Пещера Лейхтвейса. Том третий.
Глава 114. Молодость Аделины Барберини

Глава 114. МОЛОДОСТЬ АДЕЛИНЫ БАРБЕРИНИ

С широко открытыми глазами, в которых светились изумление и ужас, подошел Лейхтвейс к женщине, стоявшей с улыбкой на лице у ствола бука. Он не хотел верить своим глазам. Он, никогда не дававший промаху, на этот раз промахнулся. В первый раз дрогнула его рука, и ему казалось, что он грезит. Но медленно подошла к нему Аделина, и когда он увидел ее живую, так близко от себя, что стоило протянуть руку, чтобы коснуться ее руки, он должен был поверить.

-- Генрих Антон Лейхтвейс, - обратилась к нему прекрасная женщина, полным достоинства голосом. - По-видимому, мы с тобой приносим несчастье друг другу. Некогда, в решительную минуту моей жизни, ты отнял у меня письмо, за обладание которым я отдала бы миллион. Это был мой промах. Но теперь ты сделал его. Твоя слава не помогла тебе. Когда дело коснулось меня - ты промахнулся. Теперь решай, как поступить. Помни, что Андреас Зонненкамп взял с тебя слово убить меня. Помни свою клятву и продолжай начатое. Если твое ружье изменило тебе, быть может, кинжал окажет лучшую услугу. Смотри - вот моя грудь, я не вздрогну. Порази меня своим кинжалом прямо в сердце - твое дело будет верней.

С глухим проклятием выхватил Лейхтвейс кинжал из-за пояса, чтобы всадить его в белую лебединую грудь женщины. Но в следующее мгновение он далеко отбросил от себя кинжал.

-- Нет, я не могу убить тебя! - воскликнул он. - Верно, Господь охраняет того, кого не задевает пуля разбойника Лейхтвейса, значит, тот и не должен умереть. Между тобой и моим кровавым поручением лежит какая-то страшная тайна, тайна, которую ты не хотела открыть Зонненкампу. Тайна, которая должна осветить всю твою отвратительную жизнь и которая говорит о твоей невиновности. Ты молчала перед человеком, приговорившим тебя к смерти. Ты не хотела открыть ему тайны твоей жизни. Быть может, упрямство сковало твои уста. Я же молю тебя, позволь заглянуть в твое прошлое. Скажи мне, отчего тогда ты, счастливая, всеми уважаемая женщина, молодая мать, отчего тогда ты исчезла? Доверься мне, и, клянусь, твоя тайна будет храниться в груди моей, как в могиле.

Аделина медлила. В душе ее происходила борьба. Мрачно смотрела она на осенний мох леса. Грудь ее тяжело вздымалась и опускалась, и глубокие вздохи говорили о ее волнении. Вдруг она подняла голову. Дикая решимость сквозила в чертах ее лица. Повелительно протянула она руку по направлению к остальным разбойникам и обратилась к Лейхтвейсу:

-- Отошли их. Только ты можешь слышать то, что я скажу тебе.

Лейхтвейс обернулся и сделал знак товарищам. Тотчас же ушли они в глубину леса.

Лейхтвейс и Аделина остались вдвоем в лесу, на том самом месте, которое должно было быть ареной жестокой казни. В нескольких шагах от них была свежевырытая могила, приготовленная для Аделины.

Из двух отверстий красного бука, пробитых пулями Лейхтвейса, первыми в его жизни, не попавшими в цель, сочился сок.

-- Подними свою руку! - воскликнула Аделина, и в это мгновение это была не кающаяся женщина, сломившаяся под тяжестью удара, это была прежняя гордая, уверенная в своей демонической красоте Аделина Барберини.

-- Подними руку, Генрих Антон Лейхтвейс, и поклянись мне, что никогда не сорвется с твоих губ ни одного слова из того, что я открою тебе. Ты будешь хранить эту тайну, пока я сама не разрешу тебе говорить.

-- Клянусь своей честью, - просто сказал Лейхтвейс.

Медленно отвернулась от него прекрасная черноволосая женщина и села на краю могилы - своей могилы. Натянув на грудь свое разорванное платье, она сделала знак Лейхтвейсу сесть рядом с ней. Он сел. Нервы его были возбуждены. С лихорадочным нетерпением ждал он рассказа Аделины.

Молча опустила она голову на грудь. Казалось, воспоминания вереницей проносились в ее голове, неутомимые, лихорадочные воспоминания, воспоминания далекого времени, воспоминания, которые из глубины забвения извлекли страшную тайну. Она сложила руки на коленях и, точно грезя, смотрела своими огромными темными глазами в пространство. Ее взгляд, минуя деревья и кусты, терялся в широкой дали. И она начала, сначала тихо, точно говоря сама с собой, затем все громче и уверенней. Не щадя ни себя, ни других, подняла она вуаль над тайной ее былой, мятежной жизни.

-- Меня называют итальянкой, но на самом деле я родилась в Барселоне. Я сама увидела прекрасную Италию только много лет спустя. Вскоре после моего рождения мои родители переехали в Париж. Мой отец был большой музыкант, гениальный артист. Он не только мастерски играл на скрипке и своими концертами восхищал публику, но был известен своими композициями и обеспечил себе имя в истории музыки. Но мой отец совершил один очень неосторожный поступок. Надо сказать, что в обыкновенной жизни отец мой был настоящим ребенком. Из самых простых положений он не умел выйти без вреда и ущерба для себя. Когда ему было приблизительно лет двадцать пять, он проводил однажды лето в окрестностях Рима. Ему хотелось отдохнуть после бурной зимы и в одиночестве написать музыку для большой оперы. Его денежные средства были в то время довольно плохи, и потому он нанял в одном из домов маленькую комнатку. В садике хозяина дома сидел он с утра до вечера, глядя на яркое солнце, любовался душистыми цветами и писал свои ноты. Подле того места, где он обычно сидел, часто мелькала в листве красивая, здоровая девушка, настоящая итальянка. С черными волосами, золотистой кожей и большими темными глазами. Это была молоденькая служанка. Ее звали кремонкой, потому что она была родом из Кремоны. Она смотрела на моего отца и часто изумленно качала головой. Ей было непонятно, какое значение могли иметь странные, кривые значки с маленькими и большими головками, которые прилежный молодой человек не переставал набрасывать на бумагу, испещренную линейками.

Однажды маэстро застал ее в то время, когда она рассматривала его работу. И так как молодая девушка ему давно уже нравилась, он подозвал ее, принялся объяснять ей значения нот и спел ей, - о, только благодаря легко воспламеняющейся артистической натуре - некоторые пассажи своей композиции. Кремонка, правду говоря, мало понимала в музыке. Неверно, когда говорят, что итальянский народ окружен своей собственной поэзией. Итальянские крестьяне, как и все прочие, гораздо больше интересуются гоготаньем гусей, криком петухов и хрюканьем свиней, чем музыкой. Но когда кремонка услышала от моего отца, что этими на вид никчемными нотами можно заработать много денег, когда несколько раз она увидела денежные письма, полученные им из Рима от разных меценатов и издателей, тогда прекрасная Юлия, так звали служанку, открыла в себе сильное влечение к музыке и большой голос. Она действительно недурно пела, и моему отцу доставляло удовольствие развивать ее голос.

Вскоре он должен был убедиться, что этот голос никогда не усвоит законов пения, и он прекратил свое обучение. Но во время уроков он слишком глубоко заглядывал в темные, большие, пламенные глаза кремонки. Занятия, хотя и были возобновлены, но скрипка была уже лишней. Мой отец ограничился словесным объяснением, и хозяин гостиницы заметил, что по вечерам в кустах творится что-то неладное. Но он не пытался узнать, в чем дело. Это был либеральный хозяин, который не стал бы мешать развлечениям своих летних гостей.

Прошло лето, и мой отец возвратился в Рим. Кремонку он взял с собой. Вначале он прятал ее от своих друзей, так как она была груба и невоспитанна. Она была только красива. Но несчастье случилось уже, и мой отец не хотел, чтобы ребенок явился на свет незаконнорожденным: он женился на красавице служанке. Вот это и была самая большая ошибка моего отца, о которой я уже упоминала.

Ребенок, который родился скоро после их брака, была я. В это время мы переехали в Париж, куда мой отец был приглашен режиссером в одну из капелл. Жизнь, казалось, сулила мне золотые горы. Отец зарабатывал много денег. Меня он любил бесконечно. Быть может, он чувствовал уже тогда, что жена не сможет навеки привязать его к себе. Браки артистов редко бывают счастливы. Когда тонко чувствующий человек связывает свою жизнь с женщиной, у которой нет ничего кроме здорового, пышного тела, с женщиной, которая выросла в низкой среде и которой недоступно ни одно движение души, такая женщина сможет быть для него только верной служанкой - и это еще в лучшем случае. Тогда для артиста брак превращается в ад, и он со всеми своими идеалами, со всей поэзией бросается в объятия грубой прозы. Мой отец скоро убедился, что его Юлия низкая, недостойная женщина. Вначале он еще тешился мыслью, что ему удастся развить ее или хоть по крайней мере придать ей внешний облик воспитанной женщины. Но скоро ему пришлось отказаться от этой мысли. Жена оказала решительное сопротивление его детски упорным мечтам исправить и развить ее. Она не хотела никакого развития. На кой черт оно, когда есть деньги. Зато самым энергичным, самым старательным образом заботилась она о том, чтобы золотой поток притекал в ее кассу. Скупая, как все итальянки, она доходила до отвратительной алчности. Она считала, скряжничала и копила франки, а муж должен был работать, как вьючное животное, чтобы удовлетворить алчность жены. Отцу не удавалось урвать свободной минуты, чтобы отдохнуть, забыться в музыке и уйти в мир грез, мир фантазий, откуда рождаются лучшие творения искусства. Но когда мать видела, что он брался за скрипку, она набрасывалась на него, как цепная собака. Отец, когда ему позволяла служба, с утра до позднего вечера давал уроки, которые хорошо оплачивались. Один ученик сменялся другим, а моя мать собирала щедрые гонорары. Нечему было удивляться, что при такой жизни, при такой работе отец не мог создать ни одного музыкального творения. Со дня своей женитьбы отец не написал самой маленькой песни.

Несчастный, он не дожил до этого. Его мечта, его последняя надежда никогда не осуществилась. Переутомление и волнения подорвали его душевные силы. Однажды, на большом благотворительном концерте в Париже, он внезапно вдруг начал так жалобно и дико играть и при этом рыдал так сильно, что крик ужаса пронесся с одного конца залы в другой. Знаменитый маэстро сошел с ума. Ничего другого не оставалось сделать, как отдать его в дом душевнобольных. Спустя год он умер там. В этот день мне исполнилось семь лет. Семь лет супружеской жизни заставили его из полного надежд артиста превратиться в несчастного сумасшедшего, хранящего уже в своем сердце зародыш смерти.

уверяя, что он лентяй, лежебока, что он не хочет работать. А когда она узнала о его смерти, она сначала не поверила и кричала, что друзья помогли отцу скрыться от нее - его жены, что он убежал от нее и где-нибудь живет с другой и что она несчастная, обманутая им женщина.

Покойника она не видела, - это было последнее желание моего отца, у которого перед смертью было несколько светлых минут. Он просил, чтобы мою мать известили только через три дня после его смерти. Он не хотел, чтобы она шла за гробом, боясь, что и во время погребения она будет так же недостойно себя вести, как и всегда. И после смерти он стыдился ее.

Моя мать недолго оставалась вдовой. Она была еще удивительно красивая женщина и своими "сбережениями" собрала довольно значительное состояние. Так что недостатка в претендентах на ее руку не было, но она была достаточно осторожна, чтобы не кинуться на шею первому встречному. Она взвешивала и выбирала, желая выбрать самое лучшее.

Но Провидение уже решительным шагом приблизилось к ней, с заложенными за спиной руками, и в этих руках оно уже держало карающий меч, который должен был опуститься на убийцу моего отца - иначе я не могу назвать мою мать. Из всех, кто сватался к ней, больше всех понравился Юлии танцмейстер Полидор, в гневе, верно, создал Господь этого человека танцмейстером. У него была фигура скорей солдата королевской гвардии, а руки его были скорее созданы, чтобы колоть дрова и пахать поле, чем для того, чтобы проделывать грациозные движения в танце. Кроме гигантской фигуры, Полидор не обладал решительно ничем, что могло бы привлечь к нему. Его лицо было все покрыто веснушками, а ярко-рыжие волосы, которые он густо осыпал пудрой, были отвратительны. Таков был избранник моей матери. Она вышла за него замуж, несмотря на предостережения некоторых благоразумных друзей. Она была как слепая, и Провидение через Полидора покарало ее.

Жизнь ее сложилась совершенно по-новому. Если моя мать терзала и мучила моего несчастного отца, то теперь ее жизнь с танцмейстером была нескончаемой цепью мучений и пыток. Даже мне, девятилетней девочке, сразу бросилось в глаза, что Полидор домогался денег, которые - он знал - имела моя мать. Из-за этих денег не прекращалась война, тянувшаяся долгие годы, и Полидор, в конце концов, как более сильный и грубый, одержал победу. Еще и сейчас я дрожу, вспоминая сцены, которые разыгрывались в нашем маленьком доме на улице Монмартра. Часто в одной рубашке, с развевающимися волосами, бегала по всему дому моя мать, а за ней с грубым криком гнался танцмейстер, требуя ключей от кассы, где хранились деньги. В противном случае он грозил убить ее. И когда ему удавалось схватить мою мать в каком-нибудь углу, откуда она уже не могла скрыться, он беспощадно, до полусмерти избивал ее своими грубыми кулаками или палкой.

цели. От него не ускользнуло, что я обещала стать красивой, даже очень красивой, а Полидор и был одним из тех мужчин, которые всю жизнь держат в своей власти женщину. И эта несчастная, как дойная корова, кормит их. Есть много мужчин, которые никогда не работают сами, но всегда находят женщин, которые готовы калечить себе в работе руки, чтобы дать им возможность расточать их, заработанные таким трудом, деньги. И эти мужчины вовсе не должны быть для этого особенно красивы или приветливы и добродушны, нет, обыкновенно это тяжелые, грубые люди: природа дала им одно лишь сильное тело. По-моему, должны были бы существовать законы, которые отправляли бы подобных субъектов в исправительные или хоть, по крайней мере, в работные дома.

Танцмейстер Полидор прилагал все свои усилия, чтобы открыть мне тайны танцевального искусства, поскольку оно было доступно ему самому. Понятно, что он нисколько не заботился при этом о моем росте, развитии, здоровье. Часами должна была я, держась за кольцо, прикрепленное к одной из стен, стоять на одной ноге, а другой описывать в это время круги. Он заставлял меня на концах пальцев бегать по комнате до тех пор, пока я не падала в изнеможении. Я должна была кружиться на одном месте, пока кровь не приливала к моей бедной голове и пока мне не хватало дыхания. Полидор никогда не был удовлетворен, и когда я, измученная до смерти, падала к его ногам, безмолвно моля - громко просить я уже давно не решалась, - прекратить на сегодня пытки, тогда Полидор смеялся, брал из своей серебряной табакерки понюшку табаку и говорил с самодовольной улыбкой:

-- Потерпи, моя девочка, - он всегда так называл меня, когда был доволен моими успехами, - ты будешь замечательной танцовщицей и будешь зарабатывать мне золото, ха, ха, ха, моя девочка. Теперь ты не подозреваешь, что из тебя выйдет, но я проложу тебе дорогу. Ты должна достигнуть такого успеха, чтобы кружить головы всем глупым мужчинам.

Казалось, я должна была не только оправдать надежды моего отчима, но даже превзойти их. Скоро я превратилась в очень красивую девушку, и все, кто встречал меня, восхищались моей фигурой, тонкими чертами лица, моими выразительными глазами, одним словом, уже тогда я пользовалась огромным успехом среди мужчин. Но я была еще так невинна, что не могла понимать значения этих ухаживаний. В той среде, где я выросла, я сумела все же сохранить чистоту и невинность. Единственное воспитательное внимание оказали на меня книги из небольшой библиотеки, которая осталась после отца. Эти книги открывали мне новый мир, и в этом новом мире я находила более радости, чем в отталкивающей обстановке моего действительного существования. Через несколько месяцев после того дня, когда мне исполнилось пятнадцать лет, моя мать случайно заметила, что господин Полидор стащил у нее последние деньги, запрятанные ею в одном из укромных углов квартиры. Это открытие привело мою мать в страшное бешенство. Она кричала, безумствовала и осыпала Полидора несчетными именами, которые он, без сомнения, все честно заслужил, но которые все же заставили закипеть в нем злобу. Он вскочил и бросился на мою мать.

Я с ужасом вспоминаю это ужасное мгновение. Мой отчим разломал надвое стул, и одной ножкой его немилосердно наносил побои кричащей женщине, пока наконец она не упала наземь, обливаясь кровью. Я бросилась к ней, звала ее по имени и пыталась унять кровь, беспрерывно струящуюся из раны в голове. Но все было тщетно. Моя мать умерла.

и злого человека. Он пытался теперь еще больше мучить меня, чем до того. Теперь, когда ему недоставало моей матери, когда у него не было на ком сорвать свою злобу, - он полагал, что я явлюсь для него подходящим для этого предметом, и однажды он забылся до того, что ударил меня своим кожаным ремнем.

Но он ошибся во мне. При первом ударе его я бросилась к дверям, выбежала из дому и побежала в полицию. И в полиции я, не долго думая, обвинила моего отчима в убийстве моей матери. Я потребовала, чтобы вырыли труп и удостоверились в этом. Полиция обратила внимание на мои слова. Труп матери был изъят из могилы, и врачи нашли, что моя мать умерла вследствие пролома черепа, последовавшего от удара, нанесенного этим злодеем. Когда пришли к Полидору, чтобы арестовать его, то его увидели повесившимся на том же ремне, которым он ударил меня.

Теперь я освободилась от этого мучителя. Но в то же время меня волновал вопрос, на что я теперь буду жить. От наследства, оставленного моим отцом, от денег, собранных им тяжелым трудом, за которые он отдавал свою жизнь и свой разум, - не осталось ни единого франка. Теперь я была одна в жестоком, громадном Париже, и у меня даже не было убежища, где бы я могла приютиться и приклонить свою голову. Два дня и две ночи я блуждала без приюта по улицам Парижа. Мужчины приставали ко мне, звали меня с собой, нашептывая мне разные обещания, если я только буду полюбезнее с ними.

На третий день утром я почти без чувств упала у порога какого-то дома в Латинском квартале. Голод и усталость одолели меня, и мне хотелось умереть. В это мгновение дверь дома распахнулась, и на пороге появилось несколько молодых людей. Это были свежие молодые парни, как я потом узнала, - студенты, снявшие весь дом и проживающие в нем.

Я должна сообщить вам, что Латинский квартал - та часть Парижа, в которой проходит вся жизнь учащейся молодежи, то есть приезжих молодых людей, находящихся в Париже и посещающих местный университет. В этом квартале почти каждый дом населен студентами, которые часто ведут совершенно цыганский образ жизни. Когда они получают из дома деньги, то в продолжение нескольких дней эти деньги прокучиваются в обществе хорошеньких гризеток. Остальную часть месяца приходится жить на скудный остаток средств и мириться тогда с голодом и другими лишениями.

лет изучал медицину, привел меня снова в чувство.

-- Как она хороша! - услышала я шепот молодых студентов, когда я лежала с закрытыми глазами, в то время как сознание медленно возвращалось ко мне.

-- Господа, это неожиданно счастливая находка.

-- Мне бы хотелось, чтобы эта девочка осталась у нас, - сказал один из студентов, отличавшийся от других полной фигурой, - я, право, нахожу, что так, как мы живем сейчас, - дальше жить невозможно. Мы все хотим есть, - но никто не хочет готовить, мы все хотим носить целое белье, - но никто не хочет чинить и стирать его, нам всем бы хотелось иметь любовницу, - но ни у кого нет средств обзавестись ею.

Когда я пришла в себя и добрые студенты подкрепили меня глотком вина и завтраком, приготовленным одним из студентов на плите в кухне, они предложили мне остаться у них прислугой и вести их хозяйство. Сумма оплаты, которую они предложили мне, была чрезвычайно скромна, но зато они обещали обращаться со мной, как с сестрой, а также не оскорблять меня ни словом, ни даже рукопожатием, если я сама не подарю его. Что мне оставалось делать? Я не знала, куда мне идти. Две ночи, проведенные мною на улицах Парижа, показали мне, что бывает гораздо худшее, чем жизнь под одной кровлей с четырьмя студентами. Меня властно охватило желание отдохнуть, и я во что бы то ни стало хотела иметь пристанище. Итак, я согласилась на предложение студентов и стала хозяюшкой четырех юнцов. В общем, мне не пришлось жалеть об этом.

старший, считался в некотором роде главой дома, и другие выслушивали иногда его замечания.

Второй, толстый Бохе, собственно, сам не знал, что он изучает в университете, - его приманило имя студента, обещавшее ему веселую разнузданную жизнь. Но в общем он был хороший юноша и охотно помогал мне в моих хозяйских обязанностях.

Третий студент, мистер Баркер, или "красавец Боб", как звали его товарищи, был англичанин из богатого английского дома в Лондоне. Он жил в Париже только Для того, чтобы усовершенствовать свое образование. И он действительно был красавец. Блондин с голубыми глазами, белоснежной кожей, стройной аристократической фигурой, он мог завоевать каждое девичье сердце.

Четвертый был итальянец. К нему мне было труднее привыкнуть, чем ко всем остальным. У него было желтое лицо, обрамленное черной густой бородой, большие, темные, сверкающие глаза. Когда он устремлял на меня свой взгляд, мне всегда казалось, что кровь в моих жилах застывает, что мысли мои путаются. И когда он самым обыкновенным голосом давал мне какие бы то ни было приказания, - я сейчас же исполняла их, чувствуя потребность покориться его воле, даже в том случае, когда мне не хотелось делать того, что он требовал от меня. Он был прекрасный музыкант, и когда его пальцы касались клавишей рояля и он при этом смотрел на меня, - я не могла отделаться от странного чувства усталости, охватывавшего меня. Мне приходилось делать большое усилие над собой, чтобы снова взяться за свою работу.