Осень женщины.
Часть вторая.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осень женщины. Часть вторая. Глава III. (старая орфография)

III.

Одна мысль спасла Жюли от отчаяния, когда она выяснила себе опасность. Она подумала: "Несмотря на все, Морис меня любит".

Она была в этом уверена, хотя и не умела объяснить себе причины этой уверенности, но какое-то непоколебимое чутье подсказывало ей это. Она, всегда такая равнодушная к обстоятельствам, нашла в этой мысли храбрость к самозащите и почувствовала в себе такую энергию, на какую способна самая слабая из женщин, чтобы защитить питающагося её грудью младенца.

Она съумела настолько взять себя в руки, что в первые же часы наступившей ночи стала размышлять, обдумывать план.

- Морис меня любит. Он безпокоен, разсеян теперь. Но среди этой разсеянности и безпокойства, я чувствую, что он мой, что он становится еще нежнее, еще страстнее, чем тогда, когда его ничто не смущает. Если он так меня любит, то значит он еще не любит Клару.

Простое, прямое сердце Жюли не могло допустить двух чувств за раз в сердце своего друга. Ошибалась ли она? Конечно, не вполне. Она слишком владела Морисом, он слишком доверялся ей в грустные минуты, чтоб она не угадала, что его тревожит. "Клара представляет для него неопределенное будущее, вот почему она его безпокоит... Раз Клара исчезнет, он ее позабудет и снова, быть может, на целые годы вернется во мне... Надо выдать замуж Клару. Надо ее выдать замуж как можно скорее".

Она тотчас же вспомнила о бароне де-Риё.

Риё был своим человеком в доме. Не проходило вечера, чтоб он не заходил к ним. Он охотно разговаривал с молодой девушкой и она, повидимому, не скучала с ним.

"Еслиб можно было устроить эту свадьбу поскорее, в этом году, в этом месяце!.."

Она решила постараться; проект был исполним; надежда привести его к желанному концу несколько успокоила ее. Она уснула с этой надеждой уже довольно поздно. В обычный час она уже была на ногах.

Проснувшись, она послала Морису записку:

"Дорогой мой, я себя чувствую в грустном настроении сегодня утром. Мне хочется вас видеть. Домье у нас завтракает; приходите и вы, если вы любите

"Он придет, - подумала она. - Он несомненно придет..."

Затем она написала барону несколько слов и велела лакею немедленно отнести:

"Дорогой друг!

"Я получила из Берри корзину молодых куропаток. Приходите кушать их сегодня утром вместе с доктором, Морисом и нами.

Барон ответил, что он никак не может придти к завтраку, но выберет минутку и около двух часов зайдет пожать руки своим друзьям. Таким образом Морис, барон и молодая девушка будут у нея на глазах.

"Я стану наблюдать за всеми троими... Боже мой, если-б я могла это устроить!"

Но она не разсчитывала на слабость своего сердца и нервов. Когда за завтраком она увидела Мориса рядом с Кларой, она потеряла всякую сообразительность; она не следила за ними; она только страдала, видя их так близко друг от друга, ей казалось, что её несчастье уже совершилось, что больше нечего бороться, что они любят друг друга. А между тем они почти не разговаривали; они оба, вместе с Эскье, слушали доктора, который, как всегда, говорил один, как бы делая доклад. На этот раз он разбирал вопрос о браке по поводу недавно напечатанных статистических данных об "уменьшении числа браков и уменьшении деторождаемости".

- Вы знаете, что это доказывает? - спросил он.

- Да, - ответил Морис.

- Что же это доказывает?

- Это доказывает, что брак есть отживающее установление, которое готовится исчезнуть, замениться иным способом связи.

Жюли взглянула на Клару и ей показалось, что та покраснела.

"Она хочет выдти за него замуж" - подумала она.

Доктор спросил:

- Каким же способом связи?

- Я не знаю. Дело законодателей выяснить это. Надо установить равновесие, вот и все.

- Неужели? - иронически произнес Домье. - И вы это думаете? Не хотите ли я вам с научной стороны покажу ваше заблуждение? Вы не желаете? Но я все-таки сейчас же докажу вам это. Возьмите животных, для которых природа создает законы. Соединение обоих полов, без всякого исключения, длится только время необходимое для реализирования возмужалости. А для удовлетворения потребностей человека нужно двадцать лет. Следовательно, само собою ясно, что связь мужчины с женщиной должна длиться двадцать лет, со времени первого сближения, то есть почти всю жизнь. Что вы на это скажете?

- Мне решительно все равно. Я не имею намерения реализировать возмужалости, как вы говорите.

- Я это знаю; знаю также, что вы безнравственный человек в полном смысле этого слова.

Эскье вмешался:

- Вы сказали правду, Домье: Морис безнравственный, как почти все его поколение. Только я не совсем понимаю, в силу чего вы его осуждаете, вы, который ни во что не верите.

- Ни во что? Какое заблуждение! Нравственность вещь определенная и заключается в следующем: согласовать свою индивидуальность с интересами массы. Вот почему я за брак законный против свободной связи, за плодотворную любовь против бездетности. Но я вам надоедаю...

Он умолк, увидя серьезное выражение на врех лицах. Клара была сконфужена, как молодая девушка, которая присутствует при разговоре, которого она не должна понимать. Эскье размышлял. Но Морис и Жюли почувствовали невольный укол от слов доктора, каждый по своему. Домье в ученой формуле высказал мысль постоянно безпокоившую их: будущее, прегражденное любовницей и открытое женитьбой и семьей. Сами того не сознавая, они обменялись взглядами, в глазах было столько тоски, что Морис был тронут и успокоил ее улыбкой.

Завтрак затянулся в этих разговорах. Еще сидели за столом, когда слуга доложил о бароне де-Риё. Поторопились окончить и все перешли в моховую гостиную, где уже на маленьком столике был приготовлен кофе и ликеры. Морис и Жюли на минуту остановились друг около друга.

- Ну что же, - ласково спросил молодой человек, - эта нехорошая грусть прошла?

Он чувствовал, что она грустна, так грустна, что слезы брызнули бы из её глаз, если-б подле нея никого не было и ему захотелось успокоить, приласкать ее.

- Йю, дорогая моя, - ответил он, пристально вглядываясь ей в лицо, - есть какое-то горе в этих прелестных глазах... Почему? Скажите мне, по крайней мере.

Он взял её руку и пожал, не заботясь о том, что его увидят.

- Если вы меня любите, - прошептала Жюли, - у меня нет больше горя.

Он ответил:

- Я бесконечно люблю вас.

Их взгляды снова встретились. В первый раз, несмотря на только-что высказанные слова, они выдавали свое безпокойство. Морис был так смущен, что, дабы скрыть свое волнение, отошел, закурил сигару и отправился походить по дорожкам сада. Почти успокоенная этой искренней фразой: "я бесконечно люблю вас", она стала смотреть на барона де-Риё и Клару, сидевших в уголку гостиной. Они говорили слишком тихо для того, чтоб до нея долетел их разговор, но, судя по выражению их лиц, он, вероятно, был серьезен. Она подумала: "Любят ли они друг друга? О, еслиб это было так!..."

Ей хотелось сейчас же действовать, ускорить эту свадьбу, которая разрешила бы её сомнения. Но что делать? Домье простился, так как занятия ожидали его; проводив его до лестницы, Эскье возвращался один. Жюли подозвала его. Даже эта туманная, зарождающаяся надежда, побуждала ее облегчить свое сердце. Когда Эскье подошел в ней, она указала ему на Клару и барона.

- Взгляните, - произнесла она вполголоса.

- Ну, что же?

- Ну, что же! разве это не возбуждает в вас некоторые предположения? Эти двое молодых людей?..

Банкир с минуту смотрел на нее, чтобы понять её мысль.

- Свадьба? - сказал он недоверчивым тоном.

Жюли быстро ответила:

- Ну, конечно. Почему же нет? Клара богата, Риё также; у него прекрасное положение, он красив собою... И вы видите, что они нравятся друг другу.

В эту минуту, действительно, они склонились близко один в другому и говорили тихим голосом, с ласковым вниманием, почти с нежностию.

Эскье наблюдал за ними, ничего не отвечая. Г-жа Сюржер настаивала:

- Не правда ли, я права? Это очевидно. Надо их женить. Вы не находите это неподходящим, я надеюсь? Я понимаю, что вам будет грустно разстаться с Кларой. Но рано или поздно, должно же это случиться. Лучше, чтоб она вышла за кого-нибудь из наших друзей, по крайней мере, она будет ближе к нам.

Она умолкла, устремленные на нее глаза Эскье говорили: "Как вы стоите за этот брак, дорогой друг мой!" Она поняла, что её тревога сказалась в её словах. Она покраснела и так сконфузилась, что её старому другу стало жаль ее.

Он взял её руку:

- Я сделаю так, как захочет Клара, - сказал он. - Риё честный и достойный малый. Если вы желаете этой свадьбы, я буду на вашей стороне...

"А вы сами не думаете, что она состоится?" до такой степени она боялась услышать "нет", которое до основания разрушило бы шаткое здание её надежды.

С этого дня прошли недели и все оставалось по прежнему; Жюли ежедневно ездила в улицу Chambiges и каждый раз она уезжала оттуда с таким заключением: "он безпокоен, он страдает от чего-то неопределенного; или же, он любит меня, как говорит; он любит меня бесконечно".

Морис, с своей стороны, с того разговора с молодой девушкой, когда положение вещей было так ясно и безповоротно выяснено, старался реже видеться с ней наедине; но когда, помимо их желания, случай сводил их, они не умели говорить ни о чем другом, кроме как друг о друге. Они говорили о несуществовавшем для них будущем, о чем-то, чего недостает в их жизни, они говорили об отречении и покорности судьбе, но подкладкою этих произносимых ими слов была мысль: "по крайней мере, она узнает! по крайней мере, он узнает о чем я мечтала!.. И потом, кому известно будущее?"

Для Жюли, для Клары, для Мориса, эти грустные дни не лишены были известной прелести. Продолжая их обычную жизнь, без выдающихся фактов, они не без удовольствия воображали, что эта тихая жизнь будет длиться вечно. Морис был довольнее всех. Он принял этот договор с судьбою: всегда быть любовником Жюли и время от времени, по воле обстоятельств, видеть Клару, говорить с ней, поддерживать эти оригинальные разговоры, в которых, признаваясь друг другу в общей надежде, они считаю, что они квиты с совестью и думали: "это только отложено".". Когда же ему приходила в голову мысль, что надо когда нибудь отказаться от одной или от другой, он с ужасом отгонял ее. Как та, так и другая были связаны с его сердцем различными фибрами и он не умел различить их чувствительность и прочность. Он не хотел допустить мысли, что необходимо порвать ту или другую цепь, когда же она слишком настойчиво напоминала ему о себе, то он впадал в полную безнадежность, он был неспособен на борьбу и им овладевало желание уехать, убежать, отдаться на произвол судьбы... Однако, ни один из этих трех существ не забывал надвигающейся, угрожающей развязки; они слишком хорошо понимали, как непрочно их счастие!

А развязка наступила помимо их воли; она пришла оттуда, откуда её не ждали, и показала им, что они связаны друг с другом такими крепкими цепями, что разорвать их будет равносильно смерти.

В один из последних июльских дней, Морис еще раз уступил своему желанию и, около трех часов, вошел в моховую гостиную; он был удивлен, что не слышит звуков рояля и не видит перед ним Клары... Комната была пуста.

Он позвонил.

- M-lle Клары нет дома? - спросил он лакея.

- Нет, сударь, она дома. Барышня знает, что барин здесь. Оне просят вас подождать.

Клара пришла несколько минут спустя. Это была все та же серьезная и улыбающаяся Клара, а между тем, вогда она подходила к нему, им овладело предчувствие, что что-то случилось. Он задрожал перед неизбежностью судьбы. Он спросил:

- Я вас не безпокою?

- О, нет, - произнесла молодая девушка, садясь около него, - наоборот, я рада вас видеть.

- А рояль покинут на сегодняшний день?

- Я не расположена играть, - просто ответила она. - Серьезно, мне хотелось вас видеть, потому что мне надо сказать вам нечто важное. Вы ничего не имеете против того, чтобы я начала сейчас же?

- Без сомнения... Вы меня тревожите.

- В этом нет ничего такого, что может вас, тревожить. Дело касается меня, совета, который я хочу у вас попросить, как у моего старинного друга.

Морис взглядом поблагодарил ее. Она продолжала:

- Ну, вот. Какого вы мнения о бароне де-Риё?

Как только она произнесла это имя, Морис все понял.

Риё! Вот ужь этого-то он никогда не предполагал!.. Он ответил:

- Риё? Я его знаю уже лет шесть. Это я ввел его в этот дом, но с тех пор я превратил с ним всякия сношения и встречаюсь только здесь. Он занимается множеством разных смешных предприятий. Он напыщен и мрачен. Он на меня действует усыпляющим образом.

"Так она его любит, - размышлял Морис. - Она права, потому что Риё во сто раз лучше меня".

Ему показалось, что что-то ясное потемнело у него перед главами.

"Это мое будущее, это мое счастье".

Он произнес громче обыкновенного и очень сухо:

- Прекрасно! Раз он вам так нравится, Клара, надо выйти за него замуж, вот и все.

Он тотчас же пожалел о своей резкости: слезы затуманили глаза молодой девушки. Она прошептала:

- Как вы не добры во мне! Значит, я напрасно искала вашего совета?

- Простите, - сказал Морис и, взяв её руку, удержал ее в своих руках. - Продолжайте. Я больше ничего не скажу.

Клара продолжала:

- Вот что случилось... С тех пор, как я вернулась, г. де-Риё относится ко мне очень дружелюбно. Он охотно разговаривал со мною и никогда не говорил банальностей. Он спрашивал меня о моих идеях, о моих религиозных верованиях, о моих планах в будущем. Он рассказывал мне, как товарищу, о своих мечтах основать рабочее товарищество, о своих политических предприятиях. Никогда, никогда в его фразах я не подмечала ничего, кроме простой дружбы...

- И что же?

- Только вот вчера... Он пришел поздно вечером... Г-жа Сюржер разговаривала с моим отцем. Он, как и всегда, сел около меня.

- И сказал вам, что любит вас?

Клара покраснела.

- Он сказал мне, что если-б я согласилась, он почел бы за счастье на мне жениться... Уверяю вас, я не знала, что ответить; я хорошо видела, что если-б я прямо отказала, то этим я бы его очень огорчила. Я сказала: "Я предпочла бы, чтобы вы обратились к г-же Сюржер или к папа". Он мне ответил: "Нет, я хочу прежде вашего согласия. Я даже прошу вас искренно обдумать это прежде, чем советоваться с теми, которые имеют на вас права. Подумайте не спеша, я вас нисколько не тороплю. Через несколько дней я уезжаю в Бретань и останусь там полтора месяца, во время которых буду подготовляться к земскому собранию, - значит у вас довольно времени для размышления. Если, когда я вернусь, вы согласитесь на мою просьбу, то я поговорю с вашим отцем". Я спросила его: "Могу я сказать об этом Морису?" Он с минуту колебался, а потом ответил: "Да. Поговорите с Морисом, это даже лучше".

В то время, как Клара своим странным голосом произносила эти слова, Морис чувствовал, как дрожь безпокойства и безнадежности проникала в его мозг и леденила его члены...

Ну, вот, все кончено безповоротно, его жизнь омрачалась.

Он долго, не говоря ни слова, глядел на Клару; ему казалось, что он никогда еще не видел эти черные глаза, эти черные волосы, эти крупные пунцовые губы, необыкновенную белизну этого лица. Он как будто только сейчас узнал ее и в то же время он сознавал, что он как-то невольно, смутно, сам того не понимая, любит ее, что он всегда считал ее своею, хоть и покорился тому, что никогда не будет ею обладать.

"В этой девочке, с сердцем которой я когда-то играл, - думал он, - именно и заключалось мое счастье. Что мне останется, когда она уедет?"

- Что же вы мне посоветуете? - спросила Клара.

Он не съумел подметить, что голос молодой девушки прерывался от волнения. Чувство оскорбленного самолюбия подсказало ему холодные, равнодушные слова.

- Вы правы, дорогой друг мой. Риё высокой души человек, с верным сердцем... Вы должны мне простить то, что я раньше высказал о нем. Меня немножко огорчила мысль, что вы нас покинете... я немножко разсердился на того, кто отнимет вас у вас. Но, откровенно говоря, вы не найдете лучшого мужа.

Он говорил это и сам думал:

"Останьтесь, не располагайте вашей жизнью... Не делайте безповоротного шага; верьте хоть немного в будущее!"

И Клара понимала, что такова была его мысль, что все эти слова произносили только губы. И, несмотря на их общий взгляд на жизнь, они не хотели словами выдать своей тайны.

- Это все, чего вы от меня желали? - спросил, наконец, Морис холодным, почти высокомерным тоном.

Она ответила:

- Да.

Она видела, что он страдает; она сама страдала и ей стало жаль его. Ей хотелось еще раз приласкать это тревожное сердце, дать ему время оправиться.

Она указала ему на рояль.

- Хотите?.. - произнесла она.

Морис горько улыбнулся.

- Что-б вы съиграли мне знаменитую сонату? Прощание, не правда ли? Нет. Благодарю вас... Я не расположен слушать ее в эту минуту. До свидания!

Она видела, как он ушел, не протянув ей даже руки, как он ни разу не обернулся, дойдя до самой двери, которую он тихо притворил. Когда он совсем ушел, она подошла к табурету и машинально опустилась на него. Несколько времени она так размышляла. Потом, облокотившись на закрытый рояль, она залилась слезами. В ней не было больше ни смелости, ни силы воли. Она страдала и душой, и телом; даже физическия силы покинули ее. Она чувствовала, что с этими слезами как бы вытекала её жизнь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перед отелем стоял фиакр, в котором Морис приехал из дому. Он машинально сел в него, не сказав адреса.

- В улицу Chambiges, барин? - спросил кучер.

В улицу Chambiges! Увидеть Жюли, которая, быть может, ждет его в эту минуту!.. Нет, на этот раз испытание было слишком жестоко, у него не хватило бы больше силы прижаться головой к груди своего друга. Он не выдержал бы вопрошающого взгляда её глаз...

Он ощущал в себе только гнетущую потребность уединения, бегства...

Он вышел из экипажа, расплатился с кучером и отпустил его. Он пошел пешком через Ваграмскую площадь; он пошел по бульвару Малэрб, по аллее Вилье, по этим широким тротуарам, где редкие прохожие не перебивают дороги и мыслей. Куда он шел? Он сам не знал. Он хотел только уйти от Клары и от Жюли, остаться наедине с своей грустью.

"Все кончено, кончено навсегда!.."

Эти слова, как погребальный колокол, звучали в его ушах. Навсегда окончилась эта смутная, но дорогая мечта. Одно время ему еще казалось, что открывается новая дорога на этом неведомом пути... И потом неожиданно все это исчезло; он чувствовал себя прижатым к стене, к этой ужасной стене, загораживавшей от него будущее.

Он мучился своим безсилием. Что делать? Что делать? Как прикрепить к себе эти оба существа, вокруг которых, подобно плющу, обвилась его жизнь? Ему одинаково необходимы эти обе женщины. Он никогда не в силах будет присутствовать на свадьбе Клары. Никогда он не в состоянии будет жить с Жюли, раз Клара выйдет замуж. Так что же делать?

Столкновение прохожих и экипажей на углу улицы привело его в себя.

"Где я?"

Ему надо было несколько секунд для того, чтобы опомниться Он стоял на перекрестке бульвара Гаусман, улицы Троше и улицы Обер. Омнибусы, фиакры, нагруженные багажем, ехали со станции Saint-Lazare в улице Гавр; другие везли озабоченных путешественников, посматривавших на часы... Уехать! Путешествовать! Уехать, чтобы быть одному, не видеть больше ни Жюли, ни Клары, ни Риё, никого! Ему страстно захотелось уединения. Но всякий отъезд вещь сложная. Хотя бы и можно было располагать собою, но надо предупредить других, надо отвечать на вопросы, придумать причину. Как сделать, чтобы не возбудить подозрений даже в равнодушных людях?

"Антуан Сюржер еще не вернулся из Люксембурга, но Эскье... Что сказать ему?.. А главное, как найти уважительную причину для того, чтобы уверить Жюли? Есть только одна возможная: это здоровье..."

Он тотчас же решился.

"Надо повидаться с Домье".

Он тросточкой сделал знак фиакру, поворачивавшему за угол улицы Тронше.

- В Главный госпиталь, - сказал он садясь.

Чахлые деревца, серые фасады домов, неуклюжая архитектура собора Мадлен - мелькали сквозь стекла кареты. Потом въехали в улицу Коуаие, среди массы экипажей с нарядными дамами в светлых, темных, белых, бледно-розовых туалетах. Заходящее солнце бросало на все красноватый оттенок, когда он выехал на площадь Согласия с открытым видом на аллеи, с двумя монументальными статуями, стоящими одна против другой, с серыми шпицами Sainte-Clotilde, уходящими в эту пурпуровую высь.

В смущенной душе Мориса вставали воспоминания лучших месяцев, проведенных им с матерью в Париже. Он видел себя едущим в виктории в Булонскому лесу среди массы карет; рядом с ним сидит его красавица-мать... С какой ясной горделивостью смотрел он тогда на жизнь! У него было хорошее состояние, ему казалось, что стоит только протянуть руку, чтобы завладеть любовью, славой.

"Теперь все погребено, - с горечью думал он. - Я потерял мое состояние. Моя жизнь созрела в любви. Что же касается до артистического честолюбия, то я отказался от него, я даже не мечтаю о нем".

Он стал обвинять Жюли и в потере состояния, и в своей безполезной жизни... В то время, как фиакр катился по берегу Сены, он мрачно думал:

"Счастье состоит не в том, чтобы мечтать на груди женщины и позволять ласкать себя, как ребенка. Я старелся в этой нежности, изо дня в день, живя полусчастием".

Но фиакр, проехав мимо решеток Винного рынка и Ботанического сада, после нескольких поворотов остановился на примятой ногами площадке, обсаженной жалкими деревцами, что несколько удивляло в этом уголке Парижа, невдалеке от бульвара.

Морис вышел из экипажа и торопливо вошел в дверь госпиталя.

Он уже раз был в этом знаменитом учреждении. Это было давно; он приходил сюда ребенком, вместе с отцем. Он очень забавлялся тогда голубыми дощечками с надписями, прибитыми в корридорах, похожих на аллеи города... Церковная улица... Столовая улица... Кухонная улица... И во второй раз в его памяти мелькнула картина прошлого; он видел себя нарядным, счастливым мальчиком на пороге этой приемной, куда он входил теперь постаревшим, безпокойным.

Таким образом его всюду преследовало улыбающееся или мучительное прошлое.

Приходилось сделать несколько разспросов, прежде чем узнать, где находится Домье. Он еще не ушел. Неутомимый труженик работал весь день и с наступлением лета, пользуясь светлыми днями, увеличил число часов, посвящаемых своим наблюдениям под микроскопом; он обедал позднее, почти вечером, в небольшом соседнем ресторане.

крошечные точки.

Повернув трубку инструмента, он произнес, не отрывая от него глаз:

- Это вы, Лука?

- Нет, это не Лука, - ответил Морис. - Это я.

- А, вот как! Здравствуйте, Морис! - сказал доктор и, обернувшись, подал ему руку. - Надеюсь, у вас нет больных?

- Нет. Я пришел к вам... чтобы вас видеть... чтобы поговорить с вами. Я вас не безпокою?

- Да ничуть... Присядьте. Я разсматриваю вырезы, которые сделал вчера. Еще два, и я кончу. Но ведь это работа пальцев, и она не мешает мне говорить... Не хотите ли папироску?

Морис взял одну из свертка, который предложил ему доктор и закурил ее о спиртовую лампочку. Предоставив Домье его занятиям, он стал разсматривать незатейливую обстановку лаборатории: пластинки, химическую печь, один из тех столов с фаянсовой поверхностью, которые химики называют соломенником, два шкафа с стеклянными дверцами, переполненных этикетками, и повсюду пластинки, бокалы, наполненные зеленоватой жидкостью, содержащей в себе частицы человеческого мозга, хранящагося в спирту в больших закупоренных банках. Все эти научные приспособления пленяли его, как пленяют безполезных, праздных людей. Он видел в этом признаки ежедневной трудовой жизни, так непохожей на его собственную, бездельную, диллетантскую жизнь. Он воскликнул:

- Как вы счастливы, доктор! Вы живете здесь спокойно; вы защищены от всех искушений света и женщин; у вас на каждый день есть определенная работа. И она тотчас же вознаграждает вас... Это выше искусства!

- Конечно, - ответил Домье, не прерывая своего занятия, - чтобы уравновесить жизнь, всегда хорошо иметь определенный труд, который не возбуждает умственной неустойчивости, свойственной вам, артистам, в достижении вашей цели... Когда я встаю утром, я могу приняться за тот труд, на котором остановился накануне; нужны только глава, старание, внимание и известная усидчивость, которая приобретается привычкой...

- Что вы делаете в эту минуту?

- Я продолжаю необходимые наблюдения для моей книги о болезни Морвана... Вот видите...

Он встал и указал Морису на стклянки, в которых в мутном спирту плавали какие-то зеленоватые змейки. На всех этикетках стояла главная надпись: "Болезнь Морвана", а внизу было написано: мозг Германа, мозг Жозефины Юдель и т. д.

Морис спросил:

- Кто был этот Морван, страдающий этой болезнью?

- Морван не имя больного, а фамилия доктора, изучавшого этот род болезни. Она состоит в пробуравливании, в гниении мозга, начинающемся с центра и идущем на поверхность. Само собою разумеется, что она всегда сопровождается умопомешательством. Так (он открыл одну из банок и взял в руки мозг, не замечая, что Морис бледнеет) вот малый мозжечек этой Жозефины Юдель, мозг которой у меня хранится в другой стклянке. Наружная оболочка, плева, должна была бы отделяться при извлечении, а вместо этого, взгляните (он дернул оболочку), она не подается, она держится на затвердениях; если я захочу ее сдернуть, то она рвется около главного узла. Вот что бывает с мозжечком. Теперь обратите вдимание на мозг.

Из стклянки с этикеткой "Мозг Жозефины Юдель", он вынул зеленоватую змейку. Взглянув на перерез, Морис увидал, что он был пробуравлен, представляя собою в длину как бы каучуковую трубку.

- Вот большой мозг, - сказал Домье. - В нем пробуравлена центральная дырка, - вы видите?

- А какие же внешние признаки этой болезни? - спросил Морис, который, в силу животного эгоизма, уже ужасался, боясь открыть в самом себе симптомы этой ужасной болезни.

- Признаки её довольно странные, - ответил доктор. - Она, так сказать, уничтожает тело, высасывает мускулы, оставляет только инертную оболочку кожи на скелете. Потом мозговые лопасти умирают одна за другою. Это паралич и смерть. Вот сейчас, когда мы выйдем отсюда, я вам покажу между смирными вязальщицами, которых вы увидите в парке, не мало моих пациентов. А в общем... Вы человек, которому можно доверить тайну?

- Несомненно.

Морис побледнел. Он уже представил себе в одном из трех хрустальных сосудов головной мозг мужа Жюли, а в бокалах костяной, просверленный этой таинственной болезнью. Вся его натура возмутилась против этой картины; ничтожность бытия ужаснула его. Он почувствовал самого себя слабым созданием, которому непрерывно грозят какие то тайные, враждебные паразиты. Домье, видя, что он побледнел, спросил его:

- Что это с вами?

- Уйдемте отсюда... - сказал он. - Я чувствую, что со мной сделается дурно, если мы еще здесь останемся.

- Ах, ваши нервы!.. - прошептал Домье с оттенком презрения. - Хорошо, уйдем. Вы отобедаете со мной?

- Очень охотно.

Довтор взял со стклянки свою мягкую шляпу, испещренную мелкими крапинками соляной кислоты.

- Пойдемте обедать. Я поведу вас в мой ресторан, хотите? В данное время я нахожусь на положении холостяка. Жена и детишки уехали в деревню.

Это был скромный и чистенький ресторан на бульваре Hôpital, посещаемый главным образом служащими на железной дороге.

Когда они пришли, служанка собирала со столов, покрытых чистыми, грубыми скатертями.

- Осталось ли еще что-нибудь поесть, Луиза?

- Конечно, сударь. Можно послать, если чего-нибудь не достанет. Этот барин ужинает с вами?

- Да. Подайте также бутылку вина.

Они сели. Выбеленная зала так и блестела голландской чистотою под этими лучами парижского летняго вечера, полного сильных ароматов. Париж, видневшийся в эти широкия окна с мелкими стеклами, казался провинциальным городом, и зала со стенами, выбеленными известью, с белыми коленкоровыми занавесками, разделявшимися по средине, имела вид монастырской столовой, выходящей в аллею маленького городка.

Морис, очарованный этой тишиною, повторил:

- Как вы счастливы!

- Опять!.. Чем это счастлив?

следа.

- Почему вы не работаете?

Он с полуулыбкой задал этот вопрос и Морис прочел в этой слегка презрительной улыбке равнодушие труженика к работе любителя-артиста.

- Я не работаю, - ответил он, желая оправдаться, - не из лености и даже, мне кажется, не оттого, что у меня не хватило бы способностей... Я не работаю потому, что я слишком многого требую от работы, а в настоящее время я переживаю выжидательный периоде; я вернусь в работе, когда этот период окончится.

- Ну, хорошо! - ответил Морис, решившийся без всяких околичностей приступить к цели своего визита. - Ну, хорошо!.. Вот что: у меня есть связь в Париже... Любовница из светской буржуазии, вдова, - прибавил он, чтобы не подать подозрения Домье. - Я не могу на ней жениться. Я не вижу впереди исхода; пока я не найду его, я не буду знать ни нравственного спокойствия, ни работы...

- Но, - заметил доктор, - если вы действительно счастливы, если вы любимы женщиной, которую вы любите... разве так необходимо, чтоб вы меняли образ жизни и чтоб вы отдались работе? В жизни должны быть производители и потребители, жуиры. Вы говорите, что завидуете мне? Неужели вы думаете, что иногда, когда я иду выкурить сигару в Булонский лес, мне не приходит желание пожить хоть недельку, хоть один день так, как живут эти праздные люди в окрестных отелях? Конечно, да, мой милый! Только, когда я ловлю себя на подобных мечтах, я немедленно беру над собою силу воли и встряхиваюсь от них, как собака, вылезшая из воды... Я думаю о моей лаборатории в госпитале, о моем маленьком ресторане, о моих мозгах, о моих мозжечках, о моей жене, о моих детях, кое о ком из моих друзей, и я говорю себе, что во всем этом много хорошого, того хорошого, которого не знают другие. Ни они, ни я, никто из нас не чувствуют себя вполне счастливым, - это несомненно; но, как я имею свои радости и печали, так и они имеют свои.

Они разсеянно ели дессерт. Домье звонко щелкал зубами орехи. Морис одну за одною ел ягодки винограда, выплевывая кожу.

Он уже несколько успокоился и яснее глядел на свое положение.

праздной жизни у глупцов?

- Я допускаю все случаи, когда я их констатирую, - ответил Домье. - На практике привычка к известному образу жизни притупляет главным образом чрезмерные стремления. Те, которые положительно созданы для того, чтоб быть поставленными за образец, достигают желаемого или, если терпят неудачи, исчезают. Это закон природы.

- Прекрасно; я прошу вас, доктор, принять во внимание, что я принадлежу к этим последним. Я стремлюсь выйти из ряда праздных людей и перейти в лагерь труженников. Хотите мне помочь?

Домье, закуривавший в это время сигару, с удивлением взглянул на него.

- Конечно, хочу. Что же я могу сделать?

- И вы хотите найти способ оставить его, не подав никому повода удивляться этому... Предписание ехать на какие нибудь воды?

- Именно. Только я не болен.

- О, жизнь по строгому режиму и несколько стаканов воды из какого нибудь целебного источника никогда не могут быть безполезны. Они успокоили бы вас, привели бы в порядок ваши нервы, издерганные в этой непрерывной лихорадке парижской жизни.

- Прекрасно; пошлите меня, куда хотите, только подальше... подальше... Пошлите меня в страну, где я буду один, где я ни с кем не буду знаком, подальше от этих больших дорог, ведущих в Париж.

Домье спросил его:

- Вы говорите по немецки?

- Нет; но немножко по английски...

- Ну что-жь, и это хорошо... Я пошлю вас в Гамбург... Это английская Германия, вы встретите там только американцев и подданных королевы... Тамошния воды хороши для анемичных и для невропатов, к которым вы принадлежите. Вы ничего против этого не имеете?

- На разстоянии одной ночи и половины дня пути. Вы можете разделить ваше путешествие на две части, остановившись в Кельне.

- Хорошо. Я поеду в Гамбург.

Домье велел подать чернила и бумагу, написал предписание и отдал его Морису.

- Благодарю вас, - сказал Морис, - вы меня спасаете от меня самого.

что почти все они страдают тою же болезнью, как и вы: безалаберной, распутной жизнью!.. Хотите слышать мое мнение о необходимом для вас способе лечения?.. Женитесь!

Он остановился; Морис побледнел, услышав слово "женитесь".

- Простите, - сказал доктор, взяв его руку.

Они вышли из ресторана, прошлись немножко по аллее, погруженной теперь в ночную тьму. Они молчали, всякий был занят своими мыслями.

- Ну, - сказал Морис, внезапно приходя в себя, - я вас покидаю. Благодарю вас за этот ободряющий вечер, который я провел в вашем обществе. Будьте так добры, напишите Эскье, чтоб убедить его, что мой отъезд необходим.

Они разстались.