Осень женщины.
Часть третья.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осень женщины. Часть третья. Глава IV. (старая орфография)

IV.

Когда Жюли оставила Мориса во Франкфурте, когда поезд стал удаляться, молодой человек чувствовал выступившия на его глаза слезы; он был грустен в продолжение нескольких часов. Но это была приятная грусть, полезные слезы, при сознании своей нежности и любви... В тот же вечер он приехал в Лейпциг; он присутствовал на представлении Фауста; более освоившись с языком, он уже испытывал то особое удовольствие, которое свойственно развитым путешественникам за границей: что-то в роде обновления своей личности, встряхивания от скуки, овладевающей нами в нашей стране. Опера окончилась около десяти часов, он прошелся немножко по пустеющим улицам и вернулся в гостинницу. Пробило одиннадцать.

"Жюли теперь в Париже, - думал он. - Дорогая бедняжка! Какое утомительное путешествие она предприняла ради меня! Как она меня любит!"

Он тотчас же написал ей несколько ласковых строк. Запечатав письмо и отдав его слуге, он потушил лампы, лег, и стал размышлять, с удивившим его спокойствием. С тех пор, как он обещал Жюли жениться на ней, если она овдовеет, его тоска улеглась. Значит, уверенность в потере Клары подействовала на него успокоительно! Почему? "Это потому, что нет больше неопределенности, - сказал он себе; - и потом я исполнил мой долг, жертва всегда приятна".

Он не пробовал проникать в глубь своего сердца. Действительно, его успокоивало, что превратилась борьба с самим собою. Еслиб он спросил себя, еслиб он ответил себе с большей искренностью, то признался бы себе, что не верит больше в замужество Клары. Раз уже длилось нарушенное равновесие, есть шансы, что оно продлится и еще: это разсуждение, не выдерживающее критики само по себе, почти всегда подтверждается фактами. "Еслиб Клара действительно хотела выйти за Риё, то свадьба уже состоялась бы... Она не хочет, она ждет... Он допускал, что молодая девушка соединяет с ним свою будущность. Разве я не соединяю также мою с нею..."

Надежда на сделку с судьбой успокоивала его: он согласился бы на жизнь среди Жюли и Клары, под одной крышей. "Мы ведь прекрасно жили так в течение нескольких месяцев и опять будем жить, только без этого надоедливого Риё"... Какой-то темный голос, как эхо физического эгоизма, прибавлял: "А потом, кто знает, что может случиться? Женщина, которая вас любит, которая живет около вас, даже если она сопротивляется, то разве нет возможности?.."

Таким образом, день за день, это приятная сонливость мысли до такой степени овладевала им, что он начинал входить во вкус путешествия. Он был в положении больного, которому предстояло вынести страшную, рискованную операцию и которому вдруг объявили, что можно обойтись и без нея, что её, быть может, никогда не сделают. Этот отдых сердца не лишен был прелести, но он длился не долго. Еслиб он продлился, то, кто знает, быть может, время принесло бы с собою выздоровление и забвение, если бы он порвал все отношения с Парижем. Но в Лейпциге, в Берлине, до самых границ Германии, Клара, Жюли, не покидали его, потому что он ежедневно получал письма от своей любовницы. Это были повидимому малозначущия письма, в них не сообщалось фактов, но они были полны глубокой нежности; через них он мог следить за перипетиями драмы, разъигрывающейся в Париже.

Он узнал, что конец Антуана Сюржера приближается, что здоровье Клары заставляет отложить её свадьбу. Из этих двух происшествий, свадьбы Клары и смерти Антуана, которое случится раньше? Он представил себе свое положение, если ему придется жениться на Жюли, когда Клара еще будет свободна... Это зависит от катастроф, которые готовятся там без него, помимо него.

Он старался бороться с возрождающеюся тоскою, он защищал свое равнодушие в отъезду Жюли, как защищают свой сон от окружающого шума. Он продолжал свое путешествие, стараясь посетить города, которые он осматривал с любопытством профессионального туриста. Франция, Париж были еще слишком близко от него. Он отдалился на север до Ганновера и Гамбурга. Перед набережными Альстера качались круглые кормы больших кораблей, звонил колокол, спускали канат. Сколько раз видя перед собою эти отплывающие в далекия моря корабли, изгнанником овладевало страстное желание независимости. Ах, уехать бы ни на одну ночь, ни на два дня разстояния от Парижа, но действительно далеко, в неведомые страны, где он будет совсем один. Убежать, как злодею, как вору, спрятаться и там, решительно заглушив голос своей совести, начать новую жизнь с новыми проектами, с новыми силами, с новой любовью!..

Пар со свистом валил из трубы, как бы посылая последнее прости. Снимали мостки; большой корабль медленно удалялся на буксире, колыхался, выплывал на простор... "Другие на моем месте имели бы храбрость на это", думал Морис, глядя вслед кораблю. И он еще лишний раз убеждался в суетности своих мечтаний, в безсилии своей воли.

Раз, вечером, в Праге, выходя из Богемского театра, он нечаянно толкнул очень молоденькую, очень оригинальную женщину; она была недурна собой, с белокурыми волосами, с белым, румяным лицом, одета в английский дорожный костюм. Он извинился по немецки; путешественница ответила по французски и с недурным акцентом:

- Это ничего, m-sieur.

Она была одна; они разговорились, отправились выпить чашку шоколаду в одном из кафэ Кенигштрассе. Морис проводил ее до дверей её гостинницы, попросив позволения зайти к ней на другой день. В этот вечер, он уже в более веселом настроении вернулся в себе; ему казалось, что он мстит судьбе; ему доставляло удовольствие слегка изменить тем, кого он любил.

О, как загадочны и мятежны даже самые искренния человеческия сердца!

Они видались каждый день, вместе выехали из Праги. Она рассказала ему свою историю, которая, быть может, и была справедлива: она развелась с мужем, жила и путешествовала одна. Морис ухаживал за ней, на что она отвечала улыбкой, ничего не позволяя, но и не отказывая. Они вместе приехали в Нюренберг. Морис, в нерешительности, спросил ее:

- Как нам устроиться в гостиннице?

Она ответила, не задумываясь.

- Возьмите квартиру в две комнаты на имя M. и M-me Артуа.

"Это-ли лекарство? Это-ли забвенье?" - спрашивал себя молодой человек, слегка волнуясь от этого приключения... Матильда Симпсон была свежа и превлекательна, и кроме того, кротка, весела, ей нравилась её роль подруги путешественника. "Это-ли забвенье? Это-ли лекарство?" думал он, глядя, как она в ресторане обедала рядом с ним, слушая её грациозную болтовню. Случайная любовь, это лекарство, которое прописывают доктора страдающим сердечной болезнью".

Когда он уже хладнокровно смотрел на эту женщину, подобранную им на большой дороге Германии, он переживал грустные и отвратительные минуты. Тот, кто не отдал целые годы своей жизни истинной и единственной нежности, тот не знает страшных угрызений совести, подымающихся в душе человека, как наказанье за совершенную измену. В радостях, в страданиях истинной страсти самое побуждение любви очищается. Человек, который известное время своей жизни на одну женщину смотрел как на храм, не может без отвращения сойтись с другой, не может не смотреть на нее.

В ту минуту, как в Морисе замирало удовлетворенное желание, в нем поднялась злоба на свою подругу по приключениям; ему хотелось бы уйти тайком из этой комнаты, как из какого-нибудь дурного места. Любезные отношения, которые он должен был сохранить с нею, приводили его в отчаяние. Она заметила это, она, очевидно, страдала от этого; но ей нравился этот безпокойный, красивый француз, у которого в душе была какая-то грустная серьезная тайна, и она молчала.

Мало-по-малу Морисом овладело презрение к самому себе, не покидавшее его в течение нескольких дней, он забывался только в минуты страстных порывов. Он стал мечтать об уединении с тою-же горячностью, с какой прежде его ненавидел. Но какая-то непонятная застенчивость, неспособность управлять собственной жизнью, не позволяли ему решиться на что либо. Матильда решилась первая. Раз, вечером, когда он вернулся в гостинницу, где она осталась под предлогом мигрени, он нашел комнаты пустыми. Она уехала, захватив с собою кое-что из принадлежащих ему вещей. На видном месте стола лежал конверт, он распечатал его и прочел:

"Друг мой, вы страдаете и я вам надоела. Я уезжаю. Я не попросила бы ничего кроме позволения любить вас... Но вам скучно со мной. Не ищите меня, не пишите мне. Забудьте меня... Матильда".

Морис вертел некоторое время письмо в руках. Он уже не знал, доволен ли он или огорчен этим отъездом.

"Бедная малютка... Я считал ее авантюристкой низшого раэбора. А вот она уехала, ничего у меня не попросив, я не успел даже подарить ей какую нибудь драгоценность... Неужели она меня любила? Если да, то она прекрасно сделала, что уехала, потому что... я не мог бы ее любить... У меня уже никогда в жизни не будет любовниц, никогда..."

тянущейся вдоль городского вала. "Люди жили здесь еще до постройки этих декоративных укреплений; простые солдаты, буржуа, капитаны. Они любили и их любили, они испытали ожидание обладания, острую радость, затем смерть. Теперь они превратились в этот чернозем, который я попираю ногами, в почву для этих дубов, окружающих дорогу... Ах, - думал Морис, - они любили, как любим мы, даже самые ничтожные из нас..."

Ему захотелось избавиться от этой жизни, которая протекает так скоро, как вода между пальцев. И снова ему стало страшно своего одиночества; он торопливо вошел в крепостные ворота, вернулся в гостинницу и лег спать.

"Что она теперь делает? Только что пробило одиннадцать часов: она легла, она скоро заснет ".

Он разжигал свою страсть, он представлял себе невинную кровать молодой девушки. Да, она спала, как когда-то он застал ее в Канне, склонившись на край подушки; ему казалось, что он видит перед собой блеск её слишком черных волос, её слишком белые зубы, обоняет аромат её тонкой кожи. Он прошептал вслух: "Зубы Клары... губы Клары... глаза Клары..." и слова как бы одушевлялись, их звук и значение сводили его съума. "Я хочу тебя! я хочу тебя!.." - шептал он.

Он понял свое поражение, он видел его неминуемым и допустил себя до того, о чем не смел и думать после своей клятвы Жюли: "хорошо, я больше не буду бороться". Он весь задрожал от этого радостного решения, он испытывал подлое довольство плененного офицера, который дает клятву не бегать.

Но это удовольствие длилось недолго. Другия мысли стали безпокоить его.

"А Жюли? А мое обещание жениться на ней, если она овдовеет? Как мог я дать такое обещание?.."

Оно казалось ему чудовищным, неисполнимым, даже в том случае, если ему суждено разстаться с Кларой и снова отдаться любовнице. "Ничего, что бы ни случилось, буду ли я около Клары или далеко от нея, ничто не помешает мне ее любить... К чему обманывать себя самого?.."

Когда он заглядывал в глубь своего сердца, то его пугала теперь буря, которую он находил там. Как он любит эту девушку! Сказать только, что он думал, что у него нет к ней страсти, что он видит в ней просто брак, семью, обновленную будущность! Теперь ужь он не понимал, как мог он разстаться с нею, как мог он решиться не чувствовать около себя, по крайней мере, хоть её ободряющее присутствие.

судьбы? Разве существа, страдавшия из-за него издалека, меньше страдали?.. Вернуться! Увы, на этот решительный шаг у него недоставало храбрости. Он пошел на сделку, с своим желанием; он перестал отдаляться; вместо того, чтоб отправиться на запад, он стал понемногу приближаться в родной земле, на которую не дерзал ступить.

О, грустный пилигрим, избороздивший Германию и шаг за шагом приближающийся к границе! Он знает, что не переступит её, но она все-таки его гипнотизирует, тянет к себе. Он идет вперед словно на встречу пропасти. Он положился на волю судьбы; он не более как вещь, двигающаяся по воле случая. В его жизни нет больше исхода... Что в том? Он идет, идет, опустив глаза в землю, не видя перед собой дороги.

Настал час искупления. Он наказывает преступление, состоящее в том, что он, молодой человек, не съумел отнестись с уважением к человеческой любви, которая должна быть религией для тех, кто не имеет иной. Он играл с женскими чувствами, как с игрушками, которые можно бросить или сломать. Некоторые безшумно сломались, другия забыли. Но к двум из этих чувств он неосторожно привязался душою. Молодая девушка и женщина, пригретые им теперь, получили свое возмездие; оне крепко держат его и та, и другая, настолько крепко, что он не может вырваться от них, даже ценою своей плоти и крови. Он страдает, он раскаивается.

И он продолжал свое путешествие, тотчас-же забывая места, почти не осматривая города, равнодушно прогуливаясь по музеям. Он был в Ульме, в Штутгардте, в Людвигсбурге. Что видел он из всей этой Германии? Ничего. Он только перевозил с места на место усиливающуюся болезнь. Она осложнялась, доходила до агонии; он был в положении умирающого, который теряет сознание, и до него долетают, как отдаленный шепот, слова окружающих его лиц.

Морис уже был совсем близко от Франции; он кочевал по прирейнской равнине, населенной двумя народностями. Но, как раненый голубь, которому подстреленное крыло позволяло только долететь до своей голубятни, - он так ослабел, что готов был пасть бездыханным, достигнув родной земли...

не сознавая, определил свою судьбу.

Он приехал в час пополуночи из Карльсруэ. Ночь была темная, хоть и звездная и довольно теплая, несмотря на позднее время года. Мягкость воздуха, запах осени, большой парк с разсеянными там и сям виллами, возбуждали в нем только желанье уединения, тишины, покоя. Носильщик, держа в руках его чемодан, вел его через темный кустарник и, наконец, остановился перед нарядной, тенистой виллой. Это была гостинница. Здесь пахло цветами; всюду была безукоризненная чистота. Горничная была внимательна и красива; она отворила перед путешественником просторную, уютную комнату, залитую электрическим светом.

В то время, как Морис разстегивал ремни своего чемодана, горничная вернулась и подала ему на серебряном подносе два письма из Парижа. Одно было от Жюли; он прочел его. Неискусные, простые фразы дышали такой глубокой любовью, что это даже взволновало его. В порыве благодарности, он прижал губы к тому месту письма, где рука его бедной подруги написала "Йю".

Другое письмо он прочел не сейчас, потому что он был в том состоянии слабости, когда отступают перед неожиданным. Он распечатал его, только когда лег в кровать; почерк был незнаком ему. Он торопливо взглянул на подпись... Домье!.. Письмо от доктора! "Ужь не умер ли Антуан Сюржер!.." - подумал он.

Он почувствовал холод, охвативший его до мозга костей, при мысли, что наступает необходимость выполнить свое обещание... Но пост-скриптум тотчас же успокоил его: "Антуан очень плох, но может еще долго прожить в таком состоянии..." Он был до того взволнован, что дрожание век и ресниц мешало ему смотреть; он должен был откинуться в изнеможении на подушку, чтоб набраться сил прочесть.

"Мой дорогой Морис!

"Вы, вероятно, не знаете, что происходит в Париже в то время, как вы путешествуете по Германии. Клара Эскье умирает у нас на глазах. От чего? Мы говорим от невростении, потому что мы боимся выказать себя невеждами и простаками, если мы скажем: от любви. Я доктор и не могу ее вылечить; но я знаю, что вы можете спасти ее одним вашим словом: неопределенность и ожидание убивают ее.

"Имеете ли вы право произнести это слово? Я думаю, что да; это дело вашей совести. Во всяком случае, я вас предупреждаю: мои обязанности побуждают меня на это.

"Она меня любит; она любит меня до того, что готова умереть из-за меня!"

Эгоистический голос прошептал эти слова в сердце Мориса. Иных размышлений не было. Он сознавал фатализм в любви, он чувствовал, что судьба толкает их друг к другу. И эта вера в неизбежность ободрила его: "Она не умрет. Она будет моей женой, несмотря на все. Это только проходящее испытание".

Часы шли; он забывал; он всецело поддавался этой медленной сладкой уверенности. В пылу этого нежного волнения он уже готов был ответить просто: "Не страдайте больше, я возвращаюсь, я возвращаюсь к вам", как вдруг необходимость встать для того, чтобы написать эти строки, привела его в себя. Вернуться! но он не может. Если он вернется, то это Жюли ждать будет его; это Жюли невеста, которую он себе выбрал. Письмо Домье и болезнь Клары ничего не изменили. Никогда еще жестокая действительность не вставала так ясно перед ним. Он снова бросился на кровать и провел ночь в слезах, мучимый кошмаром и безнадежностью При пробуждении если можно назвать пробуждением это отвращение, которое овладевает нами при сознании, что надо вернуться в жизни, он взял перо, оставленное им вчера, и написал:

"Клара, мне говорят, что вы страдаете из-за меня, оттого, что я далеко от вас и оттого, что вы меня любите. Знайте же, что я также люблю вас. Насколько может быть сердце мужчины во власти женщины, мое в вашей власти. Вот что я хотел вам сказать, но удерживался в эти последния недели... К чему теперь эта скрытность? Наша жизнь испорчена по моей вине. Я хочу открыть перед вами мою совесть. Я был виноват. Я необдуманно сделал зло и вот я теперь терплю наказание. К несчастию, я не сделал зла только себе одному. Переступив долг сердца, я заслужил только то, что теперь я не знаю, в чем состоит мой долг. Я больше ни на что не надеюсь, мне хочется бежать, исчезнуть...

"И вот, прежде чем исчезнуть безследно, я хочу чтоб вы, по крайней мере, знали, что я люблю только вас, друг мой. Когда я оставил вас, я не знал этого и может быть этого и не было, но вы завладели мною во время моего отсутствия. Вы во мне; я страдаю от этого и вечно буду страдать, потому что, увы! слишком поздно любить вас перед лицом света.

"Есть вещь, которой вы не знаете, а именно, что я перед моей совестью муж Жюли. Я дал ей обещание жениться на ней, как только она овдовеет... Не думайте, что я исполню это обещание. Я никогда не женюсь на этой бедной женщине, которую я не люблю больше, но любил в прошлом. Мне вас нужно было в подруги жизни, так как вы меня любите, то мне хочется, чтоб эта мысль заставила вас ожить; вы были моей настоящей невестой, любовь, которой я искал на стороне, была сосредоточена на вас, теперь я это понял!

"Прощайте, мой друг. Среди моих мучительных часов я обязан вам такими чудными минутами, которых не изгладит ничто, ни даже мое теперешнее горе... Помните ли вы дорогу в Saint-Jean, окаймленную голубой линией моря? Помните ли вы виллу des Oeillets? Вспоминаете ли вы "Lebewohl" Бетховена? Как все это далеко и вместе близко! Прощайте. Когда вы прочтете это письмо, я буду уже далеко. Помните, что я вас люблю, что я вас теряю и действительно умираю от горя. Прощайте!"

Он вложил это письмо в конверт и присоединил туда же несколько строчек к Домье:

"Доктор, ваше письмо добивает меня. Я не могу вернуться, вы узнаете почему, когда прочтете мое письмо к Кларе, которое вы передадите ей, если считаете это возможным... Если у меня не хватает храбрости умереть, то во всяком случае я снова уеду и так далеко, что меня никто не найдет. А пока я останусь на три дня в Гейдельберге, чтобы дать вам время ответить мне и дать мне мудрый совет".