Поэтический принцип

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Поэтический принцип (старая орфография)

Собрание сочинений Эдгара По в переводе с английского К. Д. Бальмонта

Том второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.

М., Книгоиздательство "Скорпион", 1906

Говоря о Поэтическом Принципе, я не притязаю ни на полноту, ни на глубину. Разсуждая без заранее составленного плана о сущности того, что мы называем Поэзией, я хочу главным образом обратить внимание на несколько небольших Английских и Американских поэм, более всего отвечающих моему вкусу, или оставивших в моем воображении наиболее определенное впечатление: под "небольшими поэмами" я разумею, конечно, поэмы небольших размеров. И здесь, в самом начале, да будет мне позволено сказать несколько слов относительно некоторого положения, которое, справедливо или несправедливо, всегда оказывало влияние на мою критическую оценку поэтического произведения. Я считаю, что длинной поэмы не существует. Я утверждаю, что слова "длинная поэма" суть прямое противоречие в терминах.

Вряд ли нужно говорить, что какая-нибудь поэма заслуживает свое название лишь в той мере, в какой она возбуждает, возвышая душу. Ценность поэмы находится в прямом отношении к её возвышающему возбуждению. Но все возбуждения, в силу душевной необходимости, преходящи. Та степень возбуждения, которая могла бы наделить какую-нибудь поэму правом на такое наименование, не может быть выдержана в произведении более или менее значительных размеров. По истечении, самое большее, получаса, оно ослабевает - падает - возникает неприязнь - и поэма, как таковая, более не существуеть.

Нет сомнения, что многие нашли весьма трудным примирить критическую поговорку, гласящую о том, что "Потерянный Рай" должен быть благоговейно чтим с начала до конца, с полной невозможностью сохранить при чтении этой поэмы требуемый этой поговоркой запас восхищения. На самом деле, это великое произведение может быть разсматриваемо как поэтическое лишь в том случае, если, потеряв из виду основное жизненное требование, которое мы предъявляем ко всем созданиям Искусства, Единство, мы будем разсматривать его лишь как ряд небольших поэм. Если для сохранения Единства - цельности эффекта или впечатления - мы прочтем это произведение (как было бы необходимо) за один присест, в результате получится постоянная смена возбуждения и ослабления чувства. После отрывка, который, мы чувствуем, есть истинная поэзия, неизбежно следует какая-нибудь плоскость, которою никакое критическое предубеждение не принудит нас восхищаться; но если, окончив чтение, мы перечтем поэму снова - опустив первую книгу, т.e. начав со второй - мы с изумлением увидим, что мы восхищаемся тем, что раньше осуждали - и осуждаем то, чем прежде так много восхищались. Из всего этого следует, что конечный, совокупный, или безусловный эффект даже лучшого эпического произведения, какое только существует под солнцем, равняется нулю - и это так в действительности.

Относительно Илиады у нас есть, если не положительное доказательство, то по крайней мере серьезное основание полагать, что она была задумана как ряд лирических произведений; но, если допустить эпический замысел, я могу только сказать, что это произведение основано на несовершенном чувстве Искусства. Современный эпос, следуя за предполагаемым древним образцом, является лишь неосмотрительным слепым подражанием. Но время таких художественных аномалий прошло. Если когда-нибудь какая-нибудь длинная позма была действительно популярна - в чем я сомневаюсь - по крайней мере ясно, что никогда больше никакая длинная поэма не будет популярна.

Что размеры поэтического произведения, cetoris paribus, являются мерою его ценности, эта мысль, как мы ее формулируем, представляется несомненно положением в достаточной степени нелепым - однако же мы ей обязаны нашим толстым Журналам. Конечно, нет ничего такого в самых размерах - нет ничего такого в самой толщине какого-нибудь тома, что так неизменно вызывает восхищение у этих мрачных памфлетистов! Гора, это верно, через посредство простого чувства физической величины дает нам впечатление возвышенного - но никто не получить этого впечатления таким образом, хотя бы при виде вещественного величия "Колумбиады". Даже толстые Журналы не научили нас этому роду впечатлений. Еще они не на том, чтобы мы оценивали Ламартина с помощью кубического фута, или Поллока по фунтам, но что иное мы должны вывести из их постоянной болтовни о "достаточно длительном усилии"? Если с помощью "достаточно длительного усилия" какой-нибудь господинчик написал эпическое произведение, восхвалим его чистосердечно за усилие - если это действительно вещь похвальная - но воздержимся от похвал эпическому цроизведению на почве усилия. Можно надеяться, что в будущее время здравый смысл скорее будет решать о каком-нибудь произведении искусства по тому впечатлению, которое оно производит - по тому эффекту, которое оно оказывает - чем по тому времени, которое оно взяло для создания зффекта, или по тому количеству "длительного усилия", которое найдено было необходимым, чтобы произвести впечатлеине. Факт тот, что упорство - одно, а гений - совершенно другое, и все толстые Журналы в мире не смогут их смешать. Современем это положение, вместе со многими другими, только что мною выставленными, будет принято как очевидность. А пока, встречая общее осуждение, как нечто ложное, эти положения не понесут существенного ущерба, как истины.

С другой стороны, ясно, что поэма не должна быть несоответствующим образом коротка, излишняя краткость вырождается в простой эпиграмматизм. Очень короткая поэма, хотя иногда и производит блестящее или яркое впечатление, никогда не создает глубокого или прочного эффекта. Печать должна упорно нажимать на воск. Беранже создал безчисленное множество язвительных и живых произведений, но в общем они были слишком невесомы, чтобы глубоко запечатлеться в общественном внимании, и таким образом, наряду со столь многими пушинками фантазии, они были вознесены ветром в высь только для того, чтобы со свистом быть сдунутыми на землю.

Ярким примером того, как несоответствующая краткость понижает впечатление поэмы и устраняет ее от общественного внимания, является следующая превосходная небольшая Серенада {Индийская мелодия Шелли. К. Б.}:

Быть-может, очень немногие знают эти строки, а между тем их написал никто иной, как Шелли. Горячее, но деликатное и воздушное воображение, которым оно проникнуто, будет оценено всеми, но никто его не оценит так полно, как тот, кто сам просыпался от нежных снов о возлюбленной, для того, чтобы войти в волны ароматичного воздуха южной июльской ночи.

Когда эпическая мания - когда мысль о том, что поэзия, для приобретения ценности, непременно должна быть многословна - некоторое время тому назад постепенно умерла в общественном сознании в силу повторения собственной своей безсмысленности, на её место возникла ересь, которая слишком осязательно лжива, чтобы быть терпимой, но которая, за краткий период своего существования, можно сказать, сделала больше для порчи нашей Поэтической Литературы, чем все её другие неприятели вместе. Я разумею ересь Дидактики. Гласно и негласно, прямо и косвенно, было допущено, что конечная цель всякой Поэзии есть Истина. Каждая поэма, было сказано, должна проводить какую-нибудь мораль, и по этой морали должна быть судима поэтическая ценность произведения. Мы, Американцы, особенно способствовали этой счастливой идее, и мы, Бостонцы, специальным образом развили ее во всей полноте. Мы забили себе в голову, что написать поэму ради самой поэмы, и признавать, что таково было наше намерение, это значило бы признаться в полном отсутствии истинного Поэтического достоинства и настоящей силы: - но факт тот, что, если бы мы потрудились заглянуть в наши собственные души, мы немедлешго открыли бы, что нет и не может быть под солнцем произведения более исполненного достоинства и более благородного, чем именно такая поэма, поэма per se, поэма, которая представляет из себя поэму и ничего больше, поэма, написанная только ради поэмы.

ослаблять их, разсеивая. Требования Истины строги. Ее нелегко связать с миртами. Все то, что необходимо в Песне, является именно тем, до чего ей нет ровно никакого дела. Наряжать ее в жемчуга и цветы, значат создавать из нея мишурный парадокс. Для усиления истины, мы нуждаемся скорее в строгости, чем в цветах красноречия. Мы должны быть простыми, ясными, точными. Мы должны быть холодными, спокойными, безстрастными. Словом, мы должны быть в таком настроении, которое по возможности является полной противоположностью поэтического. Слеп тогь человек, который не видит коренного различия, целой пропасти, лежащей между методом истины и методом поэзии. Теоретически безумен и безнадежен тот, кто, несмотря на это различие, будет настаивать еще на примирении Поэзии и Истины, столь же упорно несливающихся, как масло и вода.

Разделяя область разума на три наиболее непосредственно явные области, мы имеем Чистый Разсудок, Вкус, и Моральное чувство. Я помещаю Вкус в середине, потому что как раз такое положение он занимает в самом Разуме. Он находится в тесной связи с двумя другими областями, но от Морального Чувства он отделен отличием столь слабым, что Аристотель не поколебался отвести некоторые из его проявлений к числу самих добродетелей. Тем не менее, мы находим существенное отличие между сферами полномочия триады. Как Разсудок соприкасается с Истиной, совершенно так же Вкус дает нам понимание Прекрасного, а Моральное Чувство следит за Долгом. Относительно этого последняго, в то время как Совесть учит об обязательстве, а Разум о целесообразности, Вкус ограничивается простым обнаружением чар, объявляя войну Пороку лишь на основании его безобразия, его несоразмерности, его вражды к приспособленному, к надлежащему, к гармоничному, словом, к Красоте.

Безсмертный инстинкт, заложенный глубоко в человеческом духе, является, таким образом, просто чувством Красоты. Это именно он заставляет его наслаждаться многообразными формами, и звуками, и запахами, и ощущениями, среди которых он существует. И совершенно так же, как лилия повторена в озере, или глаза Амариллис в зеркале, словесное или письменное повторение этих форм и звуков, и красок, и запахов, и ощущений представляет из себя двойной источник наслаждения. Но такое простое повторение не есть Поэзия. Тот, кто просто будет воспевать, хотя бы с самым пламенным энтузиазмом, и хотя бы с самой яркой правдивостью описания, воспевать эти картины, и звуки, и запахи, и краски, и чувства, идущия к нему навстречу вместе со всем человечеством - тот, говорю я, еще не доказал своих прав на божественное наименование. Есть еще что-то, в разстоянии, которого он не мог достичь. Есть еще в нас непогасимая жажда, и он не показальнам кристальных источников, чтобы утишить ее. Эта жажда связана с безсмертием человека. Она одновременно является и следствием, и указанием его вечного существования. Это - стремление ночной бабочки к звезде. Это - не простое восприятие Красоты, находящейся пред нами, но безумное стремление достичь Красоты, что выше нас. Вдохновленные экстатическим предведением сияний, находящихся за пределами могилы, мы стремимся многообразными сочетаниями, среди явлений и мыслей Времени, достичь хотя части того Очарования, самые элементы которого, быть-может, принадлежат только Вечности. И таким образом, когда мы взволнованы до слез Поэзией, или Музыкой, самым зачаровывающим из поэтических настроений, мы плачем не от избытка наслаждений, как предполагаеть Гравина, а от известной нетерпеливой, непримиримой скорби, потому что мы неспособны захватить теперь, сполна, здесь, на земле, раз навсегда, те божественные и блаженно-изступленные радости, из которых, через поэму, или через музыку, мы доститаем лишь кратких и неясных проблесков.

Полное борьбы, стремление постичь высшее Очарование - стремление душ, надлежащим образом к этому предназначенных - дало миру все то, что он был способен понять и почувствовать

Поэтическое Чувство, конечно, может развиваться различным образом - в Живописи, в Ваянии, в Архитектуре, в Пляске - совершенно особенно в Музыке, и совершенно особенным образом в создании Садового Ландшафта. В настоящее время, однако, мы хотим разсмотреть только его проявления в словах. Довольствуясь уверенностью в том, что Музыка, в различных способах размера, ритма, и рифмы, является столь важным моментом в Поэзии, что никогда не может быть разумно отброшена - является столь жизненным... важным добавлением, что глуп тот, кто избегает её помощи, я не буду в данную минуту останавливаться на утверждении её безусловной существенности. Быть-может, именно в Музыке душа становится всего ближе к великой цели, к которой она стремится, когда она находится под влиянием Поэтического Чувства - к созданию высшей Красоты. Может быть, что на самом деле здесь эта возвышешая цель, время от времени, бываеть достигнута в факте. Нередко, с трепетным восторгом, мы чувствуем, что из земной арфы исторгнуты звуки, которые не могли не быть знакомы ангелам. И таким образом, вряд ли можно сомневаться, что в соединении Поэзии с Музыкой, в её общепринятом смысле, мы найдем самое широкое поле для поэтического развития. Старые Барды и Миннезингеры имели преимущества, которыми мы не обладаем - и Томас Мур, когда он пел свои собственные песни, самым законным образом усовершенствовал их как поэмы.

Говоря вкратце: я хотел бы определить Поэзию слов как Ритмическое Создание Красоты. Её единственным верховным судьей является Вкус; с Разсудком или с Совестью она имеет только побочное соотношение. Она не имеет с Долгом, или с Истиной, никакой связи, кроме случайной.

Однако несколько пояснительных слов: то наслаждение, которое является одновременно самым чистым, самым возвышенным, и самым напряженным, я утверждаю, проистекает из созерцания Красивого. Только в созерцании Красоты мы находим возможным достигнуть той сладостной высоты, или возбужденности Души, которую мы признаем Поэтическим Чувством, и которуио мы легко можем отличить от Истины, являющейся удовлетворением Разсудка, или от Страсти, являющеися возбуждением сердца. Я объявляю Красоту - включая в это слово понятие возвышенного - я объявляю Красоту законной областью поэмы просто потому, что, как гласит нам полное очевидности правило Искусства, эффекты должны проистекать из соответственных причин наивозможно непосредственно: никто еще не был настолько слаб, чтобы отрицать, что упомянутая своеобразная высота по крайней мере всего легче может быть достигнута в поэме. Никоим образом, однако, не следует, чтобы возбуждение Страсти или предписание Долга, или даже поучение Истины не могли быть с пользой вводимы в поэму; они могут различным образом побочно оказывать содействие общим задачам произведения: - но истинный художник всегда сумеет удержать их в надлежащем подчинении той Красоте, которая представляет из себя атмосферу и действительную сущность поэмы.

Я не могу лучше рекомендовать те небольшие поэмы, которые я хочу предложить вашему вниманию, как процитировав предисловие к "Затерянному" Лонгфелло:

При небольшом подъеме воображения, эти строки справедливо любимы за деликатность выражения. Некоторые из образов очень выразительны. Ничего не может быть лучше, как

Мысль последняго четверостишия тоже очень выразительна. В целом, однако, поэма должна быть чтима за изящную небрежность размера, так хорошо согласующуюся с характером вложенных в нее чувств, и в особенности за легкость общей манеры. Эту "легкость", или естественность, в литературном стиле долгое время было в моде разсматривать, как легкость лишь по видимости - как пункт в действительности трудного достижения. Но это не так: естественная манера трудна только для того, кто никогда не хотел бы иметь с ней дело - для неестественного. При писании с разумением или с чутьем, получается неизбежно тот тон в творчестве, который масса человечества должна принять - и конечно он постоянно должен меняться в соответствии с случаем. Автор, который, по образцу "The North American Review", захотел бы во всех случаях быть только "спокойным", по необходимости должен был-бы в некоторых случаях быть просто тупым или глупым, и имел бы не более прав считаться "легким", или "естественным", чем уличный зевака - изящным, или Спящая Красавица, воплощенная в восковых фигурах. Среди небольших поэм Брайэнта ни одна не произвела на меня такого сильного впечатления, как поэма, озаглавленная "Июнь". Я привожу отрывок из нея.

Ритмическая плавность здесь даже имеет в себе нечто чувственное - нельзя достигнуть большей мелодичности. Эта поэма всегда производила на меня совершенно особенное впечатление. Мы чувствуем, что глубокая печаль, которая как бы неизбежно доходит брызгами до поверхности всех этих светлых настроений поэта, связанных с его могилой, заставляет нас вздрогнуть в глубине нашей затрепетавшей души - и в этом трепете кроется самая истинная поэтическая высота. Впечатление, которое остается, полно сладостной грусти. И если в тех произведениях, которые я еще приведу, неизменно будет чувствоваться, в большей или меньшей степени, подобное же настроение, да будет мне позволено напомнить, что этот известный оттенок печали (как, или почему, мы не знаем) неразрывно связан со всеми высшими проявлениями истинной Красоты. Тем не менее -

Оттенок, о котором я говорю, явственно чувствуется даже в такой, полной блеска и жизни, поэме, как "Заздравный тост" Эдуарда Кута Пинкни.

Истинное злополучие для Мистера Пинкни, что он родился на дальнем Юге. Будь он гражданином Новой Англии, вполне вероятно, что он был бы сочтен первым из Американсккх лириков той великодушной кликой, которая так долго заведывала судьбами Американской литературы, руководя той вещью, чье имя "The North-American Review". Поэма, только что процитированная, совсем особенно красива; но поэтическую высоту, создаваемую ею, мы должны главным образом поставить насчет нашей симпатии к энтузиазму поэта. Мы извиняем его гиперболы, в виду несомненной серьезности, с которой они произнесены.

Однако, я отнюдь не задавался целью распространяться о достоинствах приводимых мною стихотворений. Они могуть говорить сами за себя. Боккалини, в своих "Предуведомлениях с Парнаса", рассказывает нам, что Зоил однажды представил Аполлону чрезвычайно язвительный критический разбор одной очень хорошей книги: - бог спросил его о красотах этого произведения. Тот отвечал, что он был занят только недостатками. Тогда Аполлон, вручив ему мешок непровеянной пшеницы, велел ему в награду выбрать оттуда всю мякину.

Эта притча весьма действительна, как насмешка над критиками, но я вовсе не уверен, что бог был прав. Я вовсе не уверен, что истинные границы критических обязанностей не попраны самым грубым образом. Превосходство, в особенности в поэме, может быть разсматриваемо в свете аксиомы, которая должна быть только правильно установлена, чтобы сделаться самой очевидной. Это не превосходство, если оно требует, чтобы его доказывали: - и таким образом, указывать частично на достоинства какого-нибудь произведения вскусства, это значит допускать, что они вовсе не достоинства.

Среди "Мелодий" Томаса Мура есть одна, отличительный характер которой, как поэмы, странным образом обходился молчанием. Я намекаю на стихотворение, начинающееся словами - "Подойди, отдохни здесь со мною". Напряженная энергия выражения не уступает здесь Байроновеким стихотворениям. Здесь есть две строки, в которых выражены чувства, воплощающия целиком божественную страсть любви - чувство, нашедшее себе отзвук в большем числе человеческих сердец, и в сердцах более страстных, чем какое-нибудь другое отдельное чувство, когда-либо воплощенное в словах.

За последнее время было принято отрицать у Mypa Воображение (Imagination), соглашаясь, что у него есть Фантазия (Fancy) - различие, созданное Кольриджем - человеком, лучше чем кто-либо понимавшим творческия силы Мура во всем их объеме. Факт тот, что фантазия до такой степени господствуеть над всеми другими способностями этого поэта, и над фантазией всех других людей, что естественным образом возникла мысль, будто он только фантастичен.

Но никогда не было большого недоразумения, никогда не оказывалось большей несправедливости по отношению к славе истинного поэта. Из всех поэм, написанных на Английском языке, я не могу указать ни одной, исполненной такого глубокого - такого зачарованного воображения, в лучшем смысле этого слова, как стихотворение Томаса Мура, начинающееся словами - "Если б был я у этого тусклого озера".

Одним из самых благородных - и если говорить о Фантазии - одним из наиболее своеобразно фантастичных современных поэтов был Томас Гуд. Его "Прекрасная Инес" всегда имела для мння невыразимое очарование.

"Заколдованный дом" того же автора является одной из самых истинных в него воображения. К сожалению его размеры не позволяют привести его в виде цитаты. Вместо него, я позволю себе процитировать всеми признанный "Мост вздохов".

Сила этой поэмы не менее замечательна, чем её пафос. Версификация, хотя и доводит фантастичность почти до причудливости, тем не менее, превосходно соответствует дикому безумию, являющемуся сюжетом поэмы.

Среди небольших поэм Лорда Байрона есть одна, никогда не получавшая от критиков тех похвал, которых она несомненно заслуживает: "Хотя день мой достиг до заката..." Хотя ритм этой поэмы один из самых трудных, версификация вряд ли может быть улучшена. Никогда поэт не задавался более благородной Какая это душу возвышающая мысль, что ни один человек не может считать себя в праве сетовать на Судьбу, пока в своих превратностях он продолжает сохранять, чуждую колебаний, любовь женщины.

Из Альфреда Тэннисона, хотя, говоря чистосердечно, я считаю его благороднейшим из поэтов, когда-либо живших, я процитирую лишь коротенькое стихотворение. Я называю его, и считаю его благороднейшим из поэтов не всегда наиболее глубокими - не потому, чтобы поэтическое возбуждение, им вызываемое, было всегда отрывок из последней его длинной плэмы "The Princess".

Итак, хотя очень беглым и неполным образом, я попытался представить вам мое понятие о Поэтическом принципе. Моей задачей было дать вам почувствовать, что в то время, как этот Принцип сам по себе есть ничто иное, как Человеческое Стремление к Высшей Красоте, проявление этого Принципа всегда сказывается в возвышающем возбуждении души, совершенно независимом от той страсти, которая есть опьянение сердца, или от той истины, которая есть удовлетворение Разсудка.. ибо, что касается страсти - увы! - она имееть наклонность. скорее унижать, чем возвышать Душу. Любовь, напротив, - Любовь - истянный, божественный Эрос, Уранийская Венера, в отличие от Дионисовой - безспорно является самой чистой и самой истинной из всех поэтических тем. Что же касается до Истины, если, конечно, через достижение какой-нибудь Истины мы приведены к восприятию гармонии раньше нам не видной, мы испытываем тотчас истинно поэтический эффект, но этот эффект должен быть отнесен единственно к гармонии, никаким образом не к истине, послужившей лишь для проявления гармонии.

Он признает амврозию, питающую его душу, в блестящих светилах, которые сияют на небе, в завитках цветка, в гроздеобразном скоплении низких кустарников, в колыхании нив, в косвенном уклоне высоких Восточных деревьев, в голубых далях гор, в группировке облаков, в мерцании полусокрытых источников, в сверкании серебряных рек, в спокойствии глухих озер, в отражающих звезды глубинах уединенных водоемов. Он воспринимает ее в пении птиц, в Эоловой арфе, во вздохах ночного ветра, в сетующем ропоте леса, в буруне, бьющемся о берег с жалобой, в свежем дыхании лесов, в запахе фиалки, в чувственном аромате гиацинта, в исполненном намеков аромате, который доходит до него на вечерней волне с отдаленных, неоткрытых островов, через пространство дымных океанов, безграничных, неизследованных. Он владеет ею во всех благородных мыслях, во всех немирских побуждениях, во всех священных порывах, во всех рыцарских, великодушных, исполненных жертвы, деяниях. Он чувствует ее в красоте женщины, в грации её походки, в блеске её глаз, в мелодии её голоса, в её нежном смехе, в её вздохе, в гармоническом шелесте её платья. Он глубоко чувствует ее в притягательном её очаровании, в её пламенном энтузиазме, в её нежном милосердии, в её мягком и благоговейном терпении; но больше всего, о, безмерно больше всего, он преклоняется перед ней, он молится ей в вере, в чистоте, в силе, во всем божественном величии её любви.

Да будет мне позволено в заключение прочесть еще небольшое стихотворение, совершенно отличающееся по характеру от любого из стихотворений, которые я приводил раньше. Оно принадлежит Мосзервеллю и называется "Песня Рыцаря". С нашими современными и совершенно рационалистическими идеями о безсмысленности и беззаконности войны, мы не находимся, конечно, в таких условиях мышления, чтобы быть способными симпатизировать чувствам, вложенным в поэму, и таким образом в должной степени оценить её истинное превосходство. Чтобы сделать это вполне, мы должны отождествить себя в воображении с душою рыцаря старых дней.