Длинный ларь

Эдгар Алан По

ДЛИННЫЙ ЛАРЬ

Несколько лет тому назад я взял себе место на добром пакетботе капитана Харди «Независимость»^[1], идущем из Чарлстона (Южная Каролина) в Нью-Йорк. При благоприятной погоде мы собирались отплыть пятнадцатого (дело было в июне), а четырнадцатого я отправился на корабль, чтобы проверить, все ли в порядке в моей каюте.

Я узнал, что пассажиров на корабле будет много, особенно дам. В пассажирском списке я нашел несколько знакомых имен и от души обрадовался, увидев среди них мистера Корнелиуса Уайетта, молодого художника, к которому питал я чувства самые дружеские. Мы были с ним товарищами по Ш-скому^[2] университету, где проводили немало времени в обществе друг друга. Он обладал обычным темпераментом человека талантливого - смесь мизантропии, обостренной чувствительности и восторженности. Со всем тем в груди его билось сердце доброе и верное, равного которому я не знал.

Я заметил, что на его имя были записаны три каюты, а заглянув снова в список пассажиров, увидел, что он нанял их для себя, жены и двух своих сестер. Каюты были достаточно просторны, и в каждой имелось по две койки, одна над другой. Разумеется, койки были так необычайно узки, что там и одному едва хватало места; и все же я не понимал, к чему нанимать три каюты для четырех человек. В то время мною владело то странное расположение духа, когда придаешь несообразное значение пустякам; признаюсь, к стыду своему, что я принялся строить самые невероятные и неуместные предположения насчет этой лишней каюты. Конечно, это нисколько меня не касалось; с тем большей настойчивостью пытался я разгадать эту тайну. Наконец нашел я решение, такое простое, что только подивился, почему оно не пришло мне на ум раньше. «Ну, разумеется, это каюта для служанки, - сказал я про себя. - Что ж я, глупец, не догадался об этом сразу!» Тут я снова обратился к списку - и ясно увидел, что друзья мои путешествуют без служанки, хотя поначалу, видно, и намеревались взять ее с собой, ибо в списке первоначально стояло «со служанкой», но потом слова эти были зачеркнуты. «Ну, тогда это багаж, который нежелательно помещать в трюм, - решил я, - что-то, что всегда должно быть на глазах… А-а, догадался, - это картина или что-нибудь в этом роде… Так вот о чем он вел переговоры с этим итальянским евреем Николино!» Догадка эта меня успокоила, и я на время забыл о своем любопытстве.

С обеими сестрами Уайетта я был хорошо знаком - это были весьма любезные и остроумные девицы. Зато жену его я ни разу не видел - женился он недавно. Впрочем, он часто с обычной своей восторженностью говорил о ее необычайной красоте, уме и благородстве, и потому я искренне желал с ней познакомиться.

В день, когда я явился на корабль (это было четырнадцатого), капитан сообщил мне, что они ждут и Уайетта с его спутницами, и я задержался на час дольше, в надежде быть представленным молодой жене моего друга, - но мне передали их извинения. «Миссис Уайетт несколько нездоровится, и она поднимется на корабль лишь завтра, в час отплытия».

На следующий день я уже направлялся из своего отеля на пристань, когда меня перехватил капитан Харди. «В силу некоторых обстоятельств», - сказал он (бессмысленный, но удобный оборот речи), - он склонен думать, что «Независимость» задержится еще на день или два, и как только все будет готово, он пошлет известить меня об этом. Это мне показалось странным, ибо с юга дул свежий попутный ветер, - но что это были за «обстоятельства», я так и не узнал, как ни расспрашивал, и потому мне не оставалось ничего другого, как возвратиться домой и постараться умерить свое нетерпение.

С неделю не получал я от капитана обещанного знака. Но, наконец, меня вызвали, и я, не мешкая, явился на корабль. Как всегда перед отплытием, на борту толпились пассажиры; на палубе царила суматоха. Уайетт прибыл минут через десять после меня, с женой и двумя сестрами. Художник был в своем обычном мизантропическом настроении. Впрочем, я слишком к этому привык, чтобы обращать на это особое внимание. Он даже не представил меня своей жене; поневоле этот долг вежливости пришлось исполнить его сестре Мериэн, милой и умной девушке, которая без долгих слов нас познакомила.

Лицо миссис Уайетт было закрыто густой вуалью, и, когда она подняла ее в ответ на мой поклон, я был, признаюсь, поражен до глубины души. Я был бы поражен еще более, если бы опыт многих лет не научил меня не слишком полагаться на моего друга-художника, когда он предавался восторженным описаниям женской красоты. Я слишком хорошо знал, с какой легкостью он воспаряет в высоты идеального, когда речь идет о красоте.

Сказать по правде, миссис Уайетт, как ни старался я убедить себя в противном, показалась мне решительно дурнушкой, и никак не более того. Если она и не была положительно нехороша собой, то, на мой взгляд, была от того весьма недалека. Правда, одета она была весьма изысканно - что ж, верно, она покорила сердце моего друга возвышенным умом и сердцем, очарование которых долговечнее. Сказав несколько слов, она тут же вслед за мистером Уайеттом удалилась в каюту.

Любопытство мое пробудилось вновь. Служанки с ними не было - в этом я мог не сомневаться. Что ж! Я стал высматривать багаж. Спустя какое-то время на пристани появилась тележка с довольно длинным сосновым ларем, которого, видно, только и ждали. Его погрузили - мы тотчас подняли паруса и в самое короткое время благополучно прошли отмель и оказались в открытом море.

Ларь, о котором идет речь, был, как я уже сказал, довольно длинным. В нем было футов шесть в длину, а в ширину - около двух с половиной; я разглядел его внимательно, так как во всем люблю точность. Формой он был весьма необычен, и, стоило мне его увидеть, как я поздравил себя со своей догадкой. Я, как вы помните, решил, что друг мой везет с собой картины или, по крайней мере, картину; мне было известно, что в течение нескольких недель он вел переговоры с Николино, и вот передо мной - ларь, в котором, судя по его форме, могла находиться только копия «Тайной вечери» Леонардо, та самая копия работы Рубини^[3] младшего из Флоренции, которая, как мне было известно, была какое-то время в руках Николино. Тут мне все было ясно. Я только посмеивался, думая о своей проницательности.

Что до искусства, то раньше Уайетт не имел от меня никаких тайн, но теперь он явно хотел меня обскакать и тайком, под самым моим носом, привезти в Нью-Йорк прекрасную картину, в надежде, что я ничего об этом не узнаю. Я решил вдоволь над ним посмеяться - и сейчас и впоследствии.

Одно меня раздосадовало: ларь не поместили в свободную каюту. Его поставили в каюте Уайеттов, - там он и остался, заняв чуть не весь пол, - что было, конечно, чрезвычайно неудобно для художника и его жены, ибо вар или краска, которым сделана была на нем надпись, испускал самый неприятный, а на мой взгляд, и просто нестерпимый запах. На крышке размашистыми буквами было выведено: «Миссис Аделаиде Кэртис, Олбани, Нью-Йорк. От Корнелиуса Уайетта, эсквайра. Не переворачивать! Обращаться с осторожностью!»

Мне, надо сказать, было известно, что миссис Аделаида Кэртис из Олбани это мать миссис Уайетт; впрочем, я считал весь адрес шуткой, предназначенной специально для отвода глаз. Я был совершенно уверен, что ларь и его содержимое так и останутся в стенах студии моего мизантропического друга, что на Чэмберс-стрит в Нью-Йорке.

Погода первые три или четыре дня стояла прекрасная, хоть ветер дул нам прямо в лицо, внезапно переменившись на северный сразу же после того, как мы потеряли из виду берег. Пассажиры были в веселом и общительном настроении. Я должен, впрочем, сделать исключение для Уайетта и его сестер, которые были весьма холодны и, я бы даже сказал, нелюбезны со всеми прочими пассажирами. Поведение Уайетта меня не очень удивляло. Он был угрюм еще более обычного, - вернее, он был попросту мрачен, но от него можно было ждать любой странности. Что до сестер, однако, то я считал их поведение непростительным. Большую часть пути они провели одни в своей каюте, и, несмотря на все мои старания, решительно отказывались знакомиться с кем бы то ни было из пассажиров. Зато миссис Уайетт была гораздо любезней. Вернее, она была разговорчивой, а разговаривать в морском путешествии - само по себе заслуга немалая. С дамами она вскоре вступила в чрезвычайно близкую дружбу и, к величайшему моему удивлению, проявила весьма недвусмысленную готовность кокетничать с мужчинами. Всех нас она очень забавляла. Я говорю «забавляла» - и, право, не знаю, как это объяснить. Дело в том, что я скоро обнаружил, что мы чаще смеялись не с ней, а над ней. Мужчины ничего о ней не говорили, но дамы вскоре объявили ее «особой добродушной, внешности самой заурядной, совершенно необразованной и положительно вульгарной». Все только диву давались, как мог Уайетт вступить в этот брак. Богатство - таков был общий глас, но я-то знал, что дело не в этом; ибо Уайетт не раз говорил мне, что жена не принесла ему ни доллара в приданое и не имела в этом смысле никаких надежд на будущее. Он женился, говорил он, по любви и только по любви, и жена его этой любви была более чем достойна. Вспоминая об этих словах, я, признаться, терялся в догадках. Неужто он потерял рассудок? Что еще оставалось мне думать? Он, такой тонкий, такой проницательный, такой строгий, так быстро чувствующий любую фальшь, так глубоко понимающий прекрасное! Правда, она-то в нем, видно, души не чаяла, в его отсутствие она непрестанно цитировала своего «дорогого супруга мистера Уайетта», чем вызывала всеобщие насмешки. Вообще говоря, слово «супруг» было - тут я позволю себе употребить одно из собственных ее деликатных выражений - было вечно «на самом кончике ее языка». Меж тем всему кораблю было известно, что он ее явно избегал и большую часть времени проводил один, запершись в каюте, где, можно сказать, и жил, предоставив своей жене развлекаться, как ей заблагорассудится, в шумном обществе, собиравшемся в салоне.

Из всего, что я видел и слышал, я заключил, что художник по какой-то непонятной прихоти судьбы или, возможно, в порыве слепой и восторженной страсти связал себя с существом, стоящим значительно ниже его, что и привело к естественному результату - скорому и полному отвращению. Я всем сердцем жалел его - и все же не мог по одному этому простить ему скрытности относительно «Тайной вечери». За это я положил еще с ним рассчитаться.

Однажды он вышел из своей каюты и я, взяв его, как обычно, под руку, стал прогуливаться с ним по палубе. Он был все в том же мрачном расположении духа, которое, правда, в данных обстоятельствах казалось мне вполне объяснимым. Говорил он мало - и то хмуро и с явным усилием. Раза два я рискнул пошутить, но он только криво улыбнулся в ответ. Бедняга! - я вспомнил о его жене и подивился, как он вообще может притворяться веселым. Я решился дать ему осторожно понять скрытыми намеками и двусмысленными замечаниями на тему о длинном ларе, что совсем не так уж прост, чтобы стать жертвой его невинной мистификации. Для начала я намеревался намекнуть, что кое-что подозреваю. Я сказал что-то о «необычайной форме этого ларя», притом ухмыльнулся, подмигнул и легонько ткнул его пальцем в грудь.

Невинная эта шутка вызвала, однако, такую реакцию, что мне немедленно стало ясно: Уайетт, конечно, сошел с ума. Сначала он уставился на меня так, словно не понимал, что я нашел тут смешного; но по мере того, как смысл моих слов медленно проникал в его сознание, глаза его выходили из орбит. Он побагровел, потом побледнел, как мертвец, - затем, словно развеселясь от моего намека, разразился безудержным смехом, который, к величайшему моему удивлению, продолжался, все усиливаясь, минут десять или того более. В заключение он ринулся ничком на палубу. Я кинулся его поднимать - он казался мертвым.

Я кликнул на помощь, и с величайшим трудом мы привели его в чувство. Опомнившись, он что-то долго и невнятно говорил. Наконец, ему пустили кровь и уложили в постель. На следующее утро он был совершенно здоров, во всяком случае, физически. О рассудке его я, конечно, не говорю. Во всю остальную часть пути я его избегал, следуя совету капитана, который, казалось, разделял мои опасения относительно безумия Уайетта, но просил не говорить об этом ни одной душе на борту.

спал ночь - вернее, две ночи я, можно сказать, не спал вовсе. А надо вам заметить, что моя каюта выходила в салон, или в столовую, как, впрочем, каюты всех холостяков на корабле. Три каюты, которые занимал Уайетт, сообщались с холлом, который отделяла от салона тонкая раздвижная дверь, никогда не запиравшаяся даже ночью. Так как мы почти постоянно шли под ветром, и притом нешуточным, корабль сильно кренился на борт; когда ветер бил в правый борт, дверь в салон отъезжала в сторону, да так и оставалась, ибо никому не хотелось вставать и закрывать ее снова. Когда же раздвижная дверь и дверь в мою каюту были открыты (а моя дверь из-за жары стояла всегда открытой), мне с моей койки был виден холл или, вернее, та его часть, где находились двери кают мистера Уайетта. Так вот, в те две ночи (правда, они шли не подряд одна за другой), когда я не мог заснуть, я ясно видел, как часов в одиннадцать миссис Уайетт появлялась, крадучись, из каюты мистера Уайетта, своего мужа, и направлялась в свободную каюту, где и оставалась до рассвета, когда по зову мужа она возвращалась назад. Было ясно, что, по сути, они разошлись. Они жили врозь - безусловно, в ожидании окончательного развода; в том-то, очевидно, и заключалась тайна свободной каюты.

Было и другое обстоятельство, которое крайне меня заинтересовало. В бессонные ночи внимание мое привлекли какие-то странные, осторожные, глухие звуки, которые раздавались в каюте мистера Уайетта, как только жена его удалялась в свободную каюту. Напряженно прислушавшись к ним, я смог, наконец, после некоторого размышления разгадать их смысл. Звуки эти производил художник, открывая длинный ларь, стоящий в его каюте, с помощью долота и деревянного молотка, обернутого какой-то мягкой, шерстяной или бумажной материей, чтобы смягчить и заглушить стук.

Мне чудилось, что я безошибочно улавливал тот миг, когда он освобождает крышку, угадываю, когда он и вовсе ее снимает, когда кладет на нижнюю койку в своей каюте, - о последнем, к примеру, я догадывался по тому, как крынка негромко ударялась о деревянные края койки, куда он старался положить ее как можно тише - ибо на полу для нее уже не было места. Потом наступала мертвая тишина. И в обе ночи до самого рассвета я ничего больше не слышал; только какой-то тихий протяжный звук - не то плач, не то стон, настолько глухой, что почти и вовсе неразличимый. А впрочем, все это, скорее всего, было порождением моей фантазии. Я говорю - звуки эти походили на плач и стоны но, конечно, то было что-то иное. Я склонен думать, что у меня просто звенело в ушах. Мистер Уайетт, без сомнения, просто предавался, как обычно, одному из любимейших своих занятий - давал волю своей восторженности художника. Он вскрывал заколоченный ларь, чтобы порадовать свой взор заключенным в нем сокровищем. Конечно, для плача здесь вовсе не было поводов. Вот почему я повторяю, что, верно, все это было плодом моего воображения, взбудораженного зеленым чаем добрейшего капитана Харди. За несколько минут до рассвета в обе ночи, о которых я говорю, я отчетливо слышал, как мистер Уайетт клал крышку на ларь и осторожно вколачивал гвозди на прежние места. Проделав все это, он выходил из своей каюты, полностью одетый, и вызывал миссис Уайетт из ее каюты.

Мы были в море неделю и уже миновали мыс Гаттерас^[4] в дрейф, оставив только контр-бизань и фок-зейль на двойных рифах.

и вал за валом с чудовищной силой обрушились на нашу палубу. Мы потеряли трех матросов, камбуз и чуть не всю обшивку левого борта. Не успели мы прийти в себя, как передний парус тоже был сорван. Тогда мы подняли штурм-стаксель, и несколько часов все шло совсем неплохо - корабль выдерживал натиск волн значительно лучше прежнего.

Шторм, однако, не стихал, и мы не видели никакой надежды на затишье. Снасти расшатались и не выдерживали нагрузки, а на третий день, часов в пять пополудни под натиском ветра свалилась наша бизань-мачта. Более часа пытались мы отделаться от нее, корабль страшно качало, и мы ничего не могли сделать; тут на корму поднялся Шкипер и объявил, что в трюме воды на четыре фута. В довершение всего мы обнаружили, что насосы наши засорились и от них уже мало проку.

Смятение и отчаяние охватили всех, - однако мы попытались облегчить корабль, выбросив за борт весь груз, который можно было вытащить из трюма, и срубив оставшиеся две мачты. Это нам, наконец, удалось, но с насосами мы справиться не могли, а между тем вода все прибывала.

На закате ветер значительно ослаб, и у нас появилась слабая надежда спастись в шлюпках. В восемь часов вечера тучи с наветренной стороны разошлись и показалась полная луна - счастливое обстоятельство, вселившее в наши души надежду.

С невероятными трудностями мы спустили, наконец, на воду бот, в который уселись матросы и большая часть пассажиров. Они немедленно отплыли и, претерпев немало лишений, на третий день благополучно прибыли в Окракокскую бухту.

и только чудом удалось нам ее спасти. В нее-то и сели капитан с женой, мистер Уайетт со своими спутницами, мексиканский офицер, его жена и четверо детей, и я с негром, который был у меня в услужении.

Разумеется, мы ничего с собой не взяли, кроме самых необходимых инструментов, провианта да платья, что было на нас. Никому и в голову не пришло пытаться спасти что-нибудь из вещей. Представьте же себе наше изумление, когда, не успели мы отойти на несколько саженей от корабля, как мистер Уайетт поднялся с места и хладнокровно потребовал от капитана Харди, чтобы шлюпка повернула назад, ибо он должен забрать из каюты свой ларь!

- Сядьте, мистер Уайетт, - отвечал капитан сурово. - Вы нас опрокинете, если не будете сидеть совершенно спокойно. Мы и то уже в воде по самый борт.

- Ларь! - закричал мистер Уайетт, все еще стоя. - Слышите, ларь! Капитан Харди, вы не можете мне отказать! Нет, вы мне не откажете. Он весит совсем немного… не весит ничего, почти ничего… Во имя вашей матери, - во имя неба - спасеньем вашей души заклинаю вас вернемся за ларем!

Казалось, капитан на мгновенье заколебался, тронутый мольбой художника, но тут к нему вернулась его суровость, и он проговорил:

… Держите его! Хватайте его! Он хочет прыгнуть за борт! А-а! Я так и знал… Он прыгнул!

Мистер Уайетт действительно прыгнул за борт. Мы были от корабля с подветренной стороны. Нечеловеческим усилием схватился он за канат, свисавший с палубы. Миг - и он уже был на борту и кинулся в свою каюту.

Меж тем нас относило все дальше от корабля; уйдя из-под его защиты, мы оказались во власти волн, все еще бушевавших на море. Мы напрягли все силы, стараясь повернуть назад, но нашу лодку несло, как щепку в бурю. Мы поняли, что участь несчастного решена.

Расстояние между нами и кораблем все увеличивалось, но тут мы увидели, как наш безумец - иначе его не назовешь - показался на трапе, волоча за собой с поистине исполинской силой длинный ларь. Пораженные, глядели мы, как он быстро обмотал трехдюймовой веревкой сначала ларь, а потом себя самого. Секунда - и ларь с художником были в воде, и тут же исчезли.

Мы подняли весла и горестно смотрели туда, где исчез несчастный. Потом принялись грести с удвоенной силой. В течение часа никто не произнес ни слова. Наконец я решился нарушить молчание.

- Немудрено, что они пошли ко дну камнем, - отвечал капитан. - Они скоро всплывут, конечно, но не раньше, чем растает вся соль.

- Соль! - вскричал я.

- Молчите, - проговорил капитан, указывая на жену и сестер покойного. - Мы поговорим об этом в более подходящее время.

Мы испытали множество лишений и едва избегли гибели, но судьба нам покровительствовала, равно как и нашим друзьям в боте. После четырех дней страданий, полумертвые от истощения, мы высадились на берег против острова Ронок. Там мы пробыли с неделю; грабители нас не тронули; и, наконец, нам удалось добраться до Нью-Йорка.

«Независимости», прогуливаясь как-то по Бродвею, я встретил капитана Харди. Разговор, естественно, тут же зашел о катастрофе и особенно о печальной участи бедного Уайетта. Вот что рассказал мне капитан.

Художник взял каюты для себя, жены, сестер и горничной. Жена его действительно была женщина прелестная и образованная. Утром четырнадцатого июня (день, когда я впервые явился на корабль) она внезапно заболела и умерла. Молодой муж был вне себя от горя - но обстоятельства не позволяли ему отложить путешествие в Нью-Йорк. Необходимо было доставить тело его обожаемой жены ее матери; в то же время он хорошо знал о распространенном суеверии. Девять из десяти пассажиров скорее отказались бы от своих мест, чем пустились в плавание на корабле с покойником.

В этом затруднительном положении капитан Харди посоветовал набальзамировать тело и, уложив его в засыпанный солью ларь нужного размера, доставить на корабль под видом багажа. О кончине миссис Уайетт решено было молчать, а так как известно было, что художник взял место для своей жены, потребовалось, чтобы кто-нибудь принял на время путешествия ее роль. На это без особого труда склонили горничную покойной. От лишней каюты, поначалу предназначенной для этой девушки, отказываться не стали. Разумеется, мнимая жена спала в ней по ночам. Днем же исполняла, как умела, роль своей госпожи, - с которой, как выяснили заранее, никто из пассажиров не был знаком. Мое заблуждение, как легко себе представить, было следствием нрава слишком легкомысленного, слишком любознательного и слишком импульсивного. Странно только одно: с тех пор я редко сплю спокойно по ночам. Как я ни повернусь, все то же лицо преследует меня. Все тот же истерический смех звучит в моих ушах и будет, верно, звучать вечно.

Примечания

1

«Независимость»

2

Ш-скому - очевидно, имеется в виду Виргинский университет в г. Шарлотсвилле. В 1826 г. в нем учился По.

3

- фамилия ряда итальянских художников XVI-XVIII вв.

4

- мыс на атлантическом побережье США (штат Северная Каролина), знаменитый частыми штормами.