Пещера Лейхтвейса. Том первый.
Глава 23. Враги, влюбленные друг в друга

Глава 23. ВРАГИ, ВЛЮБЛЕННЫЕ ДРУГ В ДРУГА

Мы оставили Аделину Барберини, прекрасную танцовщицу, в то время, когда она поднималась по лестнице дома, в котором жил Андреас Зонненкамп... Она шла к тому, кто был тайным агентом прусского короля, заклятого врага Марии Терезии, и знала, что в его руках находилось письмо, предназначенное английскому королю. Мы знаем, как важно было ей получить в свои руки это письмо.

Каким только опасностям не подвергалась она для того, чтобы вырвать из рук королевского курьера этот важный документ! Чего только не предпринимала она для этого! Каких преступлений не совершала во имя своей обожаемой королевы. И вот, в то время, когда она думала, что ее труды увенчались успехом, когда письмо короля было почти в ее руках, его вырвал у нее отважный разбойник Лейхтвейс и вручил его тому, кому оно и было адресовано, -- Андреасу Зонненкампу. Теперь Барберини решила померяться силами с этим человеком. Ведь, в конце концов, Зонненкамп такой же мужчина, как и все, а силу своей красоты прекрасная танцовщица знала хорошо. И, идя к Андреасу, она позаботилась о том, чтобы еще более оттенить роскошным нарядом свои природные прелести.

Тяжелое шелковое платье красивыми складками облегало ее прелестную фигуру. На иссиня-черных волосах красовалась шляпа с дорогим пером и длинной вуалью. Ни румян, ни пудры Барберини не употребляла. Ее красота была чарующей сама по себе, без искусственных ухищрений, к которым любят прибегать женщины, не наделенные от природы особенно щедро...

сильно волновалась, поднимаясь в контору купца... Что-то подсказывало ей, что здесь ее ожидает нечто такое, что будет иметь влияние на всю ее жизнь. Внутренний голос говорил ей о каком-то неожиданном обороте дела. Но Барберини с досадой отмахивалась от назойливых мыслей, убеждая себя, что виною всему - последние бессонные ночи.

"Что такое этот Зонненкамп? -- презрительно спрашивала она себя и кривила свои прелестные губки. -- Простой купец, торговец. Если он и служит верно прусскому королю, то только потому, что тот ему хорошо платит за это. Зонненкамп - и она, Барберини. Простой торгаш - и очаровательная танцовщица, часто игравшая коронованными особами, хотя бы тем же самым прусским королем. Она возьмет себя в руки, она отгонит этот глупый, нервный трепет..."

Но нет... ее рука дрожала, когда она постучала в дверь кабинета. Никто не отозвался, и Барберини повторила свой стук. Снова тишина... Аделина нажала ручку: дверь тихо отворилась, и танцовщица очутилась в большой комнате, в которой не было ни души. Зонненкамп, вероятно, вышел из кабинета на несколько минут.

Барберини подозрительно осмотрелась. Взор ее упал на тяжелый зеленого цвета занавес, занимавший стену, противоположную письменному столу. План быстрой, неожиданно легкой победы возник в голове танцовщицы... Она кошачьей походкой подошла к стене и начала нащупывать тайную пружину, поднимавшую занавес... С чисто женской хитростью работала она над открытием механизма.

Наконец - победа! Послышался еле слышный треск - и занавес взлетел кверху... Но в комнате, скрытой за занавесом, не было ничего, кроме золоченой рамы... В раме этой не было ни картины, ни зеркала - она была пуста!

-- Скажите тому, кто вас послал, что патер Леони будет здесь минут через десять. Пусть пославший письмо поднимется по этой лестнице и пройдет прямо в кабинет господина Зонненкампа.

-- Это он, Андреас Зонненкамп, -- прошептала Барберини. -- Но этот... второй... Кто это может быть? Кто такой этот патер Леони? Боже!.. Ведь я слышала где-то этот голос: он будит во мне какие-то воспоминания. Неужели?! Я знаю, знаю этот голос. Это... Но нет. Этого не может быть. Я ошибаюсь.

С быстротой молнии она вскочила в комнату, где находилась загадочная рама. С легким шуршанием опустился занавес, повинуясь действию нажатой пружины, и прекрасная танцовщица оказалась в тайнике, откуда она могла слышать и наблюдать все происходящее в кабинете.

Зонненкамп быстро вошел в помещение и большими шагами заходил из угла в угол. В руке он держал письмо, которое время от времени пробегал глазами.

 Что бы это значило? -- говорил он вслух. -- Патер Бруно из Доцгейма, которому я вверил Гунду, в доме которого под видом служанки скрыл я свою дочь, пишет мне, что должен говорить со мною по делу, от которого зависит вся будущность Гунды. Конечно, он обратился не к Зонненкампу, а к патеру Леони, не зная, что это одно и то же лицо. Ему ведь было сказано, что свидание с патером Леони можно иметь через Зонненкампа. Я должен узнать, что скрывается за этими немногими строками письма. Итак, скорее надо переодеваться - Бруно не замедлит явиться сюда.

Открыв потайной шкаф, Зонненкамп сорвал с себя накладную бороду и парик, швырнул их на полку, а из шкафа вынул черную сутану патера и накинул ее на себя. Затем он встал перед зеркалом и принял то самое благочестивое выражение лица, которое все видели у патера Леони.

Все это зорко наблюдал из своей засады прекрасный демон. Когда Зонненкамп снял фальшивую бороду и парик - Барберини вздрогнула. Лицо ее побледнело, а грудь нервно вздымалась. Она с трудом подавила готовый вырваться из груди крик ужаса.

Приняв вид патера, купец сел в кресло перед письменным столом, вынул из кармана сутаны молитвенник и погрузился в чтение. Минуты через три послышался стук.

-- Войдите, -- тихим голосом произнес Леони.

он благоговейно поднес к губам руку патера, но тот мягко высвободил ее и положил на голову Бруно.

-- Да будет благословен твой приход, брат мой, -- заговорил он вкрадчивым голосом. -- Ты желал меня видеть? Господин Зонненкамп был так любезен, что сообщил мне об этом и разрешил принять тебя здесь, где ты можешь говорить все, не опасаясь быть подслушанным.

За занавесом послышался легкий шорох, не долетевший однако до ушей разговаривавших.

-- Отец мой, я пришел затем, чтобы исповедаться перед вами в том, чего не выносит более моя душа. Я ежедневно слушаю исповеди тех, за душу которых я отвечаю и которые менее нуждаются в милосердии Господнем, чем я, их исповедник.

 Сын мой, здесь хотя и не Божий храм и мы не в исповедальне, но ты можешь смело открыть мне свою душу. "Идеже об еста два или три собрании во Имя Мое - ту есмь посреде их".

-- Аминь, -- благоговейно склонил голову Бруно. -- Тяжкий грех лежит на моей душе, почтенный отец. Ты доверил мне сокровище. Ты ввел в мой дом девушку неземной красоты, прекрасную, как ангел. Ты сказал мне, что для меня она всегда должна быть дочерью во Христе и что я должен видеть в ней только голубицу, которую должен вести по пути вечного спасения.

-- И ты... не оправдал моего доверия, патер Бруно? -- глухим прерывающимся голосом произнес Леони.

-- Да! -- болезненно воскликнул молодой патер. -- Да, почтенный отец. Я смотрел на девушку греховными очами земной любви.

Леони как-то съежился в своем кресле. Его горящие недобрым огнем глаза впились в бледное лицо кающегося.

 И ты, -- угрожающе заговорил он, -- признался в своей любви этой девушке? Ты не сдержал своих священнических клятв, не сдержал своего слова мужчины?.. Ты, может быть, обнимал девушку, может быть, осквернил ее уста греховными поцелуями, может быть... Говори, кайся, как далеко зашел твой грех.

Патер Бруно поднялся со своего места и ясными, спокойными глазами посмотрел на Леони.

-- Клянусь Пречистой Девой, -- торжественно проговорил он, -- что до сих пор сознание долга не усыпало во мне. Я ничем иным, кроме помыслов, не нарушал своих клятв. Я побеждал свою страсть. Гунда осталась для меня тем же, кем и была: моей служанкой. Ни одно непристойное слово не сорвалось с моих уст. Но от этого грех мой не делается легче, почтенный отец. Я потерял чистоту помыслов, я не могу мыслить о Небе, к которому должны устремляться мой ум и мое сердце. Где бы я ни был - передо мною стоит образ прекрасной Гунды, в ушах моих звучит ее серебристый голос. А когда я вижу ее подле себя, когда ее дыхание касается моего лица, тогда, отец... тогда я Должен усиленно молиться, чтобы не впасть в искушение, не поддаться дьяволу. Во сне я вижу только Гунду. Недавно она в сновидении склонилась надо мною, и... наши уста слились в долгом поцелуе. Это было сновидение, почтенный отец, но и оно ужасно.

Молодой патер смолк. На его шелковистых ресницах блестели слезы.

Из груди Леони вырвался вздох облегчения.

 Чего же ты хочешь от меня, сын мой? -- проговорил он. -- Как думаешь ты сам обо всем этом? Как намерен ты поступить в будущем?

-- Молю тебя, почтенный отец, -- с дрожью в голосе заговорил Бруно. -- Освободи меня от испытания, наложенного тобою. Ты ввел Гунду в мой дом, патер Леони, ты можешь ее и вывести оттуда. Ты должен сделать это, если не захочешь, чтобы церковь потеряла одного из ревностных своих слуг, а Небо одного из чистейших ангелов. О! Патер Леони! Я знаю, что с отъездом Гунды для меня закроется солнце, знаю, что тьма ляжет на всю мою жизнь, но пусть лучше буду страдать я, пусть лучше останусь я одиноким, чем причиню страдания ей, чем отниму у Неба чистую голубку.

-- Как?! -- загремел голос Леони. -- Ты хочешь быть членом нашего Ордена, хочешь быть достойным последователем великого Лойолы, хочешь составлять одно из звеньев великой цепи - и не можешь обуздать своих желаний?! Для тебя, брат мой, позор уж то, что я должен напоминать тебе обо всем этом. Теперь я вижу, что те надежды, которые на тебя возлагали наши великие учителя, были обманчивы. Теперь я скажу тебе, что тебя ожидало: генерал нашего Ордена, которому повинуются короли всей Вселенной, который направляет историю всего человечества, избрал тебя в кандидаты на высокий пост. Он занес тебя в ту книгу, где вписаны имена тех пяти пальцев "Черной руки", которые исполняют непосредственные предначертания генерала. Скажи же мне, патер Бруно, хочешь ли ты, чтобы твое имя было вычеркнуто из этой священной книги и ты бы остался всю свою жизнь никому не известным патером в Доцгейме, или ты хочешь благодаря собственным силам подняться на недосягаемую для тысяч смертных высоту?

-- О, мой отец! -- ломая руки, воскликнул Бруно. -- Какие горизонты вы мне рисуете и какое тяжкое испытание налагаете вы на меня. Правда, я дал обет целомудрия, правда, я принадлежу к великому могучему Ордену "братьев во Христе", правда, что я не хочу влачить всю свою жизнь в неизвестности и хочу подняться до тех, кому открыты многие тайны, кто знает многое, совершенно неизвестное людям на земле. Но я ведь только человек, великий отец. Мои глаза видят, мое сердце чувствует, моя кровь кипит, мое тело требует. О, как легко сохранять ненарушенным обет безбрачия тем, на кого ты не наложил такого сурового испытания, как на меня! Ты ввел в мой дом ангела во плоти и заставил меня слышать его голос, видеть его самого, касаться его тела, ощущать дыхание... И я должен быть бесчувственным как камень. О! Это выше сил человеческих.

-- И все-таки Гунда останется в твоем доме, -- резко произнес Леони, поднимаясь с кресла. -- Как и раньше, будешь ты жить в одном доме с нею, пока я не найду возможным взять ее от тебя. Но помни, -- подняв руку кверху, продолжал патер, -- горе тебе, если ты не сдержишь себя. Тебя постигнет во всей своей полноте та кара, которую наш Орден налагает на всех, изменивших ему. Горе тебе, если твоя страсть к Гунде выйдет за пределы помыслов. Именем Бога, отпускаю тебе грех твой и ручаюсь тебе, что Господь простил тебя. Но еще и еще раз: не сдержав своей страсти, ты сделаешь несчастным и себя, и ее.

 Милосердия, милосердия молю я, отец, -- зарыдал молодой патер. -- Это выше сил моих. Прежде чем стать патером, я родился человеком.

-- Мое решение не изменяется, -- холодно отрезал Леони. -- Ты пойдешь домой, но раньше я дам тебе одно поручение.

-- Слушаюсь и повинуюсь, -- печально склонил голову Бруно.

-- Возможно, что разбойник Генрих Антон Лейхтвейс, -- другим голосом заговорил Леони, -- снова придет к тебе и будет просить тебя совершить требу. Не зная ничего, ты уже обвенчал его с Лорой фон Берген... Теперь, вероятно, он будет просить тебя окрестить его ребенка.

-- Я откажу ему, почтенный отец.

 Нет. Ты исполнишь его просьбу, -- прозвучал ответ.

-- Хорошо. Я окрещу ребенка разбойника, -- тихо произнес он.

-- Иди с миром, сын мой, -- сделал Леони движение рукою. -- Ну что, девушка чувствует себя хорошо?

-- Она цветет как роза, -- прошептал Бруно.

 Береги же эту розу, -- с ударением проговорил Леони. -- Горе тому, кто оборвет ее лепестки. Вечное проклятие Неба и ужасные муки на Земле постигнут того. Иди с миром.

Патер Бруно медленно направился к выходу, на пороге комнаты остановился, начертал в воздухе какой-то таинственный знак - и скрылся...

Человек, назвавший себя патером Леони, бывший в то же время Андреасом Зонненкампом и порою носивший колпак придворного шута Фаризанта, -- этот загадочный человек, оставшись наедине с собою, возбужденно зашагал из угла в угол...

-- Новая опасность, -- громким шепотом произнес он. -- Гунда, моя Гунда! Ей грозит страшная опасность. И угрожает ей не враг, не ненависть - ей угрожает любовь, та самая любовь, которая иногда гибельнее зла. Да. Я повел рискованную игру, поместив Гунду в доме патера Бруно. А я-то думал, что надежно спас ее, укрыв от герцога и его двора. Теперь я вижу, что я жестоко ошибся. Мало того, я сделал хуже, поместив ее у Бруно. Герцог с его двором были не так опасны. Их она возненавидела бы, познакомясь с ними ближе, но Бруно с его страстью, с его чистым взором, с его стойкостью - заронит искру любви в ее девическую грудь и смутит ее девственный покой. И все-таки я пока не могу взять ее от патера. Куда, где я ее спрячу...

Он помолчал, перевел дыхание и начал снова, уже более спокойным тоном:

 Негодовать и ненавидеть Бруно я не могу, не имею права. Как мог он не полюбить Гунду, как мог он сохранить свое сердце от любви, этого высшего счастья на земле? Правда, его связывает обет, но... выдержит ли он до конца? Может быть, да, но, может быть, и нет. Он был прав, говоря мне, что до того, как стать патером, он родился человеком. Да я и сам, занимающий в Ордене очень высокое место, -- мог ли я поручиться за то, что моею душою не овладеет могучее чувство любви и страсти? Наконец, разве и теперь еще я не люблю Адель, мою неверную жену, которая бросила меня, несмотря на то, что перед алтарем клялась мне в верности? Разве не вижу я ее постоянно во сне? Разве не тянет меня к ней, к тем уплывшим в вечность временам, когда я обнимал ее, говорил с нею? Где-то она теперь? Может быть, уже ее нет в живых. Может быть, она погибла в чужой стране...

Зонненкамп закрыл глаза рукою... Воспоминания счастливых дней заставили его задрожать...

-- Теперь я один, -- снова заговорил он, -- и могу провести несколько часов с тою, кого называл когда-то своей женой.

Он запер двери на ключ и подошел к зеленому занавесу...

-- Вот где находится теперь мое счастье, -- прошептал он. -- Силою воображения я вызываю из могилы любимый образ. Один нажим кнопки - и занавес откроет мне вход в комнату... Другой механизм откроет великолепно исполненный талантливым художником портрет моей жены... Но для меня это не портрет - о нет. Я вижу на бездушном полотне живую Адель, в холодных красках я угадываю биение жизни... Сколько раз я прижимал этот портрет к своему сильно бьющемуся сердцу, сколько раз покрывал поцелуями изображение той, которая царит в моей душе. Есть люди, употребляющие опиум для того, чтобы уйти от действительности... Мой опиум здесь, за этим занавесом. Пусть же силы, управляющие нашим воображением, дадут мне забвение.

В ту же минуту с раздирающим душу криком он отпрянул назад. Перед ним, в большой золоченой раме, стоял портрет... нет, не портрет, а его Адель, такою, какой она жила в его мечтах, -- Адель из плоти и крови. Ему стоило только протянуть руку, чтобы коснуться видения...

-- Что это со мною? -- простонал он. -- Я кажется схожу с ума. Мои мысли мешаются. Я вижу живою ту, которая царит в моем воображении. Это та, что разрушила мою жизнь, что сбросила меня с вершины счастия в пучину одиночества. Разве это не те глаза, которые я так любил, в которых так много огня и затаенной страсти? Разве это не те волосы, аромат которых так часто опьянял меня? Разве это не те самые губы, которые я так любил целовать?! Кажется, эти руки сейчас протянутся ко мне с жаждой объятий, эта грудь начнет подниматься и опускаться, и я спрячу на ней свое пылающее лицо, этот рот заговорит со мною... Да. Это она, Адель. Это моя жена, которую я страстно желал забыть, которую хотел ненавидеть, и... все-таки не переставал безумно любить. Адель! Если ты пришла сюда не из царства теней, если ты не создание моего больного мозга - скажи что-нибудь.

Он протянул руки вперед и ждал... Но портрет стоял по-прежнему немой и неподвижный...

-- Ты не отвечаешь! -- воскликнул Зонненкамп. -- Ты мрамор, твердый камень - и больше ничего. Да, да. Твое сердце было всегда бездушным как камень. Ты всегда была холодна, безжалостна - иначе бы ты не бросила меня и ребенка. Но если ты мрамор, то оживи. Оживи на одну минуту. Адель! Боготворимая, страстно любимая Адель - оживи!

как ребенок...

-- Оживи! Ожжи...ви! -- молил несчастный.

И - вдруг... Вокруг его шеи обвились белые точеные руки, на грудь к нему склонилась чудная, страстно любимая головка...

-- Адель! -- вскрикнул Зонненкамп вскакивая. -- Адель! Это ты! Моя Адель!.. Моя жена... Моя неверная жена!.. -- Он прижал ее к своей груди и целовал ее лицо с бешеной страстью. Слезы радости и счастья текли из его глаз... Минуты бежали за минутами, а он держал ее в своих объятиях.

 Да, Андреас Зонненкамп, -- торжественно заговорила Барберини, -- это я - твоя жена. Я была ею еще тогда, когда тебя называли бароном Кампфгаузеном и ты был адъютантом прусского короля Фридриха II. Добавлю, что я и остаюсь твоею женою, несмотря на то, что прошло уже семнадцать лет, как я покинула тебя. Да, Андреас. Клянусь тебе, что я одному тебе дала права на меня; один только ты обладал мною. Ни один мужчина...

Безумная радость сверкнула в глазах Зонненкампа...

-- Адель! -- перебил он жену задыхающимся голосом. -- Итак, ты была верна мне?! О, как я страдал все эти семнадцать лет! Ведь я искал тебя, как потерянного рая, как задыхающийся в пустыне от жажды путник ищет оазиса.

-- А я, -- печально склонила голову Барберини, -- не могла даже оставить тебе пары строк, покидая тебя тогда в Берлине. Я покидала тебя, покидала мою дочь, мою горячо любимую малютку. Во мне сострадало чувство любящей матери, я изнемогала под бременем наложенного на меня испытания.

-- Но зачем ты сделала это? Зачем покинула нас?! Кто мог приказать тебе идти за ним и бросить мужа и ребенка? А ты покинула нас. Ты оставила дочку, подобную ангелу, и мужа, который тебя боготворил, тобою только жил и дышал.

 Да, это так, -- грустно произнесла она. -- Но обстоятельства сильнее меня. Я и сегодня сделала бы то же, что и семнадцать лет назад.

-- Боже правый! -- воскликнул Зонненкамп. -- Я думал, что я могу проникать в тайны человеческой мысли, в тайны сокровенных дум, и вдруг - моя жена, которую я люблю, которую, мне казалось, я знаю, имеет тайну, которая темна и загадочна для меня. Разреши, раскрой мне загадку, я сгораю от нетерпения.

В ответ послышался тихий, как бы журчащий смех. Это был смех сфинкса, над которым можно тысячелетиями ломать себе голову.

-- Этой разгадки я не могу тебе дать и сегодня, -- покачала головою Барберини. -- Мои уста должны быть закрыты. Страшная клятва тяготеет надо мною.

-- Но есть клятвы, которые хранить - преступно. Такие клятвы надо нарушать.

 Так гласит ваше учение иезуита Лойолы, но не так оно на самом деле. Клятва есть клятва. Даже на плахе, под топором палача, не нарушу я данной мною однажды клятвы.

-- Но неужели твоя клятва, -- надломленным голосом заговорил Зонненкамп, -- препятствует тебе вернуться ко мне? Неужели твоя клятва заставляет тебя уйти, не прижав к груди своего ребенка, свою дочь, превратившуюся в прелестную девушку?

Аделина внезапно обвила руками шею мужа и странным взглядом впилась в его лицо.

-- Есть средство вернуть меня, -- тихо произнесла она. -- Если ты любишь меня, ты сделаешь все, что я попрошу.

-- Говори, приказывай, требуй. Клянусь тебе, я сделаю все, что ты потребуешь.

 Докажи же мне, -- продолжала Барберини, -- что ты действительно готов пожертвовать для меня всем, что у тебя есть, что в твоей власти.

-- Так говори же, -- повторял Зонненкамп. -- Будь уверена - твое приказание будет исполнено.

-- Хорошо же, -- блеснула глазами Адель. -- Я требую от тебя немногого - одного письма.

-- Письма? Какого письма?

-- То письмо, -- воодушевилась Барберини, -- которое доставил тебе необычайный почтальон - Генрих Антон Лейхтвейс, прирейнский разбойник. То письмо, которое тебе должна была доставить рыжеволосая женщина.

-- Откуда ты знаешь об этом письме?

 Этот вопрос останется без ответа, -- загадочно произнесла прелестная танцовщица. -- Но знай, я и никто иной отнял у посланца письмо по дороге в Эрфурт. Около Висбадена, в ущельях Нероберга, я попала в руки Лейхтвейса. Как видишь, я давно уже интересуюсь этим письмом. Мало того, я и к тебе пришла только затем, чтобы силою или хитростью, как придется, но овладеть этим письмом.

-- Но зачем оно тебе? Разве ты знаешь, кто писал его?

-- Прусский король, -- был твердый ответ.

 Тебе известно, значит, и его содержание?

-- К сожалению, я не вскрывала его. Я хотела передать его в руки того, кому служу, в том виде, в каком оно было. Но я знаю, что оно адресовано английскому правительству и что король снова поднимает меч против своего врага - Марии Терезии.

Зонненкамп побледнел. Ему было страшно даже подумать о том, что королю Пруссии грозит опасность. Что план, от которого зависела судьба государства, известен врагам. И еще больнее было ему при мысли, что погубить Пруссию стремится его жена, мать его дочери.

-- Адель! -- простонал он. -- Откройся мне. Дорогая Адель, скажи мне, что заставляет тебя быть врагом прусского короля?

-- О, да. Я его враг. Я его заклятый враг, хотя он и считает меня искренним своим другом, -- прошипела Адель. -- Слышал ты когда-нибудь имя Аделины Барберини?

 Так это... ты? -- не поверил Зонненкамп. -- Ты та самая танцовщица и певица, которой король очарован, которую он только и выносит подле себя?

-- Все это так, -- подтвердила Адель, -- но, несмотря на это, я повторяю: да, я враг, заклятый враг Фридриха, этого проклятого потсдамского тирана. Я его враг - и не успокоюсь до тех пор, пока не сокрушу его гордости, пока не унижу его, пока не передам его, лишенного власти и престола, в руки Марии Терезии.

Голос ее звучал жгучей ненавистью, глаза сверкали. Вся она дрожала от охватившей ее злости.

Зонненкамп оперся одною рукою о стол, другую, как бы от чего-то защищаясь, он протянул по направлению к Адели.

-- Ты лукавишь! -- крикнул он. -- Ты играешь недостойную комедию. Не может быть, чтобы ты... ты, которую я люблю, боготворю... чтобы ты прикидывалась другом короля, может быть, даже влюбленной в него, и в то же время, как он осыпает тебя милостями, думала о его гибели, поднимала голову, как ядовитая змея, с тем, чтобы ужалить.

 Андреас, -- с мольбою сложила на груди руки Аделина. -- Андреас! Не разрушай нашего счастья. Отдай мне письмо, перейдя на сторону могучей Марии Терезии. Я умоляю тебя - не оставляй моей просьбы. Дай мне отомстить Фридриху, иначе я должна буду прибегнуть к крайним мерам. Не думай, что я откажусь от мысли получить в свои руки письмо. Нет. У меня есть оружие, против которого ты бессилен. Но прежде, чем я пущу его в ход против тебя, я испытаю еще одно средство. Видишь, я перед тобою становлюсь на колени, а я, верь мне, ни перед одним мужчиной еще не стояла на коленях. В последний раз прошу тебя: отдай мне письмо, -- не порывай нашей любви, спаси нашего ребенка.

Зонненкамп стоял, дрожа как в лихорадке. Глаза его расширились от ужаса, пальцы правой руки до крови впились в ладонь левой.

Перед ним, на коленях, стояла та, которую он обожал, которою жил, грезил, с которою прожил лучшие годы. Ему стоило только открыть ящик стола и отдать лист бумаги - простой лист бумаги. Но тогда он делался изменником, подлецом.

-- Нет. Нет. Тысячу раз нет! -- сорвался с его побелевших губ почти истерический крик. -- Требуй все что хочешь, только не это.

-- Сумасшедший! -- крикнула Барберини. -- Пусть же на твою голову падет ответственность за то, что произойдет.

-- Не говори мне больше о своей любви, -- со злобным хохотом произнесла она. -- Я подумала было, что я для тебя все на земле, твое высшее счастье. Но этот проклятый прусский король, который отравил мне жизнь еще до знакомства с тобою, отнял и твою любовь ко мне. О, за это я ненавижу его еще больше!

-- Пусть так. За него я пойду даже на смерть!

-- Письма ты мне не выдашь?

-- Нет и нет! Я сумею сберечь его, укрыть от твоих взглядов.

 Андреас! Милый Андреас! -- простонала Барберини. -- Ты упускаешь такой момент, когда мы случайно встретились. Ты не хочешь протянуть мне руку, не хочешь привлечь меня к себе на грудь, не хочешь вернуть нам обоим счастье.

-- Я люблю тебя, Адель, но изменником не буду.

-- И ты не хочешь вернуть дочери мать? В твоей власти снова соединить нас, а ты... ты! Прусский король тебе дороже счастья дочери!

-- Ты не беспокоилась о дочери целых семнадцать лет, -- жестко говорил Зонненкамп. -- Гунда обойдется без тебя и в дальнейшей своей жизни.

Адель вздрогнула, как под ударом хлыста...

 Помни этот час, Андреас, -- металлическим голосом торжественно произнесла она. -- Он мог соединить нас всех: тебя, ребенка и меня, но ты не захотел этого. Ты захотел, чтобы мы были заклятыми врагами. Андреас Зонненкамп - этот час разлучит нас навеки.

Произнеся эти слова, Барберини исчезла. Зонненкамп кое-как добрался до двери, задвинул засов и, не дойдя до письменного стола, тяжело рухнул на пол...