Осень женщины.
Часть первая.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осень женщины. Часть первая. Глава III. (старая орфография)

III.

И снова началась их жизнь влюбленных друзей, ласковые речи, немые разговоры, когда говорят за себя только красноречивые взгляды, встречающияся руки.

Снова они начали каждый день выезжать, и в этом ежедневном сближении ум Мориса постепенно завладевал душой Жюли. Однако, роли несколько изменились. Морис выказывал больше любви, больше подчинения; история с исповедью обострила его желание; сокровище, которое он думал потерять, сделалось ему еще дороже. Он не выказывал страстных ласк. Жюли заметила это и была ему благодарна; но, тем не менее, она всегда была на стороже и никогда не могла чувствовать себя спокойно, едва они оставались вдвоем. Безмолвием и неподвижностью Мориса не выказывалось ли также ясно желание Мориса, как жестами и словами? Эта молчаливая борьба её чистых помыслов с затаенными помыслами любовника начинала ее мучить. В самом деле, не ирония ли это любви вступать в сделки с стыдливостью даже в сопротивлении? Каждая самозащита женщины приближает ее к падению.

Уже полупобежденная этим усилием, могла ли она устоять против грусти Мориса? Морис видимо страдал: все замечали его бледность, его худобу. Одна мысль, что она, Жюли, ходившая за ним и спасшая его, готова была ухудшить положение его здоровья, была ей невыносима; нет, она не в силах была сделать этого; это все равно, как если бы ей велели его избить, убить. Она первая объявила нарушение их духовного договора сдержанности; она сама вернула ему те короткия минуты счастья, которые когда-то хотела отнять. Она снова позволила ласки, против которых возмущалась её совесть, Морис, неуверенный и безпокойный, медленно возвращался к утраченным правам...

И потом размышления, планы атаки или защиты овладевали ими только вдали друг от друга. Раз вместе, они уже о них не думали. Они представляли собою на улицах Парижа такую влюбленную парочку, что прохожие оборачивались и с любопытством посматривали на них, подозревая их любовь.

Осень затянулась, отдаляла зиму; в половине декабря стояли еще теплые, солнечные дни. Ласкающий, напоенный ароматами ветерок дул неизвестно откуда, вероятно из Африки, где стоит вечное лето; эти дни были полны той грустной прелести, которая как будто предупреждает: "Я, быть может, последний". Временами умирающая природа изменялась; ясное небо делалось матовым, становилось холодно, земля и вода замерзали. По этой твердой почве Морис и Жюли любили ходить пешком на возвышенности, откуда сквозь прозрачность зимняго воздуха видны все окрестности города, до самых крепостей. Они оставляли карету и раскрасневшись, подбодренные легким морозцем, подымались на Монмартр, Шомон, Монсури, как студенты в каникулярное время; они шли, прижавшись друг к другу, и рука молодого человека, просунутая в меховую муфту, сжимала руку своего друга...

Их особенно привлекали возвышенности Монмартра с постепенно понижавшимися стенами нового собора. Почти каждую неделю они подымались туда. Мориса занимала процессия пилигримов, толпа нищих и торговцев-богомольцев, наводняющих окраины, капелла с своими ех-vоtо, с купелями и sacrés-coeurs, сделанными по обетам, казалась ему магазином чудных старинных вещей. Жюли молилась на коленях перед алтарем, молилась без устали. Она доверчивым взглядом глядела на Христа, который с улыбкой показывал пальцем на свое пронзенное, видневшееся сквозь голубую тогу, сердце.

- О чем она Его просит? - думал Морис.

А она кротко, искренно просила Его продлить эти счастливые дни, очистить их греховные ласки. Она молилась о том, чтобы сердце Мориса успокоилось, чтоб он удовольствовался идеальными отношениями. Среди благовоний, свойственных капелле, среди этих свечей, среди всех этих реликвий, - её любовь, как дым кадильный, высоко подымалась в небу, доходила до экстаза; ей казалось, что этот раненый Спаситель улыбается ей, благославляет её желания и этим соединяет ее каким-то мистическим браком с её другом...

А между тем Морис смотрел на нее. Он любил в ней эту женскую слабость; он любил её детскую набожность, её твердую веру, несмотря на то, что эта вера мешала исполнению его тайных желаний. Он следил взглядом за её фигурой, коленопреклоненной на prie-Dieu, за её наклоненной головой, за тонкими линиями рук, сквозь которые виднелся её обворожительный профиль. Он думал: "как она прелестна!.. Как я ее люблю!.." На минуту молитва Жюли была услышана; Морис чувствовал, как поток набожных мыслей успокоивал его желания, в которых он не смел себе признаться.

...Тогда совокупность обстоятельств постаралась их сблизить, удвоив интимные встречи, волновавшия их. Отель был вполне окончен и собрались устроить большой праздник при его открытии Парижу, чтобы всем показать богатство новой дирекции и уверить в блестящем положении банковых операций. Об этом празднестве много спорили хозяева отеля и их близкие друзья, доктор Домье и барон де-Риё. В конце концов остановились на проекте Сюржера; решено было дать костюмированный бал, на котором группа приглашенных, избранных из лучшого общества, появится в костюмах времен Директории. Морису было поручено рисовать модели костюмов. Он одел Антуана Сюржера в генерала Мелас; Эскье много протестовал против этого переряживания, но решился изобразить из себя военного коммиссара; Кларе предназначался костюм субретки той эпохи; г-жа Сюржер должна была изображать г-жу Тальен.

Само собою разумеется, что этот последний костюм больше всего интересовал Мориса; он употребил на него все свои старания; он целый месяц занимался изучением всех мельчайших подробностей туалета Жюли, Иногда она возставала против этого, предчувствуя опасность. Она старалась убедить себя ложными доводами: "Разве я не могу позволить ему того, что позволяю портному?" Как признаться себе в том, что она уже не была невинной Жюли сестры Косимы и аббата Гюгэ? После победы над её умом, над её сердцем, он медленно, но неуклонно завладевал её телом.

На лоне её осени расцветала, распускалась весна. В её влюбленной душе пробуждались запоздалое желание и искусство нравиться. Слова и пылкие взгляды проходящих, которые слышит и видит каждая красивая женщина, не доставляли ей прежде никакого удовольствия, она не замечала их; теперь же она с восторгом ловила их, потому что они означали: "Ты прекрасна, Морис может тебя любить". Даже эта разница лет, дававшая ей раньше силы противустоять, теперь не пугала Жюли, она забывала ее. И чудо совершалось; у нея не было больше лет; она была молода безсмертной молодостью женщин, которых любят. Когда она шла под руку с Морисом, то прохожие, глядя на них, находили их вполне подходящими друг другу и думали: "это любовники". Так они оба, закрыв глаза на окружающее, шли навстречу неизбежному концу...

В этой сладостной лихорадке ожидания Морис забывал Клару. Но её судьба, помимо его воли, безпокоила его. В тот день, как Жюли спокойно сказала при нем: - "Наша дорогая Клара вернется к нам завтра", мысль, что эта женщина подметит его новую любовь, смутила его. - Она будет страдать, бедная девочка! - подумал он. Но он уже не имел сил притворяться перед нею, играть ею. "Я слишком люблю Жюли, я не могу..." И в то же время, он удивлялся: - "А разве я уже не люблю мою маленькую, дорогую Клару?.." Он припомнил их оригинальные отношения, ласки в вилле des Oeillets. Он почувствовал, что воспоминание о них еще живо в его сердце, что оно навсегда останется в нем. В настоящее время они тлели под густым пеплом, как вулканы близь Неаполя; но этот пепел хранил их для будущого. Он успокоивал свою совесть, разсуждая: "Она совсем еще дитя. Впереди много времени... Неужели я должен связывать себя ради каких-то воспоминаний? И потом эта перемена влечений, - это сама жизнь".

Наконец, он убедил себя этим доводом: "Теперь, когда я беден, я не должен жениться на Кларе, потому что она богата". Он не хотел признаваться себе, что в нем таилась нехорошая надежда, - надежда на то, что будущее все уладит и даст ему эти обе игрушки: жену после любовницы.

Клара приехала; её жизнь слилась с их жизнью. Морис начинал думать, что его желание исполняется, что девушка не страдает; сначала она ничего не видела, ничего не понимала. Она до такой степени привыкла к мысли, что Морис ее любит, что ей до замужества придется, любя его, защищаться против него, что в первое время была скорее обрадована, чем огорчена, видя его подле себя таком спокойным. Морис имел еще инстинктивное лицемерие слегка ухаживать за ней; и это было не одно лицемерие: его самолюбию, его эгоизму нравилось чувствовать ее своею в то время, как он любил другую. Волнение, которое молодая девушка чувствовала при одном пожатии его руки, ясно доказывало ему, что он еще властвует над её сердцем. От этой двойной жизни он испытывал высшее возбуждение, невполне развращенную радость, источником которой была возростающая опытность в легких победах.

Но скоро эта роль ему наскучила, он не в силах был думать ни о ком, кроме одной Жюли. Он считал ее почти завоеванной добычей; Клара была для него только туманной грезой, приятным резервом на будущее время. Одно время он совсем отвернулся от нея, стал дурно с ней обращаться; она кончила тем, что заметила это. Когда она догадалась, что Жюли для Мориса становится тем, чем она сама должна была стать, ее это возмутило, огорчило, удивило. Ей показалось, что у нея несправедливо отнимают её долю жизни, что ее мучают, пользуясь её слабостью; и в то же время она не в силах была понять своим чистым девическим сердцем, как женщина, которая ее воспитывала, на которую она привыкла смотреть как на мать, могла отнять у нея её друга. Это было невероятно, коварно, нечисто; это все равно как-бы она вступила в борьбу с подругой, с другой молодой девушкой.

Её удивленные, строгие глаза, с немым изумлением следившие за Жюли и Морисом, мучили их, смущали, как невольный голос совести, обвиняющей их. Жюли унижала себя. - "Это честная и чистая девушка, - думала она. - Она имеет полное право презирать меня... Никогда, никогда она не допустит себя до подобного увлеченья, как я!" - Морис, раздраженный этими черными глазами, устремленными на него с упреком, сделался резок с Кларой.

Между тем наступил вечер бала. Жюли поручила Кларе принять первых гостей; серьезная и в то же время улыбающаяся молодая девушка в костюме субретки времен Директории вступила в исполнение возложенной на нее обязанности. В это время г-жа Сюржер оканчивала свой туалет при помощи Мари, "первой мастерицы" Шавана, и Мориса, которого необходимо надо было пригласить, чтоб он бросил последний опытный взгляд на созданный им костюм.

Он сидел в её комнате нервный, с разгоревшимися щеками и время от времени прерывающимся голосом высказывал свое мнение. Если его не сразу понимали, он быстро поднимался с места, сам поправлял складку, вкалывал булавку... Только что снятое платье в безпорядке валялось там и сям; воздух был полон ароматами духов, эссенций, смешивавшихся с запахом волос и обнаженного тела. Морис в первый раз смотрел на плечи, руки, шею Жюли; их обнаженность была его делом; он не хотел, чтоб ни одна драгоценность, ни одно ожерелье не скрывали красоты этих линий и вот оне выступили во всем своем блеске.

не могла бороться... Глаза молодого человека, устремленные на её бюст, казалось проникали и далее... Она вся вздрогнула от охватившого ее порыва страсти... Быстрым, стыдливым движеньем она схватила висевший на стуле кружевной шарф и завернула им свои плечи, руки, шею, все это тело, страдавшее от своей обнаженности.

При этом порыве самозащиты что-то дрогнуло в светлых глазах Мориса; он весь задрожал. Жюли с ужасом видела, как он встал и шел в ней, она готова была думать, что он хочет совершить над ней насилие; дрожащая, как в лихорадке, рука молодого человека дотронулась до её обнаженного плеча... Но эта рука только судорожно уцепилась за шарф и сорвала его с молодой женщины резким движеньем; Морис поднес его в лицу, в губам и стал вдыхать его аромат, рвать его зубами... Жюли казалось, что в эту минуту она чувствует его зубы на своем теле... Она вскрикнула, как раненая, и с пылающими щеками выбежала из комнаты.

Оставшись один, Морис выпустил из рук этот кусок душистого кружева. Он чувствовал себя измученным, утомленным, как будто эта неодушевленная вещь была живым трепещущим предметом. Он прошел в соседний будуар и обтер себе лицо влажной губкой, но и от нея также пахло духами любимой женщины. Тогда, охваченный каким-то страхом в этой заколдованной комнате, он убежал из нея, как вор, прошел корридором к лестнице левого флигеля отеля, и спустился прямо в сад. К подъезду одна за другою подъезжали кареты с ярко горящими фонарями, из них выходили элегантные дамы в светлых и темных ротондах и чопорные джентльмены.

Он стал ходить по парку. Было холодно, на замерзшей земле гулко раздавались его шаги, на светлом небе кое-где виднелись бледные далекия звездочки. Морису хотелось на этом свежем воздухе успокоиться, освежиться от овладевшей им лихорадки; сначала это не удавалось ему. Но потом он стал успокоиваться; пульс бился уже не так быстро. Он думал о том, что только что произошло... "Подобные сцены будут повторяться, это несомненно. Мы живем в одном доме, мы постоянно видимся. Она любит меня достаточно сильно для того, чтоб позволить мне сделать все, что я захочу... Я также ее люблю; мы будем любовниками".

Здесь его грезы останавливались. Как пилигрим после всех тревог и опасностей в дороге удивляется, видя перед собою вблизи крыши города, в который он шел, так и он заранее предчувствовал грустную сторону обладания.

Он подошел к отелю; сквозь ветви деревьев светились окна фасада. Кареты подъезжали уже реже. Запотевшия изнутри окна пропускали только яркое освещение зал; мимо них мелькали тени человеческих фигур. Холод этой морозной ночи вдруг охватил члены молодого человека и заставил его вздрогнуть. Он вернулся в дом по той-же лестнице, по которой спустился, прошел столовую и вошел в залу через внутренния комнаты. Таким образом, он незаметно очутился на балу, минуя главные двери, подле которых находилась г-жа Сюржер. Почти все приглашенные были ему незнакомы; он увидел целую толпу финансистов, литераторов, космополитов. Он мог пройти, не пожимая слишком большого количества рук, ко второму окну от входа, которое он избрал себе обсервационным пунктом. Оттуда, из углубления небольшой ниши, он прекрасно видел Жюли.

Как она была хороша! От только что пережитого волнения, от этой разогретой толпою атмосферы вся кровь прилила к её щекам, этот яркий румянец представлял резкий контраст с бледной округленностью плеч и шеи, ярко выделявшихся из открытого корсажа; эта обнаженность была заманчивее, чем сама нагота, потому что легкая материя, скрепленная ниткой, казалось, вот вот раздастся и упадет на ковер.

Невдалеке от Жюли, около монументального камина, Антуан Сюржер, в костюме австрийского генерала, разговаривал с бароном де-Риё, одетым в простой черный фрак.

Морис наблюдал за мужчинами, толпившимися около Жюли. Страсть горела в их взглядах. Некоторые из них подходили очень близко к ней, как-бы желая увидать больше того, что показывает открытый корсаж. Когда вновь прибывающие гости заставляли их отодвигаться, то они обменивались друг с другом полу-жестами, полу-улыбками... О, он догадывался, что они говорили! Он судорожно сжимал пальцы, им овладевало бешенство страсти при виде этого удовольствия, испытываемого другими от приближения к предмету его любви. Он готов был броситься на них, оттолкнуть их от женщины, на которую они не имели прав.

И вместе с тем он признавался себе, что это грубое увлечение заставляло его еще горячее желать Жюли. Его мысль была так-же груба, как взгляды этих мужчин: - "Я хочу ее... я хочу ее... Она будет моя, сегодня-же!" И он, который только что едва дерзал поднести в своим губам неодушевленный лоскут кружева, прикрывавший плечи г-жи Сюржер, он уже мечтал о насилии.

- "Я последую за ней в её комнату... Она не посмеет звать на помощь..."

В эту минуту Жюли, как недавно в своей уборной, почувствовала устремленный на нее взгляд Мориса; она испугалась страстного, почти доходящого до ненависти, выражения этих глаз... Она не видела больше ни того, кто около нея, ни того, с кем она разговаривает. Она не могла удержаться, чтоб не подойти к любимому человеку, чтоб не успокоить себя вопросом, в чем дело.

- Останься здесь, милая, - сказала она Кларе, скромно державшейся в стороне. - Принимай за меня, я сейчас вернусь.

Эскье проходил мимо, затянутый в голубой мундир с трехцветным кушаком и большими красными отворотами. Она взяла его под руку, говоря:

- Прошу вас, проведите меня к Морису.

- Знаете ли вы, что вы очень хороши? - сказал банкир.

Она улыбнулась.

- Как, я слышу комплименты от вас, моего старого друга? - произнесла она.

- Да, от меня, как от всех окружающих... Вы царица этого бала. Ваш успех делает настоящий скандал.

И, ласково положив руку на её руку, он прибавил:

Серьезная мысль, которую г-жа Сюржер увидела в спокойных глазах Эскье, остановила улыбку на её лице.

Она проговорила:

- Слишком красивой! Почему же? Бог мой!

В эту минуту они подходили к Морису. Эскье, наклонился к своей спутнице и, указывая на молодого человека, сказал:

- Вот ради этого!

Морис не разслышал этих слов. Он спросил:

- Что такое говорит дорогой компаньон?

- Я не поняла, - ответила Жюли.

Она говорила правду. Под этими загадочными словами Эскье она только угадала предостережение. Не предлагая ей руки, Морис продолжал:

- Ну, что же... вы достаточно выказали ваши плечи?

С минуту она стояла в изумлении. Это он, её друг так говорит с нею? Грусть, смешанная со стыдом и оскорбленной стыдливостью, наполнила её сердце. Ей мучительно захотелось плакать; она пролепетала чуть слышно:

- О, Морис!

Эти, готовые брызнуть слезы, удовлетворили ревность молодого человека. В нем осталось только недовольство собою, желание вымолить прощение и непреодолимая потребность сию же минуту прижать к сердцу эту обожаемую женщину.

- Простите, - сказал он, - я зол, я не умею хорошо любить вас. Не плачьте, умоляю вас, не надо, чтобы вас видели со слезами на глазах; на нас и так уже смотрят. Дайте мне вашу руку.

Она дала ему ее, широко раскрыв веер, чтобы закрыть пылающее лицо. Они довольно быстро прошли обе большие залы, во второй уже собрались игроки вокруг столов. Портьера отделяла эту залу от моховой гостиной. Когда они вошли туда, то застали только одного барина, поправляющого свой галстух; он тотчас же ушел.

- Господи, как здесь хорошо! - воскликнула Жюли, опускаясь в кресло.

Теплота этой, слегка вытопленной комнаты, казалась им прохладной, в сравнении с душной атмосферой танцевальных зал. Морис сел на низенький пуф у ног своего друга. Он молча смотрел на нее, но этот пристальный, своевольный взгляд ее смущал.

- Почему вы на меня так смотрите? - прошептала она, стараясь улыбнуться.

Он ответил серьезно:

До них долетали издалека слабые звуки оркестра и споры игроков в соседней комнате. Жюли чувствовала себя обезоруженной, побежденной; в ней загорелось непреодолимое желание услышать, чтоб этот голос сказал ей, что она красива, что она любима.

Она устремила на молодого человека свои полные нежности глаза. Он прислонился щекою к коленам Жюли. Когда они сидели так вдвоем, с глазу на глаз, волнение страсти меньше мучило их.

- Надо меня любить, - прошептал он. - Надо принадлежать мне одному во всем мире, потому что у меня на свете никого нет, кроме вас.

Она дотронулась руками до этого лба, притянула его к себе, к своим губам. Она забыла и бал и все на свете. Грустные ноты голоса молодого человека надрывали её сердце. Никакая сила не помешала бы ей в эту минуту обнять его я ответить:

- Зачем просить меня любить вас? Разве я люблю кого нибудь в мире, кроме вас. Я вас обожаю.

Он чувствовал на своих щеках свежесть рук Жюли, на своем лбу пылкость её поцелуя. Тогда опьяненный, он откинул ее на спинку кресла и стал целовать её шею, плечи, руки. Она не боролась, она была трогательна в своей слабости. Ему стало совестно, что он пользуется её смущением и испугом; он сделал над собою усилие воли. Он снова стал таким же покорным, каким был за несколько минут до того; он поцеловал неподвижную руку, лежавшую около её губ.

- Простите меня, - прошептал он.

Она произнесла прерывающимся голосом:

- Как мы неосторожны!.. Боже мой!.. Боже мой!..

И тихо, с просьбой в голосе, она прибавила:

- Оставьте меня, Морис, ступайте в залу.

Он тотчас же повиновался. Мысли путались в его голове. В эту минуту, когда ему были понятны жалость и нежность, когда он разделял стыдливость Жюли, был ли он тем самым человеком, который только что думал: "Она будет моею... она будет моею сегодня же?"

"Я схожу с ума, я совсем схожу с ума, - шептал он. - Я именно и люблю в Жюли её честность. Наше счастье ничуть не увеличится с той минуты, как она станет моей любовницей. Мы даже потеряем частицу нашей нежности".

- Вы разговариваете сами с собою? - произнес голос около него.

Морис слушал их некоторое время.

Он размышлял:

- Как люди непоследовательны. Они придумали облечь любовь в эту тогу скромности и поэзии, обманывающую наш взгляд, вводящую в заблуждение наше суждение о ней каждый раз, как природа возбуждает в нас страсть к женщинам. И каждый раз, как мужчины соберутся и начнут разсматривать женщин, они с удовольствием оскверняют свой идеал. Я сам также непоследователен и непочтителен, как и другие; я узнаю без отвращения, даже с некоторою приятностью, когда какая нибудь из них, если она красива, отдает свое тело за деньги, из удовольствия разврата... А вот теперь колеблюсь в последнюю минуту овладеть женщиной, которую люблю!

В стороне от танцующих, в одном из углов залы, Риё и Клара, которые должны были руководить котильоном, разговаривали друг с другом; барон склонился к самому уху молодой девушки.

"О чем они перешептываются? - подумал Морис. - Клара утешается. Все равно в этой игре барон должен быть неважным партнером ".

Сам того не сознавая, он был несколько раздражен и смирялся перед необходимым:

"Ну, пусть жизнь вступает в свои права! Пусть совершится то, что неизбежно, а там посмотрим!"

Несмотря на эту неопределенность и колебания, он был возбужден надеждой на приближавшийся миг победы в любви.

"Я страдал, - думал он. - Жизнь меня не баловала, я пережил тяжелые испытания. И вот наступает возмездие! "

вести интригу. В этот поздний час, в этой нагретой атмосфере, пропитанной пылью и запахом живого тела, сам собою нарушался привычный контраст между человеческой страстью и общественной стыдливостью, повидимому никто не замечал этой общей, согласной разнузданности.

Морис, покинув Фредера и Домье, удивлялся распущенности всей этой толпы. Кружившияся пары так близко прижимались друг к другу, что женщина почти лежала в объятиях мужчины. Они отрывались друг от друга при последних звуках музыки и тотчас-же переходили на почву светской любезности. Другие, сидя в стороне, разговаривали так тихо, что губы их не шевелились, но блеск их глаз говорил достаточно ясно... Достаточно было взглянуть на эти парочки, чтобы понять, что здесь происходит любовное свидание, что коротким словом назначался день, - а там отрывистый разговор - воспоминание прежних ласк, где слова и нескромные взгляды говорят красноречивее страстных движений.

И матери с чувством удовлетворения смотрели на эти apartés своих дочек с возбуждавшим их мужчиной; мужья спокойно играли в покер в соседних комнатах, подвергая своих жен на целую ночь атакам мужчин, и все эти люди воображали или прикидывались, что воображают, будто по окончании бала спокойствие и порядок вновь водворятся в взволнованных сердцах девушек и женщин, подобно тому, как утром будет стоять на своих местах мебель и висеть драпировки, сдвинутые и приподнятые в бальных залах.

Морис думал:

"Какое шутовство, какое тартюфство эта людская стыдливость! Только одна церковь разумна со своими светлыми, холодными, острыми как кинжал, догматами... Это дозволено, то запрещено. Молодая женщина, молодая девушка не должны бывать на балах, потому что это разстроивает нервы. Вот глупость-то!.. Церковь права".

"Она действительно слишком худа для того, чтоб декольтироваться. И потом, при освещении эта белизна кожи, эти слишком черные волосы... это даже как-то пугает... Она имеет вид живой покойницы".

- Вы нехорошо себя чувствуете? - спросил он ее.

Она ответила вся вспыхнув:

- Да, немножко. Мне хотелось-бы не продолжать котильона.

- Но кто-же меня заменит?

- Кто-нибудь; г-жа Сюржер, например.

- Это правда, - сказала Клара - Хотите ее попросить?

- Да, я иду.

что и на нее также оказывала свое влияние эта страстная атмосфера бала... Обнаженность плеч уже не безпокоила ее; она не возмущаясь слушала грубые комплименты, которые раньше заставляли ее страшно краснеть. Ей, конечно, приходилось слышать всевозможные изъяснения, которые делает мужчина, идя под руку с красивой женщиной, пробуя свои шансы, надеясь, что "это проймет"; он ничуть не огорчится неуспехом и, минуту спустя, будет повторять то-же самое другой женщине. В эту ночь, несомненно, страстная дрожь пробегала по её телу. И вот она уже не страдала более от этого, она почти ждала признаний, с улыбкой выслушивала их. Сердце её было полно затаенной радости. Она думала: "я хороша, я обаятельна!" и ей казалось, что разница её лет с годами Мориса исчезла безследно.

Котильон кончился. Зала превратилась в ночной ресторан, стали ужинать; и женщины так держали себя, что действительно напоминали ресторанную обстановку. Никто уже не думал о растрепавшейся во время танцев прическе, о дурно сидевшем платье; там и сям у корсажей блестели туры котильона. Мужчины и женщины забавлялись как дети. Нажимали электрическую кнопку и зала на мгновение погружалась в полную темноту, пользуясь которой губы льнули к обнаженным плечам.

Жюли и Морис Артуа, сидя друг против друга, говорили очень мало; они разсеянно слушали, что говорят их соседи. Их взгляды неуклонно встречались с той истомой, с какой новобрачные ждут минуты, когда они останутся вдвоем.

Дневной свет бледнеющого голубовато-стального неба уже пробивался сквозь щели гардин и стеклянные двери корридоров. Вместе с ощущением тяжести и утомления он возбуждал желание уже не ложиться спать, не делать этой безполезной, ненормальной попытки лежать при дневном свете с закрытыми глазами...

Столы были убраны, оркестр разошелся, только кое-кто из любителей проиграл жадным до танцев парам несколько вальсов, несколько галопов... Затем, вдруг все кончилось; закрыли рояль, лакеи стали тушить лампы. Занавеси были приподняты, оконные ширмы раздвинуты и первый, красный, как бенгальский огонь, солнечный луч,

Морис, Жюли и Клара проводили последних гостей. Г-жа Сюржер заметила теперь бледность Клары.

- Ступай скорее спать, моя дорогая... - сказала она ей. - Не стой здесь, ты простудишься. Ты устала, у тебя нехороший вид.

- Да... - произнесла она. - Я не хорошо себя чувствую.

Она подставила лоб под поцелуй г-жи Сюржер, потом вернулась в дом и прошла в свою комнату.

что Жюли позволила молодому человеку идти за нею, потому что они вместе входили в опустевшия залы... Куда они шли? Тишина и пустота царили теперь в этих, минуту назад переполненных, шумных комнатах... Теперь уже наступил день; но на окнах снова были спущены занавеси и драпировки и воздух был полон запахом человеческих тел. Зачем Морис следовал за Жюли, медленно переходя из залы в залу? Зачем, когда они прошли гостиную, где были разбросаны карточные фишки, он захотел проводить ее в моховой будуар, к тому самому креслу, где она сидела несколько часов тому назад? Она не препятствовала ему. Её сердце совсем изнемогало; желание поцелуев и ласк волновало ее также сильно, как и этого молодого человека, державшого её руку.

Когда они спустили за собой портьеру, они очутились с полной темноте, так как окна, выходившия в аллею, остались закрытыми. Это была преступная темнота... Их губы слились, глаза не видели друг друга и с этой минуты они поняли, что принадлежат один другому, что борьба кончена... Их слова, мольбы, жалобы заглушались поцелуями. Она опомнилась, лежа в кресле, а он на коленях у её ног... Ах, конечно, это бедное, женское сердце испытало ощущение глубокой раны, при сознании, что переступлена граница, отделяющая нежность от чувственности! Но она отдавалась, она жаждала этого дорогого насилия. Она могла только пролепетать: "Я тебя люблю!" когда Морис опомнился, и готовый проклясть свой поступок умолял:

- Прости меня!...

По милосердию судьбы, странная галлюцинация всего совершившагося не сразу разсеялась для Жюли. Когда Морис, с раскаянием священника, разбившого свой идол, с тревогой подвел в окну свою любовницу, он с изумлением заметил, что она не плакала. Нет, неизмеримая нежность, та нежность, которая готова на все жертвы, на тысячу смертей за радость любви, наполняла эти прелестные глаза, наконец, загоревшиеся страстью. И без слов, которые все равно не в силах были бы передать их мыслей, они шли забыв весь мир, сами не зная куда, по пустым залам...

Дойдя до дверей большой залы, выходившей в прихожую, Жюли остановила Мориса; взглянув на него с глубокой нежностью, она сделала ему знак, чтоб он на минуту остался тут, не следовал за ней. Он поцеловал ся обнаженную, протянутую ему руку.

И он отступил на несколько шагов в то время, как она прошла в себе в комнату. Он прислонился лбом к оконному стеклу, но не видел сада, несмотря на яркий утренний свет.

Тогда, среди этой могильной тишины, какой-то шорох заставил его вздрогнуть.

Клара, опершись на рояль, стояла позади него; она, без сомнения, была здесь прежде чем они проходили и, без сомнения, она видела их.

Морис подошел к ней.

Бледная, как воск, она ответила ему:

- Я забыла мой веер... вы видите.

Он с минуту наблюдал за нею... Она шаталась от слабости, как бы изнемогая от только-что виденного... Что им руководило в это мгновение, когда они смотрели друг на друга, сжигаемые волнением? Он чувствовал триумф, потребность расходовать эти силы недавней победы, еще клокотавшая в его груди уверенность, что теперь против него никто не устоит... Он подошел в Кларе; она не двигалась с места, загипнотизированная его взглядом.

Он подошел еще ближе; он наклонился и прижал свои губы к её холодным губам; это был неподвижный поцелуй приказывающого учителя, в нем не было и тенк ласки.

Она ничего не ответила.

Она повиновалась. 

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.