Говорящий мертвец (вариант 2)

Эдгар Аллан По

Говорящий мертвец^[1]

От С.-Петербургского Комитета Духовной Ценсуры печатать позволяется.

С. Петербург, февраля 6 дня 1859 г.

Ценсор Архимандрит Макарий.

Внимание мое, в течение трех последних лет многократно обращалось к магнетизму. Около девяти месяцев тому, мне пришло на мысль, что в ряду произведенных доныне опытов находится столько же замечательный, сколько и необъяснимый пропуск: никто еще не был магнетизирован при часе смертном (in articulo mortis).

Надлежало, говорит многоученый доктор, удостовериться во-первых, способен ли пациент в этом положении подвергнуться какому либо магнетическому влиянию; во-вторых, если он способен, то уменьшается ли оно или же увеличивается от этого состояния; в-третьих, в какой степени и в течение какого времени магнетизм может остановить преобладательное действие смерти? Подлежали пояснению и другие вопросы, но эти наиболее подстрекали мое любопытство, особенно же последний, по причине необъятности последствий.

Отыскивая вокруг себя субъект, на котором можно бы было произвести эти опыты, я вспомнил о моем друге Эрнесте Вальдемаре, известном составителе книги: «Bibliotheca Forensica» и сочинителе, под псевдонимом Иссахара Маркса, польских переводов Валленштейна и Гаргантуа. Вальдемар, живший наиболее в Гарлеме, в Нью-йоркской области, сделался, с 1839 года, особенно замечателен необычайной худобой и белокуростью бакенбард, в противоположность черному цвету его волос, которые все принимали за парик. Он был необыкновенно нервного темперамента, следовательно, особенно способен для опытов магнетизма. Два или три раза я приводил его в сон без особенных усилий, но не мог приобресть ничего другого из результатов, на которые имел естественное право рассчитывать, по особенности его нервного образования. Неполноту этого успеха я всегда приписывал плохому состоянию его здоровья: воля его никогда не была положительно и совершенно покорна моей, и потому я не мог в ясновидении добиться от него опыта решительного. За несколько месяцев до знакомства моего с ним, медики объявили его чахоточным. Он сам, как бы уже по привычке, говорил совершенно спокойно о близкой кончине своей, как о событии, которого избежать невозможно, и о котором не следует сожалеть.

какого-либо сопротивления с его стороны; родственников он в Америке не имел, стало быть, не могло представиться и стороннего вмешательства. Я откровенно высказал ему все, и к великому удивлению моему, это живо заинтересовало его. Я говорю - к великому удивлению, потому что хотя он и подвергал себя моим магнетическим опытам, но никогда не обнаруживал ни малейшего сочувствия к действиям сим. Болезнь его именно была такова, что дозволяла почти положительно определить время смерти, - и мы условились, чтоб за 24 часа или около того до кончины, он прислал за мною.

В настоящее время прошло не более семи месяцев со дня, в который я получил от Вальдемара собственноручную записку следующего содержания:

"Любезный П!

Вы можете пожаловать и теперь. Д. и Ф.^[2] согласны в том, что я не дотяну долее полуночи, и мне кажется, расчет их весьма верен.

"

Записка эта была получена мною через полчаса по написании, а через пятнадцать минут я был уже в комнате умирающего. Я не видал его перед этим дней десять, и был испуган ужасной переменой, совершившеюся в такое короткое время. Цвет лица был свинцовый; глаза совершенно тусклые, а истощание таково, что скулы решительно прорезывались сквозь натянутую кожу. Мокротные извержения были чрезмерны; пульс едва-едва был ощутителен. Несмотря на то, умственные способности сохранились в особенно замечательной степени, и даже проявлялась, в известной мере, сила физическая. Он говорил внятно, принимал без постороннего пособия лекарства, и когда я вошел в комнату, - записывал карандашом какие-то заметки или памятки. Он был обложен и поддерживаем в постели подушками; доктора Д. и Ф. находились при нем.

Повидавшись с больным, я отвел докторов к стороне и просил у них подробнейшего отчета о физическом состоянии пациента. Левое легкое было уже около 18 месяцев в окаменелом или хрящевидном состоянии, то есть совершенно негодно для жизненного действия; правое, в верхней части, было тоже, если не вообще, то в частности, хрящевато; нижняя же часть его составляла сплошную массу гноящихся туберкулов, так сказать, один на другом. Существовали язвы сквозные, обширные и в одной точке приросты к ребрам. Эти явления в правой половине были сравнительно не так застарелы, но окаменение вообще шло с удивительною быстротою; за месяц медики не видели и признака, и не более как за три дня ими усмотрен был прирост к ребрам. Независимо от чахотки, подозревали аневризм аорта, но на этот предмет диагностика не могла быть совершенно точна. По согласному мнению обоих докторов, г. Вальдемар должен был умереть около полуночи следующего дня в воскресенье. Это происходило в субботу в семь часов.

Отходя от больного для разговора со мной, доктора простились с ним окончательно, ибо имели намерение прекратить свои визиты: но по настоянию моему, согласились приехать еще на следующий день около 10 часов вечера.

Когда они удалилися, я свободно говорил с г. Вальдемаром о близкой его кончине и особенно о предположенном опыте. Он повторил мне, что согласен, и даже, что желает этого, при чем приглашал начать немедленно.

до осьми часов следующего дня, когда прибыл мне на помощь студент медицинского факультета Теодор Л. И., которого я знал несколько. Первоначальная моя мысль была дождаться докторов: но я не мог долее откладывать опыта, во-первых - по настоянию самого г. Вальдемара, и во-вторых - по убеждению, что нельзя было терять и минуты, ибо больной видимо и с чрезвычайною быстротою клонился к смерти.

Г. Л. И. согласился записывать все, что произойдет, и по его-то записке я должен теперь продолжать рассказ, почерпаемый или, лучше, выписываемый здесь буквально.

Не доставало 5 минут до 8 часов, когда я, взяв за руку больного, просил его объявить г. Л. И. столь внятно, сколько это ему возможно: точно ли он, г. Вальдемар, вполне согласен на то, чтоб я магнетизировал его в этом положении? Он отвечал слабым, но совершенно внятным голосом: да, я хочу быть магнетизирован, и тотчас присовокупил к этому: . В то время, когда он произносил это, я начал те магнетические пассы, которые, по моим наблюдениям, имели на него наиболее влияния. Он, очевидно, ощутил действие моей руки при первом косвенном пассе перед его лбом: но, несмотря на мои усилия, я не мог добиться другого видимого результата до 10 часов и нескольких минут, когда доктора Д. и Ф. прибыли по данному ими обещанию. В кратких словах я объяснил им, что хотел делать, и так как они с своей стороны не видели к тому препятствия, ибо признавали больного уже в агонии (в смертном томлении, в умирании): то я продолжал, не колеблясь, переменив только косвенные пассы на вертикальные сверху вниз и совершенно вперив мой взор в правый глаз пациента.

В это время пульс его был едва заметен, а дыхание, продолжавшееся с перемежками около полуминуты, было почти храпением. Состояние это продолжалось без перемены около четверти часа; после чего вздох совершенно естественный, хотя очень глубокий, вырвался из груди умирающего: но дыхание, для слуха, сохранило вполне прежнюю храпливость без уменьшения перемежек; в это время оконечности тела умирающего были ледяно-холодны.

В одиннадцать часов без пяти минут я заметил несомненные признаки магнетического влияния. Стекловидное колебание глаза заменилось тем выражением тягостного внутреннего созерцания, которое усматривается лишь в случаях ясновидения, и насчет которого совершенно нельзя ошибиться.

Несколькими быстрыми пассами я заставил веки трепетать, как при начинающемся сне, и еще несколькими такими же закрыл их совершенно. Не довольствуясь однако же сим, я деятельно и неослабно продолжал манипуляции со всею доступною мне силою воли до тех пор, пока не одеревянил совершенно членов больного, приведя их в положение, которое казалось мне наиболее удобным.

…), и я просил двух медиков и студента осмотреть г. Вальдемара. После многих наблюдений и испытаний, они признали, что умирающий находился в необыкновенно полнейшем состоянии каталепсии. Любопытство (!?) обоих докторов было возбуждено до последней степени; один из них г. Д. тотчас же решился остаться на всю ночь при постели пациента (!); доктор же Ф. простился с нами, объявив, что приедет около рассвета. Г. Л. И. и прислуга остались.

Мы оставили г. Вальдемара совершенно спокойным до трех часов утра; после чего осмотрели его и нашли решительно в том же положении, как при отъезде г. Ф. Пульс был также с трудом распознаваем; дыхание едва заметно, да и то при посредстве подставляемого зеркала; глаза были естественно смежены, а члены все также вытянуты, тверды и холодны, как мрамор. Несмотря на то, общий вид решительно не представлял образа смерти.

Приблизясь к г. Вальдемару, я употребил полуусилие, чтоб побудить правую руку его следовать за моею, которою я медленно поводил над ним. Опыты этого рода никогда не удавались вполне над г. Вальдемаром, а потому и в настоящем случае я, конечно, весьма мало надеялся на успех: но, к великому моему удивлению, рука его, хотя слабо, но без усилий последовала за направлением моей руки. Тогда я решился попробовать сделать несколько вопросов. - Г. Вальдемар! спросил я. Спите ли вы? - Он не отвечал, но я заметил дрожание около его губ, и это побудило меня повторить вопрос несколько раз. При третьем разе очень легкая дрожь пробежала по всему телу его; веки открылись настолько, что можно было видеть белую полосу глазного яблока; губы тяжело и медленно шевельнулись и из уст вышли чуть-чуть слышные слова: да… сплю теперь… не будите меня… оставьте меня так умереть.

Я ощупал члены, и нашел их все также холодными и одеревенелыми. Правая рука, как и перед сим, повиновалась движению моей руки. Я опять спросил ясновидящего: все ли вы чувствуете в груди боль, г. Вальдемар? - На этот раз ответ последовал немедленно, но еще менее внятно: … я умираю. Я не счел нужным более тревожить его в этот раз, и потом до приезда доктора Ф. не было ничего ни сделано, ни спрошено. Он прибыл перед светом и крайне удивился, нашедши больного еще живым. Освидетельствовав его пульс и поднеся зеркало к устам, он просил меня еще поговорить с пациентом: Я спросил: г. Вальдемар! спите ли вы еще? - Как тогда, в первый раз, так и теперь протекло несколько минут до ответа, в течение которых умирающий, казалось, сосредоточивал все возможное ему усилие, чтоб говорить. При четвертом разе он сказал чрезвычайно слабо и неразборчиво: да… сплю… умираю. По мнению, или лучше, по желанию докторов, нужно было оставить г. Вальдемара в этом состоянии мнимого спокойствия, не тревожа до смерти, которая, по единогласному нашему заключению, должна была последовать через несколько минут. Не менее того я вознамерился сделать ему еще один вопрос и повторил предшествовавший. Во время произнесения мною уже известных слов, в лице умирающего произошла чрезвычайная перемена. Глаза пришли в вращательное движение и медленно открылись, причем зрачки закатились под лоб. Кожа внезапно приняла мертвенный цвет, скорее походя на беловатую бумагу, чем на пергамен, а гектические круглые пятна, которые до этой минуты ясно обозначались на средине каждой щеки, внезапно сошли; я употребляю выражение «сошли», потому что внезапность их исчезновения, не представляла мне в ту минуту никакого другого подобия, как отход пламени с задутой свечки. В тоже время верхняя губа скрутилась и поднялась выше десен и зубов, которые до той минуты были ею совершенно закрыты, а нижняя челюсть отвалилась, отвисла с весьма слышным шумом, оставив рот широко открытым и вполне показав глотку и язык, распухший и черный. Надеюсь, что ни одному из присутствовавших тогда со мною не были совершенно чужды страшные зрелища, представляемые различными видами смерти: но при всем том отвратительно безобразный и ужасающий вид г. Вальдемара в эту минуту до такой степени превышал всякое понятие, что каждый из нас, будто ошеломленный, отскочил от его кровати.

Я вижу, что достиг здесь в рассказе моем той точки, с которой каждый читающий впадет в совершенное неверие; несмотря на то, я должен продолжать.

языка его заставил нас остановиться. Это трепетное движение продолжалось, может быть, минуту: после чего из неподвижных и удаленно разверстых одна от другой челюстей изшел такой голос, что было бы совершеннейшим с моей стороны безумием пытаться дать о нем понятие каким-либо описанием. Конечно, можно было бы применить к определению его два или три эпитета; я, например, мог бы сказать, что то были звуки дряблые, жесткие, глухие, пустые, глубокие: но отвратительно ужасающая общность произведенного ими впечатления решительно невыразима, по той весьма простой причине, что никогда никакой подобный сему звук не поражал человеческого слуха. Были однако ж две особенности, которые, как тогда, так и теперь, по мнению моему, исключительно знаменовали эти звуки и могут представить, разумеется, наислабейшую лишь тень понятия о сверхчеловеческой странности их. Во-первых, голос доходил до нашего (по крайней мере, до моего) слуха будто бы из чрезвычайно отдаленного места, или же из преглубочайшего подземелья. Во-вторых, он производил на мой слух такое впечатление (я предвижу, что в этом случае мне невозможно быть понятным), какое производят на чувство осязания студенистые и слизистые вещества. Я говорю о звуке и голосе, желая выразить, что звук этот был последовательностью слогов, обозначавшихся с ясностию, но с ясностию именно совершенно чудесною, невыразимо поразительною. Г. Вальдемар, очевидно, отвечал на вопрос, который был сделан ему мною за несколько минут пред сим. Вы помните, что я спросил его тогда: спите ли вы еще? Теперь он отвечал: да… нет… я спал… а теперь… теперь я мертв.

Никто из присутствовавших не пытался ни отрицать, ни удерживать невыразимого ужаса, произведенного этими словами. Г. Л. И. (студент) упал без чувств, а прислуга в ту же минуту выбежала из комнаты, и ни за что в свете не соглашалась войти опять. Мои собственные впечатления были таковы, что я и думать не смею дать о них читателю хоть малейшее понятие. Около часа мы молча, не произнося ни единого звука, трудились всячески привести в чувство г. Д. И. Успев в этом, мы опять начали внимательно всматриваться в положение г. Вальдемара.

Оно (положение) нисколько не изменилось против описанного сейчас; вся разница состояла в том, что на поднесенном зеркале не появилось ни малейшего следа дыхания. Пробовали, но без успеха, пустить кровь из руки, которая, нужно заметить, уже не повиновалась более моей воле; единственное, истинное свидетельство о присущей еще силе влияния магнетического проявлялось в сотрясательном движении языка каждый раз, когда я обращал вопрос к г. Вальдемару. Казалось, он усиливался отвечать, но ему уже не доставало воли. К вопросам, делаемым ему другими, он, очевидно, был решительно не чувствителен, несмотря на старание мое привести его в магнетическое соотношение с каждым из присутствовавших.

Я считаю, что передал теперь все совершенно, что необходимо к уяснению положения ясновидящего в это время. Достали для прислуги других людей, и в десять часов я вышел из дома с двумя докторами и с г. Л. И.

Нам не трудно было согласиться, что подобное действие не поведет ни к чему путному.

Было неотразимо ясно, что смерть, или то, чему привычно дают это наименование, было остановлено магнетическим действием; следовательно, для всех нас было совершенно очевидно, что разбудить г. Вальдемара значило убить его мгновенно или, по крайней мере, очень скоро.

С этой минуты до протекшей недели, в течение почти семи месяцев, мы продолжали заходить к г. Вальдемару ежедневно, в сопровождении друзей, медиков и посторонних. Во все это время ясновидящий оставался точнейшим образом в том самом положении, которое выше описано. Прислуга не отлучалась от него ни на минуту.

В прошедшую пятницу мы наконец решились приступить к опыту разбудить его, или, по крайней мере, попробовать разбудить, и вот этот-то несчастливый результат, быть может, возбудил столько толков и прений в свете, породив мнения, которые я никак не могу не считать неизвинительными.

понижении (закатывании вверх, как это было прежде) зрачка. Заметили, как обстоятельство особенно значительное, что это понижение зрачка сопровождалось обильным истечением из-под век желтоватой, гноевидной влаги (ichor), прокислой и чрезвычайно вонючей.

Тогда пригласили меня испытать, как прежде, силу влияния на руку пациента. Я пробовал, но без успеха. Доктор Ф. пожелал, чтоб я спросил о чем-либо пациента. Я обратился к нему с вопросом: «г. Вальдемар! Можете ли вы объяснить нам, каковы ваши чувствования и желания в настоящую минуту?» Гектические пятна мгновенно появились на щеках; язык затрясся, или лучше, с жестоким усилием поворотился во рту, хотя челюсти и губы оставались окаменелыми, и наконец тот же отвратительно ужасающий голос, о котором я старался дать елико возможное понятие, произнес: из любви Божией… скорее… скорее… усыпите меня,… или… скорее разбудите меня… скорее… Говорю вам, что я мертв.

Я был совершенно обессилен и несколько минут колебался, что делать? Сперва я старался усыпить пациента, но, не успев в этом, по причине совершенного изнеможения моей воли, обратился к противоположному намерению и употребил всевозможные усилия, чтоб разбудить его. Я был уверен, что это испытание будет успешнее, или, по крайней мере, воображал так; не обинуясь скажу, что все, находившиеся в комнате думали тотчас же увидеть пациента проснувшимся.

Но всесовершенно уже невозможно, чтоб кто либо из смертных, носящих название человека, мог предвидеть или ожидать то, что произошло на самом деле… В то время, когда я быстро совершал магнетические пассы под гул восклицаний: , исходивших именно и положительно из языка, а не из уст пациента, в течение одной минуты и даже менее, тело его съежилось, искрошилось, распалось, истлело совершенно под моей рукой. На постели очам присутствовавших представлялась почти жидкая масса, отвратительного, невообразимо ужасающего гноя.

Комментарии

Название в оригинале: The Facts in the Case of M. Valdemar, 1845.

Публикация: Говорящий мертвец. С.-Петербург. В типографии И. Шумахера. 1859.

Примечания

1

Перевод рассказа сделан с французского перевода Леона де Вейли, опубликованного в L’Illustration 8 марта 1856 года. (Прим. ред.) 

2

Доктора, пользовавшие его.