Осень женщины.
Часть третья.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осень женщины. Часть третья. Глава VI. (старая орфография)

VI.

Уже три дня Морис тревожно ждал в Гейдельберге ответа Клары. Что она ответит, если только ответит? И что она могла бы ответить, чтобы удовлетворить его? Положение было безвыходное, как для него, так и для нея. Одно лишь обстоятельство могло бы успокоить его сердце, но оно невозможно, положительно невозможно, а между тем он не переставал мечтать о том, что Клара выедет из Парижа и соединится с ним в Германии, как недавно с Жюли. О, путешествие с Кларой! Прижимать к своему сердцу её гибкий стан, целовать эти пунцовые губы, вдыхать аромат этих черных, волнистых волос!.. И он припоминал дни, проведенные в Кронберге с Жюли и представлял себе Клару на месте своей любовницы... Но вдруг от этих грез, словно какой-то толчек, его пробудило воспоминание последних слов Жюли:

"Если ты когда-нибудь вернешься сюда с другой женщиной и если маленькая Кэт спросит тебя, что сталось со мною, то ты скажешь ей, что я умерла, не правда-ли?" На третий день пришло письмо. Он узнал на конверте почерк Жюли. "Бедная Жюли! Опять безплодные нежности... Опять - Я люблю тебя, обожаемый мой! Тебя очень недостает твоей Йю!.." Но когда он развернул письмо и прочел, то он вышел из своего равнодушия.

"Друг мой, здесь происходят серьезные, интересующия вас события. Возвращайтесь как можно скорее. Ваше присутствие необходимо, вас предупреждает об этом

Он перечитывал эту коротенькую записку и повторял вслух её слова. Это был давно знакомый почерк, это была любимая бумага Жюли, но мысль, оживившая эти строки, нет, это не её мысль.

"Вероятно, действительно что-то серьезное происходит там... Друг мой, вместо мой возлюбленный... Ни одного нежного слова... Мать могла-бы написать мне так..."

Он размышлял, придумывал всевозможные предположения. Он не представил себе только настоящого: он не догадывался, что Домье мог показать Жюли его письмо... "Кларе хуже... или-же Антуан умирает..." И он тотчас-же отбросил первую гипотезу. "Если-бы Клара была очень плоха, то во всяком случае не Жюли позвала-бы меня к ней". Он, как и большинство мужчин, не мог даже и представить себе, чтобы любящая женщина, не переставая любить, могла пожертвовать своей любовью.

"Да, это именно так. Антуан умирает. Жюли торопится меня увидать, она зовет меня. Она будет просить, чтобы я исполнил мое слово. Она хочет убедиться, что я решился".

Несколько дней тому назад это возвращение в Париж, эта необходимость выполнить свое обещание испугали-бы его. Но сегодня это письмо, которое звало его домой, доставило ему облегчение и какое-то скрытое удовольствие. Эти три строчки на бумаге цвета крем были освобождением, концом изгнания; оне возвращали ему, перед его совестью, право возврата. В конце путешествия он встретит стену, загораживающую его жизненный путь... Но, как во многих случаях его жизни, его не покидала туманная, нечестная надежда. "Что-жь... я сдержу свое обещание, но я буду около Клары, а быть подле нея значит заставить ее выздороветь... И потом, все устроится..." Он не смел добавить, как и посредством какой двойной измены. Он решил непременно вернуться. Как всегда, раб судьбы, он ждал только посторонняго слова, чтобы это решение окрепло.

И так, он уезжает; он уедет как можно скорее. Он посмотрел распределение поездов и увидал, что надо подождать до завтрашняго утра, чтобы сесть в Карлсруэ на восточный Курьерский поезд, который привезет его в Париж послезавтра утром. Этот человек, которому грозила жестокая расплата, которому сорок восемь часов спустя придется навсегда покончить с своим будущим, этот человек провел два дня как в возбужденной почти счастливой лихорадке. Он посвятил утро на посещение лучших окрестностей Гейдельберга; при бледном ноябрьском солнце краснели стволы обнаженного леса, но никогда еще ни Филозофенвег, ни Кенигштуле не казались ему такими прекрасными. Он чувствовал к Гейдельбергу, равно как к Гомбургу и Кронбергу, какое-то таинственное влечение, какое мы чувствуем к местностям, где мы много жили, много любили или много страдали.

Следующую ночь он спал мало, но она не показалась ему ни долгой, ни тяжелой, и когда на разсвете он укладывался в дорогу, то весь дрожал от мысли, что поезд скоро привезет его во Францию... Наконец-то, наконец-то заключение окончилось, он возвращается! Конечно, к иным испытаниям, к полному концу своих грез, но он возвращается! И что-же? Еще недавно он, как Байрон, как Стендаль, мечтал о равнодушном космополитизме, он бежал из родины, но теперь и родина, и любовь привлекали его.

Он скоро уснул. Когда он проснулся, солнце уже стояло высоко на сероватом небе; поезд катился по опустошенным долинам, мимо осыпавшихся лесов: это была уже Франция. Морис удивился, что не ощущает никакой грусти. "Это потому, что я скоро увижу Жюли, - подумал он. - Бедный друг, как она меня любит!"

Он вспомнил прежния возвращения в доброе старое время их пылкой нежности, когда он, возвращаясь в Париж после короткого отсутствия, находил свою любовницу на вокзале и как они не переставая обнимались, сидя в карете, везшей их в улицу Chambiges. Его охватила такая горячая волна воспоминаний, что он понял, как он любил еще эту покинутую женщину, о которой еще несколько минут тому назад он говорил: "Бедный друг, как она меня любит! "

"Но что я за человек? - говорил он себе. - Что я за безразсудное исключение из общого правила? Жюли угроза всего моего будущого, она моя тайная болезнь, а я ее люблю!"

Да, приходилось согласиться с самим собою: потребность встречи с ней, потребность её объятий, в виду этого близкого свидания, начинала положительно терзать его. "Вот сейчас, сейчас... - думал он в волнении, когда поезд медленно тянулся мимо фасадов улицы Фландр. - Через минуту... через несколько секунд..."

Но он ошибся. Жюли не было на станции. Она боялась, что мужество, окрепшее в ней за эту неделю, покинет ее среди этой выходящей из вагонов толпы, среди суматохи на платформе, когда Морис бросится в её объятия. А если он будет нежен с ней? Если он опомнился, - что-жь удивительного, - после своего ужасного письма? Тогда ведь ей придется бороться и защищаться от любви... О, нет... никогда больше! Теперь она твердо решилась. Что-то более сильное, чем любовь, вера в фатализм, в необходимость самопожертвования, охватило все её существо...

Она рано вышла из дому, чтобы почти в одно время с Морисом быть в улице Chambiges; она пошла пешком, стараясь успокоить этой длинной дорогой свое волнение.

Она была права, щадя свои нервы; они тотчас-же изменили ей, когда она очутилась в этой комнате, полной воспоминаниями их поцелуев, их ласк. Она думала:

"Это последний раз я прихожу сюда!.."

И ей показалось, что она умирает. Она в изнеможении бросилась на диван, где они так часто лежали, прижавшись щекой к щеке, в состоянии нежной и мечтательной неподвижности.

Она медленно пришла в себя, подобно тому, как бездушное тело выплывает на поверхность воды; она только тогда опомнилась, когда раздался стук подъехавшого экипажа; наружная дверь отворилась и затворилась, ключ повернулся в замке.

"Это он!"

"Это он и это не он". Ей показалось, что это другой Морис, которого она не видела давно, давно и который сделался какой-то туманной, несуществующей вещью, как её счастье...

- Жюли!..

Он произнес только это слово, таким разбитым голосом!.. и она не знала, как это случилось, но он был уже на коленях подле нея, он был у её ног, несмотря на все, он сделался прежним Морисом, уткнувшимся в её платье, блудным сыном, побледневшим в разлуке, измученным от долгого пути. Он склонился на эту грудь, которую так напрасно покидал, так жалел и, наконец, снова нашел? И она также, как прежде, приложила губы к темным кудрям своего друга; она оставила их там, она не могла их оторвать, потому что она хорошо знала, что это последний, последний поцелуй; одно слово, произнесенное ими, порвет очарование... Все будет кончено.

Тогда Морис, сердце и уста которого как будто замерли в ожидании чего-то необыкновенного, почувствовал, что слезы увлажнили его волосы, затем лоб, затем глаза и щеки. Эти слезы текли не так, как обыкновенно текут слезы, они текли без рыданий обильно, тихо, как кровь из открытой раны.

Ему стало страшно, именно страшно, он поднял голову; вид глубокого страданья человеческого нас пугает как сумасшествие. Он пролепетал:

- Что с тобой... Жюли? Скажи! что с тобой? Зачем ты так плачешь?.. Ты меня пугаешь...

Она горячо прижалась к нему.

- Это кончено, - прошептала она. - О, мой дорогой, это кончено!

Он не понял ее, но это слово, которое он услышал, перевернуло его душу. Что-то такое, кто-то такой, она, он, прошлое, - он не знал, что что-то умирало в эту минуту, около него, около нея, между ними... он это чувствовал... Он вцепился в платье своей любовницы, стал искать рот, который она защищала.

- Что ты говоришь? Кончено? Ничто не кончено... Я здесь, Жюли... Взгляни! Я вернулся... Так ты меня не любишь больше? Ты уже не хочешь меня поцеловать?

Она оттолкнула его жестом, в котором он старался подметить ласку. Твердое желание не поддаться этой нежности остановило её слезы.

- Прошу тебя... Морис.

Он поднял на нее свои красивые, изумленные глаза.

- Почему ты меня отталкиваешь? Я тебя люблю!

- Выслушай меня, - сказала она. - Пожалей меня! Не заставляй меня страдать больше чем следует! Ты прекрасно знаешь, что все кончено.

Он упорно повторил:

- Я тебя люблю!

И он не лгал. Он уже с отвращением думал о своих колебаниях, о своих изменах: он чувствовал теперь, что не в силах разстаться с Жюли.

- Я твердо решилась, - продолжала она. - Я предоставляю тебя самому себе, мой любимый. Женись и (тут голос её дрогнул) будь счастлив.

- Я люблю тебя! - повторил Морис. - Я хочу только тебя.

Теперь это он, в свою очередь, уткнувшись в платье своего друга, чувствовал, как из его глаз градом покатились слезы, в которых вылилось все его прошлое, его любовь, его сердце, он весь. Жюли, слегка приложив руку к волосам молодого человека, продолжала:

- Не думай, что я на тебя сержусь... Я осталась все та же... Я не переменюсь, я всегда буду так относиться к тебе, я говорю тебе истинную правду!.. Я тебя очень любила, да, мой дорогой! И я, как прежде, хочу, чтоб ты был счастлив. Если я огорчена теперь, то это потому, что я не могу сделать тебя счастливым в будущем. Вот мое горе, видишь...

Морис пролепетал:

- Ты все таки будешь любить немножко твою бедную Йю, неправда ли? Когда ты будешь вспоминать о ней... потом... ты знаешь... ты скажешь себе, что это не её вина... если ты был так молод, слишком молод для нея!.. Всегда думай о ней так, как ты думаешь теперь, мой дорогой. Теперь тебя огорчает, что ты ее теряешь, я это вижу...

Морис, не подымая головы, но крепко сжимая Жюли в своих объятиях, горячо повторял:

- Я не хочу, я не хочу!

Она дала ему немножко успокоиться, ласково отстранила его руки и сказала:

- Ну!.. Я ухожу.

Что это, он грезит? Неужели она действительно уйдет так, вырвется от него? Он никогда не предвидел подобного конца их любви. Он пугал его, он его обезоруживал.

Он схватил её руки:

- Останься, Жюли!.. Это невозможно! Не оставишь же ты меня так? Ты не уйдешь? Что я тебе сделал, чтоб ты меня бросила?

- Прощай, - снова сказала она. - Я должна вернуться домой. Приходи к нам завтра утром. Тебя будут ждать. Прощай.

Он видел как она встала, поправила прическу, платье, - уходила. Прежде чем поднять портьеру, она улыбнулась ему улыбкой умирающей; он еще раз разслышал ужасное слово:

- Прощай!

Но когда она хотела выйти, он побежал к ней. Весь ужас этого: "Никогда больше!" наэлектризировал его.

Он еще ее любил, в порыве чисто-физической любви.

Испуг дал ей силы... Она оттолкнула Мориса, он с минуту не мог придти в себя... И в течение этой короткой минуты она убежала.

Когда она ушла, у него не достало храбрости следовать за нею. Стена встала сейчас между ними, он знал это, он это чувствовал. Он, одетый, бросился на кровать. Он зарыдал. Да, это совершенная правда, частица его жизни умерла. О чем он плакал? Об исчезнувшей любви? О себе самом? Без сомнения, над самим собой, над своим переменчивым, непостоянным существом, над собственной ничтожностью, которую мы сознаем при разставании. Эта женщина, вся в слезах, только что вырвавшаяся от него, - это его молодость: она уносила с собой в складках своего платья кровавые лохмотья его человечности.

"А Клара?"

Имя, лицо, фигура, аромат молодой девушки... При этом воспоминании он задрожал внутренно и что-то могучее и чудное охватило его. Он упрекал себя в этой низкой радости, как промотавшийся жуир может упрекать себя в желании смерти дорогого отца, с тайной надеждой на наследство. Все обычные доводы уже не существовали для него. Преступление состояло в том, что он покинул любовницу и желал невесту. Он долго мечтал об этом. Уже совсем стемнело. Он почувствовал голод и вышел.

Мрачные, пустынные улицы, вымощенные торцем, тянулись как корридоры. Время от времени на поворотах показывался медленно двигавшийся фиакр, потом по направлению к Елисейским полям быстро проехали два фиакра.

в аллее Боске и пошел по ней до Военного училища. Там ему бросились в глаза фонари большого кафэ. Он увидал на стеклах надпись: "Завтраки и обеды по прейскуранту и по заказу". Тогда, вспомнив, что он вышел пообедать, он вошел в кафэ.

Это был ресторан наиболее посещаемый офицерами Военного училища. Большинство из них было в штатских платьях, кое-кто в форме. Все очень шумели вокруг столов с грубоватыми тарелками и вылинявшей мельхиоровой сервировкой. Здесь были также женщины, дочери лейтенантов, одетые по провинциальному. Несколько работниц в темных платьях сидели за отдельными столиками с мужчинами и разговаривали так тихо и так склонялись друг над другом, что сейчас видно было, что это влюбленные парочки.

Морис сел около самого шумного стола; он нуждался в развлечении, каково бы оно ни было. Он велел подать себе бутылку шампанского. Слуга, почуяв в нем посетителя, выходящого из ряда обычных, относился к нему с уважением и почтением.

Мало по малу жара, шум, винные пары вытеснили из его отяжелевшей головы мучившия его заботы. После долгого обеда, он вышел из ресторана и снова пошел по аллеям, обогнув Марсово поле. Только ветер разгуливал по опустевшим улицам, по которым еще недавно сновала толпа. Окружающий простор и смутное сознание какой-то свободы отрезвили его. Несмотря на горе, несмотря на неспособность в данную минуту размышлять и мечтать, им овладевало чувство возрождения, какая-то тайная надежда оживала в его сердце. Какой колебающийся свет занимался и начинал сиять во мраке его души?

Мориса горели следы слез Жюли, на его глазах заметны были недавния собственные слезы, но вот он уже сознавал, что возрождается, что какие-то неведомые голоса зовут его к порывам новой нежности, к иным слезам, к иным радостям, к будущему!..

Ànteuil, затем по бульварам, наконец по пустынным аллеям Muette, - этот вечер оставил в нем навсегда неизгладимое воспоминание, как о чем-то грустном и полезном, памятном и смутном. Он вспоминал о нем, как мог бы вспоминать червяк о своем заточении в куколке, из которой он вышел бабочкой. В нем зарождались таинственные силы какого-то неведомого могущества и он чувствовал, что без этого внутренняго сознания у него не достало бы храбрости жить.

Когда окончился этот нравственный кризис, при котором он присутствовал как посторонний наблюдатель при военных действиях? Когда он вернулся к себе, лег, уснул? Он этого не знал. Он не мог бы ответить себе на эти вопросы, когда проснулся на другое утро с чувством необыкновенного утомления. Привратница стояла у его изголовья, подавая ему только что полученную депешу.

Она была от Жюли и заключала в себе только следующия слова:

"Ваше возвращение известно у нас в доме. Клара и её отец ждут вас: приходите сегодня, не опоздайте.

Это все и как это просто! Как легко распутывается этот страшный кризис! И в его, уже очищенной вчерашним волнением совести, все разрешалось само собою. Частица его сердца замерла. Ну что же? он будет жить с тем, что ему осталось; его болезнь излечена, он инвалид, но он здоров.

Наконец-то его покидала обычная безнадежность; он надеялся, он хотел надеяться; он был полон сил и молодости, для того, чтобы проложить себе дорогу к будущему.

"Кто-то страдает из-за меня. Но что я могу, что я могу сделать, чтоб прекратить это страдание? Да, я принимаю жертву. Но разве каждое живое существо не живет жертвами других существ?"

И думая о бедной Жюли, о её измученном и разбитом сердце, он понял, что она играет для него роль матери, что она переродила его, что она в своем материнском самопожертвовании давала жизнь новому человеку.

"Ну, - произнес он громко, - надо действовать".

Он торопливо оделся, стараясь удерживаться от мечтаний. Он сел в фиакр, крикнув кучеру адрес отеля Сюржер. Минутами его сердце мучительно замирало: "Что-то ужасное происходит... готовится произойти." Тогда он заставлял себя смотреть на дома, на вывески, на деревья... Он, наконец, постиг тайну энергичных людей не думать во время действия.

Когда ему отворили наружную дверь, через порог которой он переступал столько раз, он сказал себе: "Я переступаю через фатальный ручей моей жизни". Глухое рыдание подымалось в его груди и ему казалось, что его заставляют делать то, что он сейчас сделает. Вполне ли ты уверен, что это будет счастием?" говорил ему в глубине души какой-то голос. Он не хотел его слушать и торопливо поднялся.

Но что это? Разве что пустой, необитаемый дом? Почему никто не, выйдет к нему? Он остановился на пороге моховой гостиной, затем вошел.

Он тотчас же увидел "ее", ту, из за которой и для которой он страдал, ту, которую он завоевал теперь ценою агонии другой женщины. Он увидал, что она ждет его, похудевшая, побледневшая за свою болезнь, но улыбающаяся, торжествующая. Сколько сложных измен, сколько страданий в изгнании, сколько пролитых слез ради этого слабого ребенка! Она казалась ему хрупкой феей, господствующей над его жизнью: своими тонкими пальчиками она порвала оковы трех человеческих жизней и соткала из них свое платье феи...

Она старалась ему улыбнуться; он видел её слишком черные глаза, слишком белую кожу, её губы, не побледневшия даже после долгой болезни; кровь прилила к её щекам и зарумянила даже уши. Он заключил ее в свои объятия, притянул к себе.

- Ах, я тебя люблю, я тебя люблю!..

Она протянула ему свой лоб, он горячо поцеловал его. Оковы были порваны. Радость победы изглаживала из его сердца последния угрызения совести, последнюю жалость, последния тени сожаления.

Но слова не выражали их мыслей, силы покидали их обоих. Клара откинулась в кресло, на котором она сидела, Морис был у её ног. И в эту минуту, когда кончалось все его прошлое, когда для него во всем мире существовала только одна эта девушка, он почувствовал желание прильнуть к единственному убежищу, которое оставалось ему в жизни. Он склонил свою голову на эту слабую грудь, как когда-то на грудь своей красивой матери, как еще вчера на грудь Жюли.

- Морис!

еслиб она тут же мертвая упала на пол, чем видеть, как она прошла мимо них, точно сомнамбула, без слов, без слез, как она быстрым жестом отворила противуположную дверь и исчезла.

Она ушла, звук её шагов, раздавшийся по ковру передней, уже не долетал более до их слуха... Они все еще прислушивались, взволнованные этим виденьем человеческого страдания... Они поняли, не признаваясь в этом друг другу, что иногда, в будущем, счастье их будет смущать воспоминание об этой появившейся, пожертвовавшей собой женщине.

- Бедная! - прошептал Морис.

"Пей!"

Он наклонился и в этом поцелуе сразу выпил забвение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .