Пещера Лейхтвейса. Том третий.
Глава 116. Искусственная певунья-птичка

Глава 116. ИСКУССТВЕННАЯ ПЕВУНЬЯ-ПТИЧКА

-- О последующих двух годах моей жизни я не могу сообщить ничего подробного, -- снова начала Аделина Барберини после короткой передышки. -- Эти два года прошли словно сон, но словно самый тяжелый и мучительный сон, охватывавший когда-либо душу человека. Я только знаю, что Цезаре Галлони возил меня из города в город, из одной страны в другую, что мы объехали всю Европу и особенно долго пребывали в столицах, которым мой мучитель отдавал явное предпочтение. Я помню, однако, что вначале мы жили очень скромно и бедно, а потом уже меня окружали лакеи, у меня были роскошные наряды, экипаж, золото струилось словно из какого-то неиссякаемого источника через мои руки, и всегда нас окружали разные люди и поклонники, которые считали за честь быть знакомыми с нами.

Меня все звали итальянским соловьем. Мне говорили о том, что я выдающаяся певица, из разговора людей я понимала, что я в известные вечера, после которых меня мучила головная боль, выступаю в концертах, на эстраде театра при дворе знати, но я сама ничего не знала об этом, все проходило мимо меня словно сон, я никогда не могла точно уяснить себе мое положение, где и что со мной. Я инстинктивно чувствовала, что веду жизнь обмана.

Да, это был обман.

мне как о божественной, чудесной артистке, и все соглашались с ним, что Европа еще не слыхала такой певицы. Меня осыпали драгоценностями, достаточно было мне выразить желание, чтобы оно немедленно было исполнено. Галлони покупал мне все, что я хотела, не считаясь с ценой. Но когда наступала пора ехать в театр, где мой выход объявлялся на громадных афишах, он привлекал меня сначала к себе, долго смотрел мне в глаза, приказывал заснуть и повиноваться его воле. А затем он усаживал меня в карету и отвозил в театр. На эстраду я выходила под руку с ним, и когда оркестр начинал играть, а я не имела никакого понятия, что мне делать, что петь, вдруг чувствовала, как слова и звуки вылетали сами собой из моего горла и рта, губы мои раскрывались сами собой. Хрустально-чистые звуки чудесного пения наполняли зал. Как только я кончала петь, публика неистовствовала от восторга. Но за все время моего выступления Цезаре Галлони не отрывал от меня глаз. Он стоял за кулисами или возле дирижера в оркестре, следил за музыкой, причем взоры его не отрывались от меня, и я чувствовала, что его взгляды покоряют меня.

О, какой несчастной чувствовала я себя! Я проклинала свою жизнь и часто, когда я оставалась одна, у меня являлось желание раскрыть окно и броситься вниз на каменные плиты мостовой, чтобы покончить с собой. Но Цезаре Галлони так внимательно и ревниво оберегал меня, что я почти никогда не была одна. Он видел во мне свое самое дорогое сокровище, и он был прав, так как благодаря мне он стал богачом и, кроме того, приобрел себе славу и почесть, о которых он говорил мне когда-то в Париже. Некоторые вельможи подарили ему в знак отличия ордена, ведь он слыл учителем величайшей певицы. И он любил меня, этот демонический человек.

За эти два года я стала настоящей красавицей, и если бы даже мой голос не звучал так прекрасно, публика бы довольствовалась видом моей красоты и не жалела бы той большой платы, которая взималась с нее у кассы. Да, он любил меня и жаждал моего обладания, но все же не дерзал приблизиться ко мне. Я была ограждена от опасности, что этот негодяй использует мою беспомощность, в которую он умел погружать меня, чтобы сделать меня своей любовницей. В этом отношении Цезаре Галлони не мог быть мне опасен, но это имело свою причину.

Не удерживала его мысль о том, чтобы сохранить мою девичью честь и не великодушие мешало ему воспользоваться моим беспомощным состоянием, -- эти соображения не удержали бы Цезаре Галлони от своих намерений, но он, несчастный, боялся, что в тот момент, когда я потеряю девственность, я лишусь способности воспринять так же, как прежде, силу его власти и что это скверно отзовется на его планах. Вот поэтому он и сдерживал себя, хотя уже он не раз протягивал ко мне руки, чтобы заключить меня в свои объятия, чтобы прижаться к моим губам жгучим поцелуем, но жажда богатства и почестей была сильнее в его груди, чем чувство страсти ко мне.

Однажды вечером, когда он после представления привез меня домой и провел меня до моей спальни, где я оставалась всегда одна, я ясно услышала, как он шептал про себя:

 Еще один год, один-единственный год, тогда я собрал бы довольно, тогда тебе не придется более изображать соловья, ты будешь моей тогда, я хочу обладать тобой.

Я с ужасом бросилась на постель и, рыдая, зарылась головой в подушки. Я чувствовала, что попала в руки преступника. Я чувствовала это и все же не могла вырваться из его рук. Я не знала, куда идти, что делать с собою, даже если бы я бежала от него. Как ни странно, но я забыла все, что было со мной до нашего путешествия с Галлони. Моя юность, мое пребывание в Париже - все исчезло в тумане. И как я ни стремилась вызвать в моей памяти картины прошлого, вспомнить то или другое, что раньше переживала, я не могла этого сделать: между мною и прошлым словно стояла стена. Я не могла припомнить даже лица и имена близких мне людей. Я помнила что-то о том, что любила какого-то молодого человека и что он любил меня, но кто он был и как выглядел, я не могла себе никак представить. Этот негодяй Галлони украл у меня мою память, мою душу, он сделал из меня то, о чем говорил в Париже: свою искусственную птичку-певунью, свою заводную куклу, которую он мог оживить и одухотворить посредством своей воли и своего гения, но вообще она была бездушна и пуста, словно вся вылеплена из глины.

Но час моего избавления должен был настать скорее, чем я этого ожидала. Когда наступила зима, Галлони повез меня в Вену. Мы еще не были в этом роскошном городе, и итальянец мечтал собрать здесь, где мое выступление было бы новинкой, груды золота. Конечно, он позаботился о том, чтобы во всех кругах общества австрийской столицы говорили бы только обо мне, итальянском соловье, представляющем настоящее чудо искусства и таланта. Повсюду были выставлены мои портреты, и так как в Вене особенно развит вкус к женской красоте, то достаточно уже было этих портретов, чтобы возбудить ко мне интерес публики. Мы приехали в Вену и остановились в роскошном отеле.

-- Смотри, моя певунья-птичка, -- сказал он мне, пытаясь потрепать меня по щекам, но я еще успела уклониться от его ласки, -- не ударь здесь лицом в грязь. Мы теперь в центре Европы и должны показать себя. Великая императрица Мария Терезия сделала Вену одним из замечательнейших городов. Здесь живут самые богатые и важные люди, здесь может обратить на тебя внимание сама Мария Терезия. Каждый стремится побыть при дворе Марии Терезии, каждый хочет возбудить к себе ее интерес, чтобы быть выделенным среди других. И я думаю, что нам обоим удастся обратить на себя ее внимание и понравиться ей. Полагайся на меня и старайся не отвечать на вопросы.

Я ничего не сказала ему. Как мало интересовала меня тогда императрица Мария Терезия и ее внимание. Моя душа не жаждала золота, драгоценностей и роскоши, я ненавидела мои дорогие шелковые наряды, и я бы с охотой сорвала их с себя, бросила бы в огонь. То, о чем я мечтала, -- это была свобода. Я жаждала освободиться от этого демона, который держал меня словно в плену. Я молила Небо дать мне силы и энергию сбросить цепи, в которые меня заковал этот дьявол в облике человека. Но, казалось. Небо не слышало моей мольбы. Все мои попытки избавиться от влияния Галлони терпели фиаско; достаточно было одного взгляда его черных демонических глаз, чтобы мои мысли начали путаться, кровь моя останавливалась, тело мое дрожало, и я вся обращалась в куклу, подчиненную его воле. Часто я проводила бессонные ночи над размышлениями: в чем заключается невыразимая власть этого человека надо мною? Разве Галлони был колдун? Но колдунов ведь нет на свете. Мой несчастный покойный отец тысячу раз уверял меня, что все люди, которые хвастают своей сверхъестественной силой, -- обманщики и шарлатаны, опустошающие карманы людей.

 -- я бы могла себе объяснить мою покорность по отношению к нему, я бы поняла, зачем я иду за ним словно безвольное дитя, не умеющее ни говорить, ни ходить. Но ведь я не любила его, я ненавидела его всей душой. Я смотрела на него, как на несчастье моей жизни, мне казалось, что я могла бы его собственноручно заколоть, если бы у меня хватило сил. Что случилось со мной? Потеряла ли я рассудок, сошла ли с ума? Но и этого не могло быть, потому что, если Галлони не было возле меня, я могла совершенно спокойно рассуждать, но как только я чувствовала на себе взгляд его, сразу начиналось мое безволие, я становилась вместо подобия Божьего каким-то животным, которым он мог распоряжаться как угодно. За эти два года моих поездок, я страдала такими головными болями, что мне часто казалось, что я схожу с ума.

Но как только Галлони касался своей белой рукой моего лба и шептал мне какие-то слова, мои головные боли бесследно исчезали. Иногда случалось, что я не могла спать по ночам, и когда на следующий день Галлони узнавал причину моей усталости, слабости, -- он укладывал меня на живот и, склонившись надо мной, приказывал мне своим звучным и властным голосом:

-- Засыпай... засыпай... спокойным бодрящим сном, я хочу этого, я велю тебе.

И тогда сейчас же мои глаза закрывались, а когда я просыпалась - часы показывали мне, что я проспала несколько часов, и я опять чувствовала себя бодрой и здоровой. Да, я не могла себе объяснить сверхчеловеческую власть, которой обладал итальянец надо мной, но одно я знала, и одно мне было ясно: изо дня в день исчезала моя собственная воля, с каждым днем я чувствовала себя менее способной оказать сопротивление, и я говорила себе, что если это так продолжится, я стану лишь тенью моего прежнего я.

Все восторгались моей красотой, еще ярче выделяющейся при вечернем освещении благодаря румянам. Но если бы кто-либо увидел меня днем, бледную и измученную, я думаю, он испытал бы вместо восторга искреннее сожаление.

за визиты. Но врачи выслушивали меня, а потом, качая головой, отвечали, что то, что я сообщаю им, лишено правдоподобности. Один человек не может оказать на другого влияние без согласия его. В общем они находили организм мой совершенно здоровым, и только нервная переутомленность поражала их. Чтобы избавиться от нее, они советовали мне поселиться в деревне, в красивой местности. Тогда я потеряла всякое желание спрашивать еще кого-нибудь о моей судьбе. Я решила не предпринимать больше ничего, я устала жить, мне хотелось умереть.

Реклама Галлони совершила чудеса в Вене. На первый мой концерт, несмотря на безумно высокие цены, все билеты были распроданы. Во всем обширном зале не было свободного уголка, все было занято и уже заранее оплачено золотом. Избранное общество Вены заняло свои места. Весь зал сверкал, словно море шелка и бриллиантов, которые соперничали блеском своим с блеском глаз прекрасных дам, носящих их.

Как всегда, Галлони проводил меня в концертную залу, в которой я должна была выступить, не забывая позаботиться о том, чтобы никто не заговорил со мной. Он не спускал с меня взгляда и не отходил от меня.

 Моя супруга не любит разговаривать, пока не окончит своего выступления, -- говорил он обыкновенно, называя меня своей супругой, Аделиной Галлони, хотя нас не связывала близость супругов, -- она немного нервна и боится рассеять свое внимание.

Галлони под руку подвел меня к эстраде. С этого момента я уже не сознавала более, что со мной происходит, но потом мне рассказали, как прошел этот вечер. Меня встретил восторг тысячной толпы, потому что уже одна моя наружность пленила всех. И действительно, я должна была быть чрезвычайно хороша. Мне было тогда восемнадцать лет, и прекрасные формы моего молодого тела окружало, словно фата, очарование девственности, стыдливой и чистой. Иссиня-черные волнистые волосы обрамляли мое лицо и спускались, словно плащ, до самых колен. На мне было белое шелковое платье, а украшением служил золотой крест с бриллиантами и три пышные красные розы.

а его желтое, обрамленное черной бородой лицо осветилось каким-то таинственным огнем. Прежде чем отойти от меня, он произнес повелительно: "Засни!" И сейчас же во мне исчезла моя собственная воля, и я снова стала жалким существом, зависящим от его гения и от его воли. Оркестр начал играть. Торжественно раздавались звуки в огромной зале, в которой царило молчание, словно в храме. И я начала петь. Мне потом сказали, что я привела публику в сплошной восторг, что она безумствовала. Когда я кончила мою большую, трудную арию, по всему театру разнесся гром аплодисментов, меня засыпали цветами, целый дождь букетов и венков обрушился на меня. Галлони быстро собирал эти душистые дары и складывал их на стоящее позади меня кресло, которое, благодаря этому, становилось похожим на трон из цветов.

Затем снова наступило молчание, снова заиграл оркестр, а Галлони опять стал на своем удобном месте и его пламенные взоры устремились на мое лицо, такое бледное и жалкое под слоем румян. Я начала петь, и на этот раз ария была более тяжела и ответственна, так как это была ария из только что появившейся итальянской оперы, наделавшей много шума. Черты лица Галлони были крайне напряжены, большие капли пота выступили на его лбу. Если бы кто-либо взглянул на него в это время, он бы понял, что Галлони занят тяжелой, физически утомляющей работой и что и его нервы находятся в безумном возбуждении. В это мгновение к итальянцу приблизились две мужские фигуры.

Чья-то рука легла на его плечо, и гневный голос крикнул ему на ухо:

-- Да, это он, подлый негодяй, нанесший моему сердцу смертельный удар, похититель, неверный, коварный друг, теперь ты ответишь мне за все!

Цезаре Галлони содрогнулся, подался назад, и глухой возглас сорвался с его уст. Он стоял лицом к лицу с Баркером и Жирарденом, своими прежними приятелями, с которыми он вместе жил в Париже.

 Ты похитил мою невесту! -- кричал на него Баркер. -- Ты приманил к себе мою Аделину, чтобы обратить ее в певчую птичку, как ты обыкновенно говорил. И если я презираю от всей глубины моего сердца ту несчастную, которая теперь в шелку и бриллиантах вызывает восторг публики как первоклассная певица, если я презираю ее за ее слабость последовать за тобой, за то, что она так коварно забыла меня, если я не могу даже иметь ничего общего теперь с нею, все же ты не избегнешь кары. Вот тебе, мерзавец, -- пощечиной обесчещивают мужчину!

Баркер с быстротой молнии поднял свою гибкую тросточку и нанес итальянцу удар по лицу, оставивший кровавый след.

Это происшествие не было замечено публикой. Оно разыгралось с чрезвычайной быстротой и под прикрытием кулис, так что могло пройти совершенно незаметно, если бы оно не вызвало чрезвычайно странное обстоятельство.

В тот момент, когда Баркер опустил руку на плечо Галлони и итальянец, обернувшись, с ужасом увидел своего обманутого друга, со мною произошла странная перемена. Еще только что я вызывала восторг публики исполнением труднейших пассажей и колоратур, а теперь вдруг я начала издавать отвратительные фальшивые звуки. Ни текст, ни музыку не умела я изобразить, хотя бы с приблизительной верностью. Мое пение в продолжение минуты уподоблялось пению безумной, которая хочет восстановить в больном мозгу своем знакомую мелодию, но тщетно; затем я вдруг остановилась, дрожь пробежала по всему моему телу, я раскрыла глаза, и раздирающий душу возглас сорвался с моих уст.

Мне рассказывали потом, что в этот момент я напоминала искусственный заводной механизм, у которого внезапно сломалась главная пружина.

-- Несчастная сошла с ума, -- слышалось отовсюду.

-- Аделина Галлони, величайшая певица, потеряла рассудок во время пения, спасите ее, помогите ей, врача, врача!

Быть может, к величайшему счастью для меня, я в этот момент потеряла сознание и упала в обморок на кресло, уставленное цветами. Когда я снова пришла в себя, я лежала на диване у себя дома, а Галлони ходил быстрыми шагами по комнате.

-- Он заплатит мне, -- говорил он, скрежеща зубами от злости, -- как только настанет утро, я сведу с ним счеты. Он принял мой вызов, он хочет драться со мной на дуэли, ха, я должен буду назвать себя жалким неучем, а не мастером фехтования, если не отплачу ему за нанесенный мне удар в лицо саблею в грудь.

-- Еще ничего не потеряно, -- продолжал итальянец свою беседу с самим собою, -- впервые, с тех пор как она под моим влиянием, ее так неожиданно вырвали из моей власти. Теперь мне снова придется потрудиться, пока я ее опять покорю своей воле, пока я снова приведу ее в такое состояние, как раньше, но мне это удастся, это должно мне удасться, потому что еще у меня нет той суммы, о которой я мечтаю, еще моему соловью придется поработать для меня.

Он подошел к дивану и, скрестив руки, смотрел на меня.

-- Только бы она не заболела, -- шептал он про себя, -- тут бы и я ничего не мог поделать. Мне не хочется звать врача, и все-таки это неизбежно, я дрожу при мысли, что смерть может похитить у меня мою маленькую сладкую певунью-птичку.

Он подошел к стене и дернул шелковый шнурок звонка. Вошел служащий и спросил о желании господина.

 Приведите мне врача, -- велел Галлони, -- моя супруга нездорова, я хочу посоветоваться с врачом.

 А какого врача прикажете позвать? -- спросил служащий отеля.

-- Это мне безразлично, позовите первого попавшегося. Все эти шарлатаны ничего не понимают. Только поскорей, мне нельзя терять времени.

С этими словами он с волнением взглянул на часы.

-- Уже три часа, -- пробормотал он, -- а в пять я назначил Баркеру с его свидетелями явиться в пустынное место императорского Пратера - там мы скрестим сабли.

Теперь я считала правильным дать понять Галлони, что сознание снова вернулось ко мне. Я приподнялась с некоторым усилием, так как я действительно чувствовала себя больной и смертельно слабой. Галлони осыпал меня нежностями, помог мне принять на диване более удобное положение, подсунул мне под голову шелковую подушку и спросил меня, не хочу ли я чего-либо освежающего. Он сообщил мне также, что он послал уже за врачом, который будет лечить меня. Я попросила его глоток вина, и он исполнил мою просьбу. Сам Галлони был бледен как смерть, и никогда еще в моей жизни я не видела более искаженного и измученного лица.

Послышался стук в дверь.

-- Это доктор, -- шепнул мне Галлони и быстро прибавил: - Отвечай ему только самое необходимое, скажи ему о головных болях и о слабости твоей, он тебе пропишет микстуру, и ты снова поправишься. Но не рассказывай ему, что я часто излечивал тебя от головной боли прикосновением моей руки.

Затем он открыл двери. На пороге появился красивый молодой человек в черном костюме. Его нельзя было назвать красавцем, но лицо его выражало редкую одухотворенность, его стройная фигура была безукоризненна, его большие выразительные глаза обладали зорким и вместе с тем приветливым взглядом.

 Вы врач, сударь? -- спросил его Галлони.

-- Готовый к услугам, -- ответил молодой человек.

-- Будьте так любезны, выслушайте мою жену, -- продолжал Галлони, подводя незнакомца к дивану, на котором я лежала, -- вы, должно быть, знаете, кто мы такие?

-- Совершенно верно, сударь, -- сказал молодой человек, -- я имею честь разговаривать с маэстро Цезаре Галлони, а дама, лежащая на диване, -- известная всему миру певица Аделина Галлони.

-- Ах, быть может, вы посетили вчера наш концерт? -- пытливо спросил Галлони.

 Да, я был свидетелем триумфа синьоры Галлони, -- ответил молодой врач, -- но, к сожалению, и свидетелем внезапного расстройства нервов, жертвой которого стала синьора.

-- Ну, в таком случае вы уже знаете в чем дело, -- сказал Галлони, -- будьте добры послушайте пульс у моей супруги, чтобы вы могли определить, каким образом ее постигло это расстройство нервов, потому что я не могу объяснить его себе. Моя жена была совершенно здорова, когда я ввел ее в концертную залу. Но, впрочем, вы были свидетелем всего происшедшего и вы знаете в чем дело.

-- Разумеется, сударь, -- ответил доктор со странным выражением, -- я знаю в чем дело.

Затем молодой врач подошел ко мне, поцеловал мне руку и сказал:

-- Хотите ли вы, синьора, быть настолько любезной и вполне довериться мне? Я употреблю все мое искусство, чтобы излечить вас, синьора. Вене не придется надолго быть лишенной наслаждения слушать такую прекрасную певицу.

 Как это случилось, господин доктор, что вам дали знать? -- спросил подозрительно Галлони. -- Вы, может быть, живете здесь поблизости?

-- Нет, -- ответил врач, -- я еще сидел в зале отеля с несколькими друзьями за бутылкой вина, когда какой-то служащий принес хозяину отеля весть о том, что вам нужен врач. Тогда хозяин обратился ко мне с просьбой навестить больную синьору.

-- Будьте добры, позвольте мне послушать ваш пульс.

Последние слова были обращены ко мне, и я протянула доктору свою руку.

 Я хотел бы выписать синьоре маленький рецепт, -- заметил врач, -- но, к сожалению, у меня нет с собой записной книжки. Могу ли я попросить вас дать мне бумагу, перо и чернила?

-- Вам сейчас принесут желаемое, -- ответил Галлони.

Он приблизился к звонку и дернул шнурок. Быть может, все уже спали в отеле или же звонок был поврежден, но никто не являлся, чтобы спросить Галлони о его желании.

-- Здесь черт знает что делается в этой гостинице! -- злобно воскликнул итальянец. -- Никто не является, и мне придется самому спуститься в гостиную, чтобы принести перо и бумагу.

-- Будьте настолько любезны, -- обратился к Галлони молодой врач, -- я считаю необходимым прописать рецепт.

Как только мы остались вдвоем, лицо доктора мгновенно изменилось. Спокойствие и простота, которые оно еще только что выражало, исчезли, и вместо них появилось лихорадочное волнение.

-- Синьора, -- шептал он, схватив мою руку, -- я заклинаю вас вашим собственным счастьем и вашим благополучием, ответьте мне на мои вопросы. Это не случайность, что я только что удалил из комнаты вашего провожатого, как и не случайность, что я именно тот врач, который находился поблизости, когда вам понадобилась врачебная помощь. Вчера, когда я стал свидетелем происшествия в концертной зале, я поклялся себе приблизиться к вам, чтобы помочь вам, спасти вас, если это нужно.

Я не могла произнести ни слова. Изумление и страх делали меня немой. Кто этот странный человек, который, хотя совершенно чужой мне, знал о том, что мне нужна помощь, спасение?

-- Синьора, -- снова начал молодой врач, -- мы можем совершенно спокойно разговаривать друг с другом, потому что я позаботился о том, чтобы вашего супруга задержали под каким-либо предлогом в гостиной отеля. Это я собственной рукой перерезал проволоку звонка, одним словом, сделал все приготовления к тому, чтобы мы могли спокойно провести следующие пять минут. Теперь отвечайте мне: ваш провожатый - супруг ваш?

 Нет, сударь, Цезаре Галлони никогда не был моим мужем, и я никогда не принадлежала ему.

-- Значит, вы не любите его? Правду, синьора, правду, я заклинаю вас.

-- Люблю ли я его? Нет другого человека в мире, которого я бы так ненавидела, как его.

-- Но разве вы не по собственному желанию сошлись с ним? Разве вы не добровольно разъезжаете с ним по свету?

-- Нет, сударь.

 Но почему же вы в таком случае остаетесь с ним? Почему вы позволяете грабить себя?

-- Я не знаю этого, господин, я не знаю этого. Я остаюсь у него потому, что должна оставаться, я повинуюсь ему, потому что я должна это делать, я пою, потому что он мне приказывает.

-- Остановитесь! -- воскликнул молодой врач в это мгновение. -- Вы только что упомянули о пении. Кто учил вас петь, кто дал вам это умение пользоваться вашим роскошным голосом?

-- Никто. До моего знакомства с Галлони я не была певицей.

-- Значит, он занимался с вами?

 Нет, он со мной не занимался. Но достаточно его желания, чтобы я пела превосходно, и я пою как соловей, он хочет, чтобы я умела петь труднейшие арии, и мне они свободно даются.

-- А является ли у него часто желание погрузить вас в сон?

 Да, часто. Он приказывает мне заснуть, и глаза мои закрываются.

-- Страдаете ли вы головными болями после того, как повинуетесь воле этого человека?

-- О, да, очень часто.

 Но тогда, -- шептал ей врач, -- он кладет вам руку на голову и приказывает, чтобы боли прошли, и, не правда ли, ваши муки проходят?

-- О, доктор! -- воскликнула я. -- Вы все знаете, как будто вы присутствовали при этом.

-- И разве вас не отвращает такая жизнь, полная зависимости и безволия, синьора? Разве вам не приходили в голову мысли о самоубийстве?

Вместо ответа из глаз моих полились слезы, горячие слезы, какие я уже давно не проливала, и эти слезы все сказали доктору.

-- Синьора! -- воскликнул он. -- Вы существо, заслуживающее безмерную жалость. Вы попали в руки негодяя, который употребил великую тайну природы, к сожалению, случайно открывшуюся ему, только для того, чтобы извлечь из вас пользу и чтобы с вашей помощью собрать груды золота. Но еще несколько лет, быть может, даже одного года было бы достаточно, чтобы загнать вас в могилу. Вы обречены на смерть, если вы еще останетесь у Цезаре Галлони.

 Но я не могу бежать от него! -- воскликнула я, полная горя и отчаяния. -- О господин, как часто я желала вырваться из-под влияния этого человека, но ведь я не могу этого сделать, достаточно ему взглянуть на меня, и воля моя парализована, я нахожусь под воздействием непреодолимых для меня чар.

-- Не бойтесь ничего, -- ответил молодой доктор твердым голосом, -- я порву эти чары, я подчиню волю Цезаре Галлони более властной воле. Узнайте, госпожа, кто поклялся спасти вас: мое имя Фридрих Месмер, я открыл "животный магнетизм".

-- "Животный магнетизм"? -- переспросила я, глядя с удивлением на молодого доктора. -- "Животный магнетизм"? Я еще никогда в жизни не слышала такого названия.

-- Но, к сожалению, вы испытали на себе силу этого "магнетизма", -- быстро заметил Месмер. -- Но, в общем, утешьтесь, только немногие смертные знают это название, и только немногие понимают значение и важность этого открытия. Но настанет время, когда на мое открытие не станут смотреть, как на мечту или сумасбродство ученого, настанет время, когда научное исследование докажет, что доктор Месмер открыл миру новую область природы, что он подслушал одну из главнейших тайн вселенной. В моей книге, на которую ученые смотрят, положим, с презрением и состраданием, я доказал, что небесные светила благоволят взаимной притягательной силе своей, оказывают давление на нашу нервную систему. И, исходя из этого заключения, я пришел к убеждению, что в человеке живет такая же притягательная сила, которую он может передать другому человеку. Воля более сильного подчиняет волю более слабого человека, более сильная магнетическая сила подчиняет себе более слабую силу. Вот те чары, которыми пользовался Цезаре Галлони, чтобы сделать из вас полезную птичку-певунью, и на самом деле этот негодяй оказал науке бесценную услугу, только жалко, что вам пришлось поплатиться частью своей жизненной силы. То, что проделал Галлони, подтверждает блестящим образом мою теорию и мои взгляды. Он постепенно все более и более подчинял вас своей воле, пока, наконец, достиг того, что мог по своему желанию управлять вами. Он хотел, чтобы вы спали, и вы спали, он хотел, чтобы ваши головные боли исчезли - они исчезали, он хотел, чтобы вы пели как первоклассная певица мира, и только благодаря тому, что он сам мастер в музыке и умеет концентрировать свои мысли на эту деятельность, ваше горло, ваши голосовые связки работают в предписанном им художественном порядке, и вы пели, как еще ни одна певица до вас не сумела этого сделать. Однако никто не пользуется безнаказанно чарами природы. Чрезвычайная безвольность, в которую вас погрузил итальянец, рано или поздно, привела бы вас к безумию, и вас ждет близкая смерть, если вы не решитесь вырваться из власти Галлони и бежать.

-- Бежать? -- спросила я. -- Он ведь караулит меня и днем и ночью. О, теперь мне все становится ясным. Он, конечно, не мог упустить из рук своей певуньи-птички, какой была я. О! Два года, два прекрасных года моей юности потеряла я, он украл у меня их, этот негодяй, он унизил меня, сделав меня слабою, безвольным призраком, и нет возможности спасения - нет ее?

 Не плачьте, синьора, -- шептал мне молодой врач, -- соберитесь с силами, я слышу шаги несчастного. Вас спасут, потому что теперь я буду с вами, и я думаю, что моя воля будет сильнее воли этого демона. С радостью и уверенностью в победе я вступаю в поединок с Цезаре Галлони, в поединок в области "животного магнетизма", а не в поединок, где оружие: сабли и кинжалы.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Галлони. Взгляды его, которыми он окинул меня и молодого врача, выражали недоверие и вместе с тем тайную, плохо скрытую злобу. Но мы оба пытались принять самый естественный и безразличный вид, и, хотя взгляды итальянца пронизывали меня, как обыкновенно, я чувствовала себя настолько бодрой и свежей, что на этот раз могла противостоять силе воли итальянца.

-- Ужасная страна Австрия, -- задыхаясь от злобы, произнес итальянец. -- Полиция придирается здесь как нигде. Как только я успел спуститься в гостиную отеля, как мне сказал хозяин, что он только что получил приказ отправить меня к ближайшему дежурному полицейскому, где обо мне будет составлен протокол. Речь, конечно, шла о вчерашнем вечернем представлении в концертной зале. Из-за этой истории прошло десять минут, и я заставил вас ждать, господин доктор?

Доктор Месмер заметил, что это не имеет значения, и Галлони поставил перед ним перо, чернила и бумагу, только что принесенные им.

Месмер написал какой-то пустой рецепт, дал мне несколько советов по поводу состояния моего здоровья и распрощался со мной. Но когда я внимательно осмотрела рецепт, я прочла на другой стороне его следующие слова, написанные мелким почерком:

-- Ну, как понравился тебе этот врач? -- спросил меня Галлони, когда мы остались одни.

Я считала целесообразным убедить его, что я не особенно верю в знания этого молодого врача, и спросила Галлони, не лучше ли позвать на другой день еще другого доктора.

-- Другого доктора? -- сурово спросил Галлони. -- К чему? Этот молодой врач знает столько же, сколько каждый другой, то есть знает так же мало, как и другой. Но в общем вы, кажется, чувствуете себя лучше? Нет, мы останемся при докторе Месмере, ведь никто из врачей не знает ничего.

Я достигла того, чего хотела, и как будто покорно повиновалась воле своего мучителя. Галлони не ложился. Однако мне он посоветовал немедленно удалиться в спальню и лечь спать. Я сделала это, чтобы не возбудить его подозрения. Но я еще не успела раздеться, как он постучал в дверь моей комнаты и тихонько вошел. Я заметила, что в длинном полотняном мешке он несет две шпаги. Он был в пальто и шляпе, очевидно, готовый к уходу.

 Мне нужно с вами поговорить, Аделина, -- сказал он и положил шпаги на кресло. -- Сядьте возле меня на диван и выслушайте меня.

Я дрожала, потому что не сомневалась, что он хочет завлечь меня в заколдованный круг своего магнетизма. Ах, Месмера теперь уже не было вблизи. Я боялась, что не могу противостоять усыпляющим взглядам его глаз. Но на этот раз мои опасения не оправдались.

-- Я принужден теперь удалиться и оставить вас в продолжение нескольких часов одну, -- обратился ко мне итальянец, глядя перед собой неподвижным взглядом. -- Я хочу вам дать подробное разъяснение по поводу моего ухода. Вчера вечером во время концерта, окончившегося так печально как для меня, так и для вас, мне нанесли в чрезвычайно дерзкой и вызывающей форме тяжелое оскорбление. В то время, как я стоял за кулисами и слушал ваше пение, внезапно вошли двое мужчин, в которых я узнал старых знакомых. Это были Баркер и Жирарден, студенты, с которыми мы когда-то жили в Париже под одной кровлей.

При упоминании имени Баркера я слегка вздрогнула. Это движение не скрылось от итальянца, и он быстро продолжал;

-- Вы никогда не любили этого Баркера, хотя вы тогда и хотели стать его женой. Вы тогда были вообще слишком молоды, чтобы знать, что такое любовь, чтобы носить в своем сердце великое чувство истинной любви.

бы я любила молодого англичанина настоящей любовью, я бы теперь не могла не дрожать за него. Но хотя я и чувствовала дружеское сочувствие к нему, -- другое, более теплое чувство не наполняло моего сердца. Я не стала противоречить Галлони, а он несколько раз кивнул головой И продолжал:

-- Баркер и Жирарден пришли ко мне не как старые друзья, но, напротив, как разбойники, как бандиты, желающие отнять жизнь у ничего не подозревающего путника. Они взваливают на меня ответственность за то, что вы последовали за мной, когда я покинул Париж. Они обвиняют меня в том, что я вас насильно увез, против вашего желания, вернее, что я похитил вас. И не успел я этим нахалам указать их место, как Баркер поднял трость и вот, взгляните, этот красный след поперек моего лица, который горит, как адское пламя, не только на моем лице, но в груди моей, это доказательство и результат их дерзкого нападения.

На бледно-желтом лице итальянца ярко выделялся красный шрам - и с этим позорным клеймом Галлони производил еще более отвратительное, отталкивающее впечатление, чем всегда.

-- Но я не прощу этому негодяю, -- гневно шипя, произнес итальянец, и его темные глаза жутко загорелись фосфорическим блеском. -- Я намереваюсь отплатить ему за обиду, и, право же, с богатыми процентами. Я не стану, как мальчик, пользоваться палкой, если захочу оставить на ком-либо следы своего гнева, нет, сталь моей шпаги отплатит ему за все, что он сделал мне.

При этих словах Галлони схватил обе шпаги и вскочил, дрожа от гнева.

 Я вызвал его на поединок, -- продолжал он скороговоркой, -- и если он не трус, то через час очутится на указанном месте.

Тогда меня охватило смутное предчувствие, что, быть может, важно знать, где находится это место, и я сказала Галлони, делая вид, что забочусь о нем:

-- Ради Бога, Галлони, берегитесь. Вы находитесь в чужом городе, в стране, законы которой нам неизвестны. Может быть, здесь дуэль запрещена и вы за свой поступок можете понести кару?

-- Не беспокойся, моя дорогая певунья-птичка, -- ответил итальянец. -- Я достаточно знаю Вену, чтобы знать, где можно проделать подобные дела. Я встречусь с Баркером в конце императорского Пратера, там, где шумят волны Дуная. Там находится площадка, окруженная с одной стороны высокими деревьями, а с другой стороны - рекой, там не раз соперники скрещивали шпаги, там пролито немало крови. Ха, ха, я надеюсь, что кровь этого англичанина также удобрит эту почву. А теперь будьте здоровы, Аделина. Я считаю возможным, что Баркер ранит или же убьет меня; если это случится, обещайте мне после этого известия о ранении или смерти не проводить здесь даже одного лишнего часа.

-- Значит, я должна бежать? Уехать отсюда по возможности скоро?

 Да, я советую вам направить ваши шаги в Италию, где вы можете жить спокойно и где вас никто не знает. А для того, чтобы у вас были необходимые для этого средства, я даю ключ от моей кассы, которая в моей спальне прикреплена винтами к кровати. Эта шкатулка содержит значительное состояние золотом, кредитными билетами и разными драгоценностями. Если я умру или буду тяжело ранен, отвезите эти деньги за границу, где они будут в безопасности. Если я оправлюсь от тяжелого ранения - я последую за вами и сумею найти вас. В случае же моей смерти - золото и все остальное принадлежит вам. Только дайте мне сейчас клятвенный и торжественный обет, что вы никогда не станете женой Баркера.

-- Клянусь вам в этом, -- ответила я.

Эту клятву я могла дать с легким сердцем.

-- Хорошо, я благодарю вас. А теперь будьте здоровы. Впрочем, я надеюсь через несколько часов очутиться у вас, без того даже, чтобы быть задетым, потому что я не сомневаюсь, что с этим англичанином у меня будет легкая игра и что мне сразу удастся заколоть его.

Еще раз Цезаре Галлони погрузил пламенные взоры своих столь роковых для меня глаз в мои глаза; я содрогнулась под его взглядом и уже снова почувствовала бессилие моей воли, подчиняющейся ему, но, к счастью, в это мгновение маленькие часы на камине пробили четвертый час и Галлони выбежал со словами: "Уже пора, я не должен пропустить его!"

стук в мою дверь, и когда я вошла в примыкающую к моей комнате гостиную, я встретила там доктора Месмера.

-- Этот негодяй только что покинул дом, -- сказал он мне. -- Не знаете ли, куда он отправился?

Я рассказала Месмеру, к которому я чувствовала полное доверие, то, что знала о встрече Баркера с Галлони. Молодой врач слушал меня с напряженным вниманием и, казалось, не пропускал ни одного слова из сказанного мною.

 Значит, вот как обстоит дело! -- воскликнул Месмер. -- Этот злодей хочет отделаться от человека, неудобного ему, ударом сабли. Нет, нет, нельзя допустить этого нового убийства, по крайней мере, Баркер не должен жертвовать своей жизнью в этом поединке. Мы сумеем помешать этому, хотя ужасный Галлони мастер искусства фехтования.

-- Кто же может помешать этому? -- спросила я печально. -- Я вспомнила, что Галлони считался в Париже в этой области непобедимым и что не было равного ему.

 Кто помешает? -- спросил Месмер со странной улыбкой, которая пронзила меня всю. В то время как он говорил, его стройная и хрупкая фигура как будто выросла, и спокойная, но твердая энергия струилась на меня из его глаз. -- Кто помешает этому? -- переспросил он еще раз. -- Я помешаю этому, я не допущу этого, и я сделаю еще очень многое. Этого негодяя Галлони надо поймать здесь в его собственной петле. Он вызвал этот поединок, чтобы устранить молодого англичанина, но ему самому не придется сойти живому с места. Я ведь уже говорил вам, синьора, что я решился пойти на самый странный поединок, который когда-либо существовал в мире. Он рассчитывает на силу магнетизма внутри его, он полагается на то, что достаточно его воли, чтобы парализовать силу другого человека. Так посмотрим же, Цезаре Галлони, у кого из нас сильнее воля, у тебя ли или у Фридриха Месмера, который впервые приподнял завесу над до сего времени таинственной силой природы, силой "животного магнетизма". Положитесь на меня, синьора, через несколько часов вы будете освобождены от демона, который подавил вашу жизненную силу, подчинив ее своей, и который поставил вас в положение, угрожающее вашей жизни, вы будете свободны от дьявола в образе человека, который сделал из вас свою рабыню.

С этими словами Месмер покинул комнату, и я осталась одна, одна с тысячей сомнений и тысячей забот и мук, которые волновали меня до глубины души. Я прислонилась к окну и глядела на брезжущий свет молодого, пробуждающегося дня, в то время как горячие слезы текли по моим щекам.