiемъ - производили на меня совершенно такое же впечатленiе, какое нарушенiя отвлеченной истины на земле производятъ обыкновенно на моральное чувство. Хотя въ комнате не было даже двухъ хронометровъ, индивидуальныя секунды которыхъ въ точности совпадали бы, для меня, однако, не было никакого затрудненiя удерживать въ уме тоны и относительныя мгновенныя ошибки каждаго. И вотъ это-то чувство - это острое, совершенное, самосуществующее чувство чувство, существующее (человекъ, пожалуй, не могъ бы этого понять) независимо отъ какой-либо последовательности событiй - эта идея - это шестое чувство, возставшее изъ пепла погибшихъ остальныхъ, было первымъ, очевиднылъ и достовернымъ шагомъ вневременной души, на пороге временной Вечности.

звуковыя волны уменьшплись въ ясности и въ объеме. И вотъ, они совсемъ прекратились. Ароматъ исчезъ изъ моего обонянiя. Формы не влiяли больше на мое зренiе. Гнетъ Темноты приподнялся отъ моей груди. Глухой толчокъ, подобный электрическому, распространился по моему существу, и за нимъ последовала полная потеря идеи соприкосновенiя. Все то, что люди называютъ чувствомъ, потонуло въ безраздельномъ сознанiи сущности и въ единственномъ неотступномъ чувстве длительности. Смертное тело было, наконецъ, поражено рукою смертнаго Распаденiя.

Но еще не вся воспрiемлемость исчезла, потому что сознанiе и чувство, продолжая оставаться, заменяли некоторыя изъ ея проявленiй летаргической интуицiей. Я оценилъ теперь зловещую перемену, совершившуюся въ моемъ теле, и какъ спящiй иногда сознаетъ телесное присутствiе того, кто надъ нимъ наклоняется, такъ я, о, нежная Уна, все еще смутно чувствовалъ, что ты сидела около меня. И когда пришелъ полдень второго дня, я тоже не былъ чуждъ сознанiя техъ движенiй, которыя отодвинули тебя отъ меня, и заключили меня въ гробу, и сложили меня на погребальныя дроги, и отнесли меня къ могиле, и опустили меня туда, и тяжко нагромоздили надо мною комья земли, и такъ оставили меня, въ черноте и въ разложенiи, отдавъ меня печальнымъ и торжественнымъ снамъ въ сообществе съ червемъ.

И здесь, въ этой темнице, у которой мало тайнъ, чтобы ихъ разоблачить, пронеслись дни и недели и месяцы; и душа тесно следила за каждой улетающей секундой, и безъ усилiя запоминала ея полетъ - безъ усилiя и безъ цели.

Прошелъ годъ. Сознанiе съ каждымъ часомъ становилось мннее явственнымъ, и сознанiе простого местонахожденiя въ значительной степени заступило его. Идея сущности слилась съ идеей места. Смерть) - наконецъ, какъ иногда случается на Земле съ темъ, кто охваченъ глубокой дремотой, когда какой-нибудь промелькнувшiй светъ наполовину пробудилъ его, но оставилъ его наполовину погруженнымъ въ сны - ко мне, въ тесномъ объятiи съ Тенью, достигъ тотъ Любви. Надъ могилой, где я лежалъ, погружаясь во тьму, - суетились люди. Они приподняли влажную землю. На мои ветшающiя кости опустился гробъ Уны.

И вотъ опять все было пусто. Этотъ облачный светъ погасъ. Этотъ слабый трепетъ, вибрацiями, перешелъ въ покой. Одно за другимъ толпою прошли пятилетiя. Место и Время. Для того, что уже -- для того, что не имело формы - для того, что не имело мысли - для того, что не имело чувства - для того, что было беззвучнымъ, но въ чемъ матерiя не участвовала совсемъ - для всего этого ничтожества, для всего этого безсмертiя, могила была еще домомъ, и разъедающiе часы - сотоварищами.