Фараон.
Книга вторая.
Глава 9

9

Был уже месяц тот (конец июня - начало июля). Наплыв приезжих в Бубаст и его окрестности стал из-за жары уменьшаться. Но при дворе Рамсеса все еще продолжали веселиться. Много говорили о случае в цирке.

Придворные восхваляли смелость наместника, недогадливые восторгались силой Саргона, жрецы с серьезным видом шептались между собой, что наследник престола все же не должен был вмешиваться в бой быков, на что есть люди, получающие за это деньги и отнюдь не пользующиеся общественным уважением.

Рамсес либо не слышал этих разговоров, либо не обращал на них внимания.

В его памяти запечатлелось лишь то, что ассириец отнял у него победу над быком, ухаживал за Камой и Кама весьма благосклонно принимала эти ухаживания.

его в тот же вечер.

Не успели загореться на небе звезды, как Рамсес тайком (так ему, по крайней мере, казалось) вышел из дворца и отправился к храму Ашторет.

Сад храма был почти пуст, особенно вокруг павильона жрицы. В павильоне было тихо и светилось всего несколько огоньков.

Он робко постучал. Жрица открыла ему сама. В темных сенях она стала целовать его руки, шепча, что умерла бы, если б тогда в цирке разъяренное животное причинило ему какой-нибудь вред.

-- Но теперь ты вполне спокойна, раз твой любовник спас меня, -- ответил он с раздражением.

-- Что с тобой? -- спросил царевич.

-- Сердце господина моего отвернулось от меня, -- сказала она. -- И, может быть, недаром.

Рамсес язвительно засмеялся.

-- А что? Ты уже его любовница? Или только собираешься стать ею, святая дева?

 Любовницей? Никогда! Но я могу стать женой этого ужасного человека.

Рамсес вскочил с места.

-- Что это - сон? -- вскричал Рамсес. -- Или Сет послал проклятие на мою голову? Ты, жрица, которая охраняет огонь перед алтарем богини Ашторет и должна, под угрозой смерти, оставаться девственницей, ты выходишь замуж? Воистину, лицемерие финикиян превосходит все, что о нем рассказывают!..

-- Послушай меня, господин мой, -- сказала, утирая слезы, Кама, -- и осуди, если я того заслужила. Саргон хочет сделать меня своей женой, своей первой женой. По нашим законам жрица в особо исключительных случаях может выйти замуж, но только за человека царской крови. А Саргон - родственник царя Ассара.

-- И ты выйдешь за него замуж?

 Если Высший совет жрецов Тира прикажет мне, я не посмею ослушаться, -- ответила она, снова заливаясь слезами.

-- А почему его занимает Саргон? -- спросил наследник.

-- Его занимает и многое другое, -- ответила она, вздыхая, -- говорят, что ассирийцы собираются захватить Финикию, и Саргон будет ее наместником.

-- Ты с ума сошла! -- вскричал Рамсес.

-- Я говорю то, что мне известно. В нашем храме уже второй раз начинаются молебствия об отвращении беды от Финикии. В первый раз мы совершали их еще до твоего прибытия к нам, господин мой.

 А сейчас почему?

-- Потому что на этих днях прибыл в Египет халдейский жрец Издубар с письмами, в которых царь Ассар назначает Саргона своим послом и уполномочивает его заключить с вами договор о захвате Финикии.

-- Но ведь я... - перебил ее наместник.

Он хотел сказать: "ничего не знаю", но запнулся и ответил, смеясь:

-- Кама, клянусь тебе честью моего отца, что, пока я жив, Ассирия не захватит Финикии. Довольно с тебя?

 О господин мой! Господин! -- воскликнула она, падая к его ногам.

-- И теперь ты не выйдешь замуж: за этого дикаря?

-- О! -- вздрогнула она. -- И ты еще спрашиваешь?

-- И будешь моей? -- прошептал Рамсес.

-- Значит, ты желаешь моей смерти? -- воскликнула Кама с ужасом. -- Что ж... если ты этого хочешь, я готова.

 Я хочу, чтобы ты жила, -- продолжал он страстно, -- чтобы ты жила и принадлежала мне...

-- Это невозможно...

-- А Высший совет жрецов Тира?

-- Он может только выдать меня замуж.

-- Но ведь ты войдешь в мой дом...

 Если я войду туда, не будучи твоей женой, то умру. Но я готова... даже к тому, чтобы не увидеть завтрашнего солнца.

-- Успокойся, -- ответил наследник серьезным тоном, -- кто обрел мою милость, тому никто не может повредить.

Кама снова опустилась перед ним на колени.

-- Как же это может быть? -- спросила она, складывая ладони.

Рамсес был так возбужден, настолько забыл о своем положении и обязанностях, что готов был пообещать жрице жениться на ней. Удержал его от этого шага не рассудок, а какой-то слепой инстинкт.

 Как это может быть? Как это может быть? -- шептала Кама, пожирая его глазами и целуя его ноги.

Он поднял Каму, посадил поодаль от себя и сказал, улыбаясь:

-- Ты спрашиваешь, как это может быть?.. Сейчас я тебе объясню. Последним моим учителем был один старый жрец, знавший наизусть множество старинных историй из жизни богов, царей, жрецов, даже низших чиновников и крестьян. Старик этот, славившийся своим благочестием и чудесами, не знаю почему, не любил женщин и даже боялся их. Он вечно твердил об их коварстве и однажды, чтобы доказать всю силу женской власти над мужской половиной человеческого рода, рассказал мне такую историю:

"Молодой писец, бедняк, у которого не было в мешке ни одного медного дебена, а только ячменная лепешка, в поисках заработка отправился из Фив в Нижний Египет. Ему говорили, что в этой части государства живут самые богатые купцы и господа и, если только ему повезет, он может получить должность, которая обогатит его.

Вот идет он по берегу Нила (заплатить за место на судне ему было нечем) и думает: "Как легкомысленны люди, которые, получив в наследство от родителей один золотой талант, или два, или даже десять, вместо того чтобы приумножить богатство торговлей или отдавая деньги в рост, растрачивают его неизвестно на что. Если бы у меня была драхма... Нет, драхмы мало. Если бы у меня был талант или, еще лучше, несколько полосок земли, я из года в год копил бы деньги и под конец жизни стал бы богат, как самый богатый номарх.

 -- думал он, вздыхая, -- боги, очевидно, покровительствуют только дуракам. А я преисполнен мудрости от парика до босых пят. Если же меня можно обвинить в глупости, то разве только в том отношении, что я не сумел бы растратить свое состояние и даже не знал бы, как приступить к совершению такого безбожного поступка".

Рассуждая так, бедный писец проходил мимо мазанки, перед которой сидел какой-то человек. Был он не молодой и не старый, но взгляд его проникал в самую глубь сердца. Писец, мудрый, как аист, сразу сообразил, что это, наверное, какой-нибудь бог, и, поклонившись, сказал:

-- Привет тебе, почтенный владелец этого прекрасного дома. Как жаль, что у меня нет ни вина, ни мяса, чтобы поделиться с тобой в знак моего уважения к тебе и в доказательство того, что все мое имущество принадлежит тебе.

Амону - а это был он в образе человека - понравились приветливые слова молодого писца. Он посмотрел на него и спросил:

-- О чем ты думал, когда шел сюда? Я вижу мудрость на твоем челе, а я принадлежу к числу тех, кто, как куропатка зерна пшеницы, собирает слова мудрости.

-- Я думал, -- сказал он, -- о моей нужде и о тех легкомысленных богачах, которые неизвестно на что и как проматывают свое состояние.

-- А ты бы не промотал? -- спросил бог, все еще сохранявший образ человека.

-- Посмотри на меня, господин, -- сказал писец, -- на мне рваная дерюга, а сандалии я потерял по дороге. Но папирус и чернильницу я всегда ношу при себе, как собственное сердце. Ибо, вставая и ложась спать, я повторяю: "Лучше нищая мудрость, чем глупое богатство". А раз уж я таков, раз я умею выразить свои мысли письменно и сделать самый сложный расчет, а кроме того, знаю все растения и всех животных, какие только существуют под небом, мог ли бы я промотать свое состояние?

Бог задумался и сказал:

 Речь твоя струится плавно, как Нил под Мемфисом. Но если ты в самом деле так мудр, то напиши мне слово "Амон" двумя способами.

Писец вынул чернильницу, кисточку и, не заставив долго ждать, написал на двери мазанки слово "Амон" двумя способами, и так четко, что даже бессловесные твари останавливались, чтобы почтить бога.

Бог остался доволен и сказал:

-- Если ты так же бойко считаешь, как пишешь, то подведи-ка расчет вот такой торговой сделке. Если за одну куропатку дают четыре куриных яйца, то сколько куриных яиц должны мне дать за семь куропаток?

Писец набрал камешков, разложил их в несколько рядов, и не успело еще закатиться солнце, как он ответил, что за семь куропаток полагается двадцать восемь куриных яиц.

-- Я вижу, что ты говорил правду про свою мудрость. Если же ты окажешься столь же стойким в добродетели, то я сделаю так, что ты будешь счастлив до конца жизни, а после смерти сыновья твои поместят твою тень в прекрасную гробницу. А теперь скажи мне, желаешь ли ты, чтобы твое богатство просто сохранилось, или хочешь, чтобы оно приумножалось?

Писец пал к ногам милосердного бога и ответил:

-- Будь у меня хотя бы эта лачуга и четыре меры земли, я считал бы себя богатым.

-- Хорошо, -- сказал бог, -- но подумай хорошенько, хватит ли тебе этого?

-- Вот тут четыре чепца и четыре передника, два покрывала на случай ненастья и две пары сандалий. Тут очаг, тут лавка, на которой можно спать, ступа, чтобы толочь пшеницу, и квашня для теста.

-- А это что? -- спросил писец, указывая на какую-то статую, покрытую холстом.

-- Это единственная вещь, -- ответил бог, -- до которой ты не должен дотрагиваться, иначе потеряешь все имущество.

-- О! -- воскликнул писец, -- пускай она стоит тут хоть тысячу лет, я и не подумаю прикоснуться к ней! А позвольте спросить вашу милость - что это за усадьба видна там вдали?

-- Ты угадал, -- молвил Амон, -- там действительно видна усадьба. В ней большой дом, пятьдесят мер земли, десять голов скота и столько же рабов. Если бы ты захотел получить эту усадьбу...

Писец пал к ногам бога.

-- Разве есть, -- воскликнул он, -- такой человек под солнцем, который, имея ячменную лепешку, не предпочел бы пшеничный хлебец?

Услыхав это, Амон произнес заклинание, и в одно мгновение оба они очутились в большом доме.

 Вот тут у тебя, -- сказал Амон, -- резная кровать, пять столиков и десять стульев. Вот тут вышитые одежды, кувшин и кубки для вина, вот светильник с оливковым маслом и носилки...

-- А это что? -- спросил писец, указывая на стоявшую в углу статую, покрытую легкой кисеей.

-- Этого, -- ответил бог, -- не трогай, иначе потеряешь все имущество.

-- Если бы я прожил на свете десять тысяч лет, то и тогда бы не дотронулся до этой вещи, так как считаю, что после мудрости лучше всего богатство. А что это виднеется вон там вдали? -- спросил он немного погодя, указывая на величественный дворец, окруженный садом.

-- Это княжеское поместье, -- ответил бог. -- Там дворец, пятьсот мер земли, сто рабов и несколько сот голов скота. Поместье огромное, но если ты думаешь, что твоя мудрость справится с ним...

-- О господин! -- воскликнул он. -- Где ты видел такого безумца, который вместо кружки пива не пожелал бы бочки вина?

-- Слова твои достойны мудреца, делающего самые сложные вычисления, -- сказал Амон.

Он произнес несколько слов заклинания, и они перенеслись во дворец.

-- Вот здесь у тебя, -- молвил добрый бог, -- пиршественная зала, а в ней раззолоченные диваны, кресла и столики, выложенные разноцветным деревом. Внизу кухня и кладовая, где ты найдешь мясо, рыбу и печенья. Наконец, подвал, наполненный прекрасными винами. Вот тут спальня с подвижной кровлей, чтобы твои рабы навевали тебе прохладу во время сна. Полюбуйся на ложе из кедрового дерева, покоящееся на четырех львиных лапах, искусно отлитых из бронзы. Вот шкаф, полный одежд, а в сундуках ты найдешь кольца, цепи и запястья.

 А это что? -- спросил писец, указывая на статую, покрытую затканным золотыми и пурпурными нитями покрывалом.

-- Это как раз то, чего ты должен особенно остерегаться, -- ответил бог. -- Стоит тебе прикоснуться - и пропало все твое богатство. А таких поместий в Египте не много. Кроме того, тут в шкатулке лежит десять талантов в золоте и драгоценных каменьях.

-- Владыка! -- вскричал писец. -- Позволь мне поставить на самом видном месте в этом дворце твое святое изваяние, дабы я мог трижды в день воскурять перед ним благовония.

-- Но ту избегай! -- сказал еще раз Амон, указывая на статую, покрытую прозрачной тканью.

-- Разве что я лишусь разума и стану хуже дикой свиньи, которая не отличает вина от помоев, -- ответил писец. -- Пусть эта фигура под покрывалом стоит здесь и кается сто тысяч лет, я не прикоснусь к ней, раз такова твоя воля...

 Помни же, а то все потеряешь! -- промолвил бог и скрылся.

Счастливый писец стал расхаживать по своему дворцу и выглядывать в окна. Он осмотрел сокровищницу, взвесил в руках золото - тяжело. Посмотрел поближе на драгоценные каменья - настоящие. Велел подать себе поесть, тотчас же вбежали рабы, омыли его, побрили, нарядили в тонкие одежды.

Он наелся и напился, как никогда, затем возжег благовония перед статуей Амона и, убрав ее живыми цветами, сел у окна и стал смотреть во двор.

Там ржали лошади, запряженные в резную колесницу. Кучка людей с дротиками и сетями сдерживала своры непослушных собак, рвавшихся на охоту. У амбара писец принимал зерно от крестьян, другой выслушивал отчет надсмотрщика. Вдали виднелись оливковая роща, высокий холм с виноградником, поля пшеницы, среди полей - густо посаженные финиковые пальмы.

"Воистину, -- молвил он про себя, -- сейчас я богат, как того и заслуживаю. Одно только удивляет меня, как это я мог столько лет прожить в нищете и унижении. Должен сознаться, -- продолжал он мысленно, -- что я сам не знаю, стоит ли приумножать такое огромное богатство, ибо мне больше и не нужно, и у меня не хватит времени гоняться за наживой".

им руку. Скоро ему стало еще тоскливее. Он вернулся во дворец и начал осматривать содержимое амбара и погреба, а также мебель в покоях.

"Все это красиво, -- думал он, -- но еще красивее была бы мебель из чистого золота и кувшины из драгоценного камня".

Взгляд его невольно упал в тот угол, где стояла статуя, скрытая под богато вышитым покрывалом.

Он заметил, что фигура вздыхает.

"Вздыхай себе, вздыхай", -- подумал он, беря в руки кадильницу, чтобы возжечь благовония перед статуей Амона.

 -- продолжал он размышлять. -- Он ценит достоинства мудрецов, даже босых, и воздает им по заслугам. Какое чудное поместье подарил он мне. Правда, я тоже почтил его, написав его имя на двери той мазанки. И как хорошо я ему подсчитал, сколько он может получить куриных яиц за семь куропаток. Правы были мои наставники, когда твердили, что мудрость отверзает даже уста богов".

Он опять посмотрел в угол. Покрытая вуалью фигура снова вздохнула.

"Хотел бы я знать, -- подумал писец, -- почему это мой друг Амон запретил мне прикасаться к этой статуе. Конечно, за такое поместье он имел право поставить мне свои условия, хотя я с ним так не поступил бы. Если весь дворец принадлежит мне, если я могу пользоваться всем, что здесь есть, то почему мне нельзя к этому даже прикоснуться?.. Амон сказал: нельзя прикасаться, но ведь взглянуть-то можно?"

Он подошел к статуе, осторожно снял покрывало, посмотрел... Что-то очень красивое! Как будто юноша, однако не юноша... Волосы длинные, до колен, черты лица мелкие, и взор, полный очарования.

-- Что ты такое? -- спросил он.

 Я женщина, -- ответила ему она голосом столь нежным, что он проник в его сердце, словно финикийский кинжал.

"Женщина? -- подумал писец. -- Этому меня не учили в жреческой школе... Женщина!.." - повторил он.

-- А что это у тебя здесь?

-- Глаза.

-- Глаза? Что же ты видишь этими глазами, которые могут растаять от первого луча?

 А у меня глаза не для того, чтобы я ими смотрела, а чтобы ты в них смотрел, -- ответила женщина.

"Странные глаза", -- сказал про себя писец, пройдясь по комнате.

Он опять остановился перед ней и спросил:

-- А это что у тебя?

-- Это мой рот.

 О боги! Да ведь ты же умрешь с голоду! Разве таким крошечным ртом можно наесться досыта!

-- Мой рот не для того, чтобы есть, -- ответила женщина, -- а для того, чтобы ты целовал мои губы.

-- Целовал? -- повторил писец. -- Этому меня тоже в жреческой школе не учили. А это что у тебя?

-- Это мои ручки.

-- Ручки! Хорошо, что ты не сказала "руки". Такими руками ты ничего не сделаешь, даже овцу не подоишь.

 Мои ручки не для работы...

-- Как и твои, Кама, -- прибавил наследник, играя тонкой рукой жрицы.

-- А для чего же они, такие руки? -- с удивлением спросил писец, перебирая ее пальцы.

-- Чтобы обнимать тебя за шею, -- сказала женщина.

-- Ты хочешь сказать: "хватать за шею"! -- закричал испуганный писец, которого жрецы всегда хватали за шею, когда хотели высечь.

 Нет, не хватать, -- сказала женщина, -- а так..."

-- И обвила руками, -- продолжал Рамсес, -- его шею, вот так... (И он обвил руками жрицы свою шею.) А потом прижала его к своей груди, вот так... (И прижался к Каме.)

-- Что ты делаешь, господин, -- прошептала Кама, -- ведь это для меня смерть!

-- Не пугайся, -- ответил он, -- я показываю тебе только, что делала та статуя с писцом.

"Вдруг задрожала земля, дворец исчез, исчезли собаки, лошади и рабы, холм, покрытый виноградником, превратился в голую скалу, оливковые деревья - в тернии, а пшеница - в песок...

-- Значит, все исчезло, а она осталась? -- наивно воскликнула Кама.

-- Милосердный Амон оставил ее ему в утешение, -- ответил Рамсес.

-- О, Амон милостив только к писцам! Но каков же смысл этого рассказа?

-- Угадай. Ты ведь слышала, от чего отказался бедный писец за поцелуй женщины.

 Но от трона он бы не отказался!

-- Кто знает! Если бы его очень просили об этом... - страстно прошептал Рамсес.

-- О нет! -- воскликнула Кама, вырываясь из его объятий. -- От трона пусть он не отказывается, иначе что останется от его обещаний Финикии?

Они долго-долго глядели друг другу в глаза. И вдруг Рамсес почувствовал, как у него защемило сердце и растаяла в нем какая-то частица любви к Каме: не страсть - страсть осталась, -- а уважение, доверие.

"Удивительные эти финикиянки, -- подумал наследник, -- их можно любить, но верить им нельзя".

"А все-таки ты будешь моей, и финикийские боги не убьют тебя, если им дороги их храмы и жрецы".

Не успел Рамсес покинуть дом Камы, как к ней вбежал молодой грек, поразительно на него похожий. Лицо его было искажено яростью.

-- Ликон?.. -- в испуге вскрикнула Кама. -- Зачем ты здесь?

-- Подлая гадина! -- закричал грек. -- Не прошло и месяца, как ты клялась, что любишь меня и убежишь со мною в Грецию, и уже бросаешься на шею другому любовнику. Уж; не повержены ли боги или нас оставила их справедливость?..

 Сумасшедший ревнивец! Ты еще убьешь меня...

-- Конечно, убью тебя, а не твою каменную богиню. Задушу вот этими руками, если станешь любовницей.

-- Чьей?

-- Как будто я знаю. Наверное, обоих: того старика, ассирийца, и царевича; я разобью его каменный лоб, если он будет здесь шататься. Царевич! Все египетские девушки к его услугам, а ему понадобилась жрица. Жрица для жрецов, а не для чужих...

Но Кама уже пришла в себя.

 А разве ты не чужой? -- спросила она надменно.

-- Змея! -- снова вспыхнул грек. -- Я не чужой, потому что служу вашим богам. И сколько раз мое сходство с египетским наследником помогало вам обманывать азиатов и уверять их, что он исповедует вашу веру!

-- Тише, тише! -- шептала жрица, рукой зажимая ему рот.

Очевидно, это прикосновение было очень приятным, так как грек успокоился.

-- Слушай, Кама, на днях в Себеннитскую бухту войдет греческий корабль под управлением моего брата. Постарайся, чтобы верховный жрец отправил тебя в Бутто. Оттуда мы убежим на север, в Грецию, в пустынное место, где еще не ступала нога финикиянина.

 Они доберутся и до него, если я скроюсь туда, -- сказала Кама.

-- Пусть хоть один волос упадет с твоей головы, -- прошипел в бешенстве грек, -- и я клянусь, что Дагон... что все здешние финикияне отдадут за него свои головы или издохнут в каменоломнях! Тогда узнают, на что способен грек!

-- А я говорю тебе, -- ответила жрица, -- что пока я не накоплю двадцати талантов, я не двинусь отсюда. А у меня всего восемь.

-- Где же ты возьмешь остальные?

-- Мне дадут Саргон и наместник.

 Если Саргон, -- согласен, но от наследника я не желаю!

-- Какой ты глупый. Разве ты не понимаешь, почему этот молокосос мне немного нравится? Он напоминает тебя...

Это замечание совсем успокоило грека.

-- Ну, ну, -- ворчал он, -- я понимаю, что когда перед женщиной выбор: наследник престола или такой певец, как я, то мне нечего бояться. Но я ревнив и горяч и потому прошу тебя держать своего царевича подальше.

И поцеловав Каму, юноша выбежал из павильона и скрылся в темном саду.

 Жалкий шут, -- прошептала жрица, погрозив ему вслед, -- ты можешь быть только рабом, услаждающим мой слух песнями.