| Автор: | Реймонт В. С., год: 1913 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
V
Когда они очутились, однако, за монастырскими постройками, Заремба приказал Сташеку вернуться и бдительно смотреть за Мацюсем и лошадьми, а всех подозрительных прохожих, слоняющихся вокруг дома, гнать прочь.
Сташек, огорченный немилостью пана поручика, горячо напрашивался, чтобы его взяли с собой.
- Отработай сначала палки, которые ждут тебя! - прикрикнул на него сердито Заремба. - Кацпер, веди!
Кацпер, отыскав в темноте тропинку между деревьями, повел зигзагом по откосу вниз к реке.
Ночь была темная; по небу плыли бурые, изодранные лохмотья туч. Изредка налетал с шумом знойный ветер, от которого раскачивались макушки деревьев. Временами воцарялась глухая, тревожная тишина.
Заремба с Кацпером прошли мимо лачуг, прятавшихся в чаще садов, землянок и логовищ, в которых грозно ворчали собаки, и скользнули в проход между двумя домами, почти соприкасавшимися своими боковыми стенами. Узкий проход вывел их на Мостовую улицу, через которую им надо было перейти, что представляло некоторую опасность, так как неподалеку, налево, над завешенной цепями заставой, горел фонарь, а под ним стоял конный и пеший караул.
Оба прошмыгнули крадучись, и не успели спрятаться в тень наглухо запертого трактира, как сверху, со стороны города, послышался топот конских копыт.
- Смена караула! - объяснил Кацпер и, нащупав дверь, отпер ее ключом и тщательно захлопнул за собой.
Сени, в которых они очутились, пересекали дом. С обеих сторон через щели в дверях просачивался свет, сдержанные голоса и звон стеклянной посуды. Во дворе, застроенном амбарами и заполненном экипажами и людьми, сновали какие-то тени, но Кацпер смело направился к знакомому ему проходу, и оба вышли на дорогу, ведущую от моста по берегу Немана.
- Теперь будет жарко! - шепнул Кацпер, вглядываясь в темноту.
Немыслимо было что-нибудь разглядеть даже в двух шагах, так как высокие прибрежные холмы отбрасывали густую тень на дорогу и часть реки, покрытой блестящей рябью.
Оба пошли туда, соблюдая большую осторожность, останавливаясь поминутно или прячась между штабелями сложенных у дороги дров, так как очень часто слышался грузный топот копыт проезжающих патрулей. На другой стороне Немана довольно часто виднелись огни солдатских костров.
- Охраняют, как крепость.
- Через каждые полсотни шагов - верховой, а со стороны поля даже расставлены секреты.
Дошли до какого-то домика, втиснувшегося между дорогой и рекой. Кацпер постучал в окно условным знаком. Тотчас же вышли двое.
- Готово, можно ехать! - шепнул кто-то и повел их к самому берегу, густо заросшему кустами. Там, в густой тени, была спрятана лодка.
Оба вошли в нее, и тот же шепот скомандовал:
- Лечь на дно!
Оба подчинились команде. Лодка качнулась, выплывая на воду, точно лебедь, и, тихо покачиваясь, поплыла вдоль берега. Река булькала в темноте. Тесные волны, словно запыхавшись, спешили куда-то вперед, беспрестанно о чем-то споря и задевая друг друга; иная вдруг лизнет, шипя, песок пенящимся языком или взметнется вверх, как рыба.
Ветер шумел вверху, только макушки деревьев шевелились, сонно шелестя листвой. Ночь была глубокая, безмолвная. В деревнях начинали уже петь первые петухи.
Лодка плыла смело, чутко, однако объезжая песчаные отмели и избегая глаз военных дозоров. Ночная тьма тщательно охраняла ее и редкий седой туман окутывал влажной пеленой.
Заремба привстал немного. В верхних окнах дворца, точно где-то в облаках, блестел огонек. Север тяжело вздохнул и снова опустился на дно. Шепот Изы обвеял его опять сладостной мелодией любви, будя в то же время томительную, щемящую грусть. Он лежал и глядел в бездонную пучину небес, весь охваченный душевной мукой. Стеклянное журчанье волн, бульканье, вздохи, поднимающиеся неизвестно откуда, всплески струй и таинственные голоса ночи усиливали его муку, так как каждый из этих звуков причинял новую рану, пробуждая воспоминания и несбыточные надежды, каждый напоминал прощальный всхлип.
Через некоторое время, однако, он стряхнул с себя бесплодную жалость к себе самому, отбросил ее прочь от себя, точно букет ярких цветов, и, подняв голову над бортом лодки, стал внимательно всматриваться в реку и в черные, едва уловимые тени казаков. Они плыли мимо места, где Городничанка впадает в Неман. Как раз в это время стало немного светлее, тучи внезапно разорвались, и серебристая полоса лунного сияния разлилась по реке, открыв их прибрежным патрулям.
- Стой! Стой! - послышались с берега громкие оклики.
Лодка бешено рванулась вперед, и в ту же минуту грянул им вслед выстрел.
- Ближе к берегу! Живей! - скомандовал Заремба, доставая из-за пояса пистолет. Несколько взмахов веслами, и лодка опять подплыла под нависшие ветви прибрежных деревьев, спасаясь от зорких глаз караульных.
- Стой! - скомандовал Север, ухватываясь за ветви.
Гребцы погрузили весла в волны, но, не будучи в силах справиться с течением, которое увлекало их на простор, опустились сами в воду и остановили лодку.
Заремба и Кацпер, с пистолетами в руках и готовые ко всему, ожидали, затаив дыхание и прислушиваясь к поднявшимся на берегу крикам. Минуты казались вечностью. Патрули подходили все ближе и ближе и, ругаясь, окликая поминутно кого-то, бегая взад и вперед, обыскивали берег, настойчиво тыкая пиками в каждый куст. Слышно было даже, как плескается вода под копытами и трещат зажженные факелы.
- Меть на близком расстоянии и стреляй! - спокойно командовал Заремба.
Перевозчики щелкали зубами от холода и страха.
Но вот, после долгих минут мучительного ожидания и неуверенности, крики стали стихать и удаляться. Прождав еще немного, Заремба со спутниками тронулись дальше, долго держась еще затененного берега. Лишь за Лососной, объехав гренадерские лагеря, когда предательская луна скрылась опять за тучу, лодка быстро выплыла на простор реки и понеслась точно на крыльях. Ее увлекало быстрое течение, подталкивали вперед весла и подгонял ветер, поднявшийся над рекой и дувший им в спину. Скрипели уключины, брызгала взметаемая пена, и весла, словно огромные плавники, ударяли раз за разом в такт движениям перевозчиков, не жалевших сил.
Подплыли к лесам, спускавшимся с обеих сторон до самой воды, точно к дну черного блестящего ущелья, над которым клубились серой пеной облака. Плыли мимо лугов, подернутых белесым пологом тумана и гудящих криками дергачей, завыванием выпей и жалобными стонами чаек. Плыли средь окутанных туманом полей, благоухающих гречей и дымов, где со стороны деревень доносился лай собак и словно трепет тяжелых вздохов спящих крестьян. Был уже третий час на исходе, и на востоке начинало светать, когда они подплыли к высокому холму, покрытому лесом, и вышли на берег.
- А как вы вернетесь? - спросил озабоченно Заремба, разминая усталые от неудобного положения в лодке члены.
- Мы уж как, дескать, выехали еще утром на ловлю с пропуском от мостового, вернемся без никаких, хоть и с пустыми сетями.
Хотел ткнуть им по дукату, но они не взяли, старший же из них сказал с достоинством:
- Не ради гроша подставляли головы. Служим по доброй воле, ради долга.
- Хочу знать, кому я обязан благодарностью!
Заремба горячо пожал мозолистые руки, тронутый этой горячей преданностью делу, и пошел вслед за Кацпером в гору по очень крутой и скользкой тропинке. Лес окутал их непроницаемой тьмой. Они шли ощупью, натыкаясь поминутно на деревья, стоявшие плотной стеной. Лишь на самом верху стало немного светлее, и сквозь колышащиеся, шумящие ветви стало проглядывать небо.
- Кто идет? - послышался вдруг грозный шепот, и раздался металлический звук взводимого курка.
- Свобода! - тоже шепотом ответил Кацпер, останавливаясь.
- Кто идет? - спросил тот же голос, только уже не так грозно.
- Равенство!
- Кто идет? - раздалось третий раз. Их окружили военные люди.
- Братство!
- Свои. Ступайте с богом. Дептух, веди их в лагерь.
Пришлось, однако, пройти еще изрядное расстояние по диким дебрям, холмам, лесосекам, оврагам и болотам. Шли молча, только Дептух время от времени покрикивал протяжно, оглядываясь по сторонам, после чего обратился к поручику:
- Имею честь доложить, пан поручик: дозоры на своих местах.
- Хорошо расставлены, - похвалил Заремба, не будучи в силах, однако, заметить ни одной тени.
- Это не новобранцы и не молодчики из "народной кавалерии", - буркнул Кацпер.
- Не ворчи, - осек его Заремба, напряженно прислушиваясь к шагам проводника, так как в чаще и в темноте ничего не было видно, изредка только то тут, то там маячили группами тени стволов.
- Пахнет что-то дымом, - заметил он в одном месте.
- Это из шалашей смолокуров тянет справа, - объяснил Дептух, выводя их на берег какого-то болота, заросшего кустами, между которыми кое-где блестела черная, "слепая" вода. А вверху нависло грязной, набухшей складками простыней мутное небо. Дорога была трудная и опасная. Шли будто по слабо натянутой коже, разрывавшейся через каждые несколько шагов под их ногами, так что грязь брызгала в лицо, и они погружались по колено в воду. Гнилостный запах раздражал ноздри, какие-то крупные птицы взлетали, тяжело взмахивая крыльями и кружась над болотом, словно черные тряпки, подхваченные ветром.
- Последний пригорок, - докладывал Дептух, поднимаясь на косогор, до того изрытый ямами и усеянный пнями поваленных деревьев и корнями, что, спотыкаясь на каждом шагу, они нещадно ругали дорогу.
С вершины пригорка, однако, перед ними открылась живописная картина. В узкой глубокой лощине, поросшей высокими деревьями, горело несколько костров. Пламя взметалось красными языками, отбрасывая багровый свет на весь лагерь, дым заполнял ложбину растрепавшимся синим облаком, в котором еле различимыми силуэтами копошились люди.
- Не вызывай тревоги! - остановил Заремба Дептуха и, спустившись вниз, остановился за каким-то деревом.
Лагерь был многолюдный, но какой-то мало оживленный, словно сонный. Многие действительно спали, растянувшись прямо на земле. Часть возилась со своей одеждой, кое-кто, раздевшись до пояса, держал над огнем рубаху, выкуривая из нее насекомых. Одни с азартом метали кости или играли в "хапанку", другие с трубками в зубах бродили кругом и не могли нигде найти себе места. У одного из костров какой-то старик солдат, перебирая четки, тупо смотрел в огонь, крестился все время и бил себя в грудь. Тут же сапожник, набрав в рот деревянных гвоздиков, стучал молотком по сапогу, и звук его ударов разносился далеко. В сторонке сидели две дебелые бабы. Младшая искала вшей в голове мальчугана, вырывавшего лохматую голову из материнских рук, другая усердно вязала чулок. В стороне несколько человек чистили изрядной величины свиную тушу, болтавшуюся на суку. Исхудалые собаки окружили их, жалобно визжа и грызясь между собой. Поодаль стояли две телеги, крытые натянутым на обручи холстом, а рядом с ними тощие клячонки, уткнув головы в подвешенные к оглоблям мешки с овсом.
пес бродил за отцом Серафимом, который то подставлял кому-нибудь табакерку, то угощал щепоткой табаку, то рассказывал что-нибудь потешное: то и дело вокруг него раздавались смех и громкое чиханье.
Однако было удивительно тихо. Все говорили только шепотом, над всем лагерем как будто веяло тревогой, и часто кто-нибудь, заслонив глаза ладонью, смотрел в лес; собаки тоже часто и грозно ворчали.
- Лагерь нищенский, а рожи бродяг с большой дороги, - проговорил Заремба и стал спускаться вниз.
- Эти солдаты не для парада! - обиделся за них Кацпер.
Дептух дал сигнал. Все вскочили на ноги и быстро выстроились в шеренгу вдоль костров. Даже бабы и те старательно стали в строй.
- Здорово, ребята! - крикнул Север, появляясь перед развернутой шеренгой.
- Здравия желаем! - грянули солдаты, съедая его глазами и вытягиваясь в струнку.
При свете смолистых факелов, которые держали в руках два подростка, Кацпер стал читать фамилии. Заремба строго и серьезно смотрел на хмурые, исхудалые лица, на тощие, нищенски одетые фигуры в отрепьях солдатских мундиров, испещренных остатками самых разнообразных нашивок, некоторые были просто в безрукавках, холщовых портках и босиком. Головы были покрыты потертыми барашковыми шапками, бархатными еврейскими ермолками, казацкими папахами, треуголками, а у одного из солдат с горшкообразной физиономией даже ксендзовским беретом. Они представляли собой сброд из всевозможных полков, разного рода оружия и разного возраста - желторотые еще молокососы и матерые, травленые волки, но все молодцы, как на подбор, рослые, мускулистые, загорелые и видавшие виды: физиономии у всех были самые нахальные и хулиганские, но ни одной без яркого шрама, а некоторые исполосованные рубцами, словно березы, из которых каждый год по весне добывают сок. В глазах у всех светилась железная сила духа и дикая, не знающая страха отвага.
Заремба все время потирал руки, до того они все ему нравились.
"Солдатики вы мои любезные! Солдатики! - радостно думал он. - Амуниции бы вам только, подкормить бы вас да в руки по хорошему ружьишку, и айда с вами хоть против всего света!"
Из шеренги выступил рослый, плечистый солдат в зеленой куртке, красных штанах и в лаптях, брякнул по козырьку артиллерийской каски, вытянулся в струнку и отбарабанил одним духом:
- Честь имею доложить пану поручику: сто десять человек народу, две маркитантки, десять пистолетов, два горниста, барабан и...
- Здорово, Фурдзик! - остановил его Заремба, улыбаясь его наряду. Ладно, старина, ладно.
- Слушаюсь! - сконфуженно пробормотал Фурдзик, возвращаясь обратно в шеренгу.
Кацпер, закончив табель, скомандовал громко:
- Вольно, оправиться!
Шеренга разбилась и рассыпалась во все стороны.
Заремба подсел к костру. Молодцы солдаты потянулись к нему, видя, что он охотно разговаривает с каждым. Понравился и он им своим открытым, честным лицом и солдатской выправкой. Разговорились. Солдаты делились с ним.
- Продали нас! - резюмировал кто-то общие жалобы.
- Насильно в армию чужую отдали, на горе-нужде нашей отъелись, нашими костями полсвета вымостили, а под конец врагу продали.
- Никто добровольно не остался во вражьей армии, разве что офицеры, которые, как явилась возможность, всяк драла давал домой, словно к родной матери.
- А мать тебе - только смерть, солдат! Добро твое - раны, а дом твой могила! Каждое барское жилье стоит на твоих костях, солдат, каждое поле господское полито твоим потом; а ты, мужик, хоть вконец изведись, хоть сто битв выиграй, верой и правдой последнюю каплю крови отчизне отдай - ты завсегда раб: ни тебе земли, ни неба, ни крова, ни конуры какой-нибудь собачьей, где б тебе голову бедовую склонить! Последний ты, солдат, у бога и у людей последний! - плакался кто-то монотонным, жалобным голосом.
Эти солдатские жалобы терзали душу Севера, жгли стыдом унижения. Не смел посмотреть им в лицо, каждое их слово жалило своей правдой, каждое было стоном вековых обид, каждое - страшным укором совести.
Кацпер, писавший рядом с ним при свете костра какие-то бумажки, чувствуя, вероятно, его душевные муки, заговорил тихо:
- Как на солдата найдет тоска, так становится плаксивее старой бабы. Ну, да пускай облегчат себе душу, бедняги! Все, что ли, пойдут на Белосток?
- Пойдут все, только группами. Выбери десятников. Сам примешь над ними команду, сдашь их капитану Бельскому. Он их несколько дней прокормит, приоденет и дальше отправит. Погасить костры, - светает уже, а дым столбом валит.
- Это ничего, - в лесах тут много смолокурен, коптят все равно день и ночь.
- Да старайся объезжать корчмы и деревни, чтобы кто-нибудь не сболтнул чего не нужно.
- Только всего и знают, что новая война готовится и надо беречься Москвы и тех, кто держит ее сторону. В Варшаве скажут им больше. Слышь, не могут уняться! - прибавил он, взглянув в сторону солдат, которые все еще продолжали свои горестные разговоры.
- Небось, - донесся насмешливый голос, - пускай только твой помещик узнает, что принес ты с войны свои последние кости, - через газету тебя потребует, а чтобы ты, бедняга, не заблудился в дороге, пошлет за тобой старостовых ярыжек! Приведут тебя с парадом, честь честью, а он тебе тут же хомут на шею, с быком в пару запряжет, чтобы унизить тебя, чтобы честь твою солдатскую сапогом растоптать, да кнутом еще напомнит, что только ты и есть, что скотина, с которой он все, что захочет, сделать может.
- А за те годы, что ты ему не работал, а служил Речи Посполитой, заставит тебя по ночам барщину отрабатывать.
- Всю отчизну, проклятые, продали! - простонал прежний, жалобный голос.
- Нишкни там, мужичье! Вшивая команда! Дам я вам бунтовать, псы негодные! - нарушил вдруг общий тон чей-то хриплый голос.
С земли под деревом встал какой-то субъект, высокий, худой, лицо рябое, как соты, нос, как у ястреба, синие губы, черные закрученные кверху усы, длинные сапоги, обрывки какого-то фрака, грязная тряпка на шее, повязанная галстуком, голова обернута красным платком, в руках тросточка, в движениях - изысканные манеры. Чуть-чуть припадал на правую ногу и говорил с картавым иностранным акцентом.
- Кто такой? - крикнул Заремба, вставая с места. - Откуда взялся сюда, в лагерь?
- Дозвольте доложить, - заговорил один из солдат, прежде чем Кацпер успел ответить. - Лаский, бывший капитан Острожского полка, ведет нас от самой Белой Церкви. Бездомный, как и мы. Только как на голодный желудок нальет малость в себя, так сейчас ему панская спесь в голову ударяет. Покорнейше за него просим. На пищалке здорово играет, все дороги знает и со всяким сговориться умеет.
Поручик остыл немного и посмотрел несколько мягче на пьяного капитана.
- Ваше благородие, слишком много позволяете этим ситуаенам. Невозможно ведь... От них так несет...
- Если вам "несет", можно уйти под ветер, скатертью дорога...
- Выспитесь сначала, сударь, тогда поговорим и о мушкетерах.
Кацпер уселся на видном месте и стал выплачивать солдатам обещанное.
В бричке у отца Серафима, которого Заремба и Кацпер застали тоже в лагере, нашлось несколько караваев хлеба величиной с колесо, крупа, колбасы и даже изрядный говяжий бочок. Солдаты мигом закопошились у костров, поставили котелки, сковороды, принялись варить, жарить, так что в носу защекотало от приятных ароматов. Маркитантки приправляли кушанья, монах смотрел, чтобы при разделе никто не был обижен, и сам тоже подсел к котелку вместе с Кацпером и шляхтичем Ласким. Голодная братия набросилась на еду, как на врага, яростно пустилась рубить, колоть и резать. Только слышался звон посуды да визг собак, с нетерпением ожидавших своей очереди.
- Поручик, вижу, сегодня не в духе? - заметил Лаский.
Заремба сидел поодаль, погруженный в думы.
А кругом творилось чудо благодатного рассвета, чудо раннего утра, чудо начинающегося дня, чудо восходящего солнца. Кое-где уже зарделись высокие макушки, темная чаща засверкала огненным светом, заискрились росистые мхи. Лес стоял, объятый безмолвным восторгом, птицы грянули многоголосым хором, и все твари лесные спешили присоединить свой голос к этому радостному, благодарственному гимну. Растаял туман, прекратился ветер, и между ветвей проглядывало лазурное небо, взиравшее на людей любовным оком.
Утро уже было над всей окрестностью, когда Кацпер доложил:
- Созову десятских - и сможете, пан поручик, уехать.
Заремба кивнул головой в знак согласия. Кацпер стал вызывать.
Десятские выстроились шеренгой перед поручиком, который стал их расспрашивать об их предшествовавшей службе, о жизни, о побеге, пытаясь тянуть за язык каждого. Многие из них называли своими частями еще не распущенные и не захваченные врагом, все отрекомендовались дезертирами из вражьих полков, рассказывая на эту тему всякие небылицы. Если врали, то так ловко, что трудно было добраться до правды. Да, впрочем, и ни к чему. Солдаты все были в военном ремесле опытные, на все готовые и для дела нужные. Север оставил расспросы и неожиданно обратился к одному из десятских:
- Так ты из тех смельчаков, что убегали под Зеленцами?
Солдат затрепетал под его взглядом, ответил, однако, шутливым тоном:
- Наш командир кланялся в пояс каждой пуле. Тут и рядовым противно стало под огнем стоять...
- А вы откуда? - спросил Заремба другого.
- Из вражьего плена, чтобы отомстить и погибнуть, - ответил тот высокопарно и мрачно.
- А вы слыхали, как говорит генерал Костюшко? Надо бить, еще раз бить и разбить! Не мести ищите и не смерти желайте, а победы!
- А ты, - обратился он к казаку Семену, - почему оставил свою матушку?
- Ради другой матери, родины Речи Посполитой.
- Хорошо сказано. А другие позорно бежали.
- Отдали бы нам паны свободу, и все казаки стояли бы за Польшу.
Заремба остановился перед Фурдзиком, старым знакомым.
- Давно ты из Кременца?
- Три месяца, как ушел оттуда. Ждать приходилось удобного случая. Этакая крепость отдана, господи ты боже мой, столько пушек, столько всего! Наш командир с осени укреплял стены и батареи. Из собственной казны тратился на порох, канониров целыми днями обучал, орудия переливать собирался. Год целый могли бы мы защищаться, хотя бы от самого черта!..
- Отчего же вы ее сдали? - спросил неосторожно Заремба, с чувством подступившей бессильной досады.
- Сдали ее офицеры и паны! - вскричал, не задумываясь, Фурдзик со слезами в голосе. - Разве мы могли не позволить? Ведь мы, как собаки, берегли ее и в холоде и в голоде! А сколько померло под палками за то, что присягать не хотели, а скольких в Сибирь погнали, а сколько еще гниет в казематах! А предатели смотрели сухими глазами, как мучат солдата!
Он замолчал, заметив глубокое страдание в глазах поручика.
Заремба никого больше не расспрашивал. Твердым голосом заявил он десятским:
- Каждый из вас поведет по десятку рядовых. А это ваш командир, указал он на Кацпера. - Он вам укажет маршруты и посты, каждая партия должна пробираться другим путем. Кто свою команду в целости доведет до Белостока, получит повышение. Там всех оденут и заплатят старое жалованье. Как начнет смеркаться, трогайте в путь.
Солдаты разошлись.
- Нам пора ехать, - заявил отец Серафим, трогаясь в лес.
Заремба пошептался с Кацпером и, горячо пожав ему руку, как равному, поспешил за отцом Серафимом.
Они вышли длинным оврагом на дорогу, где уже ждала их бричка отца Серафима.
Кучер не скупясь хлестал исхудалых клячонок, но все же ехали медленно, так как колеса вязли в песке, а впереди в клубах пыли с поводырем во главе брело несколько овец, вокруг которых все время с веселым лаем обегала собака.
- Отцы духовные, вижу, не слишком-то расщедрились, - заговорил Заремба, указывая на крошечное стадо.
- Я заезжал только по пути, и больше для виду: не очень-то мне было до сборов. Зато вербовка удалась на славу, не правда ли? Самый отборный товар, каждый стоит десятка новобранцев. Собрать бы из таких молодцов порядочную ватагу, тогда бы можно было задать перцу врагам. Эти разбойники с голыми руками пойдут пушки брать. А вам бы над ними команду!
- Я бы принял, - засмеялся Заремба. - Да где мне, мелкой сошке, мечтать о высоком чине! - вздохнул он с неподдельной скромностью.
- Малые чины дают, а большие - берут!
- Это-то я знаю. Взять для примера хоть Цезаря, Кромвеля... Сами вывели себя в главари народа. Дивлюсь только, что у нас еще не нашлось такого хотя бы для спасения родины!
- Верно кто-то сказал, что в Польше потому только чтят господа бога, что это владыка не выборный и никак его не забаллотируешь на сейме.
- Дождем пахнет, тянет что-то у меня в икрах.
- Я думал, что подагра не трогает монашьих костей.
- Это не подагра, - кандалы мне когда-то съели мясо по самую кость, так что теперь лучше календаря предсказываю всякую перемену погоды.
- Кандалы? Это что же за странная история?
- Случился со мной в молодости такой казус: изловили меня вербовщики и продали кассельскому ландграфу. Тот меня перепродал англичанам, эти повезли меня в Америку, чтобы я за них дрался с французами. Вот и не было у бабы хлопот, купила порося... Долгая это история, дольше, чем "Отче наш", засмеялся он.
Заремба посмотрел на него с недоверием.
- Всему свету известно, что немецкие герцоги торгуют человеческим мясом, как наши вельможные паны отчизной, - проговорил немного погодя монах, и на худощавом лице его заиграли тени негодования и злобы. - Вот и мной торговали, словно вьючной скотиной. Латинская пословица говорит: "Перед силой бессилен закон". Но это пахнет признанием бессилия. Нет, против силы нужен не закон, а сила же! У того закон и право, у кого кулак сильнее. Так оно водится у просвещенных народов. Столько я изведал насилия и подлости, что не верю больше ни в закон, ни в совесть королей и магнатов. Прости меня, господи, только ты царствуешь там, у себя на небе, а здесь, на земле, дьявол барыши собирает!
- У нас лучше, чем в других странах, - у нас хоть людей еще не продают на вывоз.
- Потому что нужны шляхте для работы. А вот солдатами уже торгуют. Слыхали вы, сударь, что Забелло и Злотницкий продавали Кречетникову рядовых поштучно?
- Я считаю этот слух вымышленным и неправдоподобным.
- Не присутствовал я при этой сделке и под присягой подтвердить не сумею, но есть ли что-нибудь святое для магната? Мало ль примеров, что продают они своих жен, дочерей, родину, все, за что только могут хапнуть дукаты? Польша зиждется на разврате, Польша гибнет, Польшу воронье клюет! А как же может быть иначе, когда мужик - раб, шляхтич - дурак, а магнат, вельможа - негодяй. Ужас что творится в этой Речи Посполитой!
- Укорами зла не исправить, болезни не вылечить.
- Один только бог милосердный может нас спасти, - вздохнул с тоской монах.
- Он тоже держит сторону сильных!
- Не кощунствуйте, сударь! Франек! - прикрикнул он на кучера. - Спишь ты, сорванец, аль что! Стегни-ка кобылу по порткам, чтобы не ленилась.
- Не время уже пререкаться! - заговорил Заремба.
Но увидев, что монах уткнулся носом в молитвенник, протяжно зевнул и погрузился в дремоту.
Лес вскоре кончился. Они выехали на серые пустоши, местами поросшие можжевельником и испещренные песчаными пролысинами. Дорога спускалась полого в зеленую долину, где синели воды Немана. За ними опять поднималась холмистая местность, изрезанная глубокими оврагами, по которым струились сверкающие нити потоков.
Но отец Серафим все время заставлял их прибавлять шагу, покрикивая:
- Живей, Франек, на том берегу отдохнем.
- А вы знаете, отче, что все перевозы на Немане обставлены казаками?
- Знаю. Для обманки-то нам и надо вернуться в Гродно Ковенским трактом. Здорово, однако, вы клюете уже носом! - заметил он, подставляя ему табакерку. - Укладывайтесь поудобнее да сосните. Я буду глядеть в оба.
Заремба не заставил себя упрашивать и через несколько минут храпел вовсю.
Проснулся уже в самом Гродно. Было уже после полудня, часы пробили четыре.
- Как это вам удалось, отче, провезти меня через кордон у заставы?
- Сказал, что везу пьяного. Офицер отнесся с почтением к такому обстоятельству.
- С вами все идет как по маслу. Спасибо вам.
Горячо пожал ему руку.
- Слушаю это с таким же удовольствием, как заяц - барабанную дробь! проговорил монах, действительно ухмыляясь от удовольствия. - С сестрицей-дубинкой не однажды мы в жизни учились разбирать по складам, так что опыт у меня достаточный. Пойду малость повыпытаю чего-нибудь, а с завтрашнего дня я опять к вашим услугам, пан поручик.
- В работе недостатка не будет. А, Сташек! Какие вести принес?
Сташек подал поручику какие-то визитные карточки и радостно встретил его.
- Все в порядке, пан поручик.
Вытянулся перед ним, как полагается, в струнку.
- "Князь Цицианов, командир гренадерского полка", "фон Блюм, капитан", - читал Заремба, не будучи в силах скрыть изумление и некоторую тревогу. - Что ж ты им сказал?
- Что ваше благородие пошли обедать. Были как раз в полдень.
- Приятные гости! Цицианов отдает ответный визит, но чего нужно Блюму? Надо сейчас же показаться на людях. Не разузнаете ли, отче, кого вчера увезли из Гродно?
- Увозят под вымышленными фамилиями, а чтобы замести следы, на каждой почтовой станции меняют фамилии, так что самому черту не угнаться за ними. Попробую все же. Говорили братцы: может быть, удастся! - засмеялся он и ушел.
- Так говорит? Ладно, зови, только прежде дай-ка мне чего-нибудь поесть.
- Все готово. - Сташек стал перечислять по пальцам: - Есть черника с клецками, есть молодая утка, поджаренная на вертеле, есть брусника, есть...
- Не валяй дурака, давай что есть, только поскорее! Да, кстати, принеси воды, разведи мыло и приготовь вишневый фрак...
Сташек справлялся живо, отпуская при этом такие потешные каламбуры, что Заремба все время хохотал. В конце концов спросил его, смеясь:
- Где это ты такой уродился?
- Не могу знать, пан поручик; нашли меня готового в капусте.
- Тебе бы в комедианты пойти.
- И этого я попробовал, - с "Петрушкой" по Варшаве ходил. Кукол нарядил мне один товарищ, а я глотку драл и за Ирода, и за черта, и за Маргаритку, и за еврея, - за все фигуры. А как дело было в последний мясопуст Великого Сейма, так цапнули нас маршаловы венгры, и пан маршал, городской голова, за то, что мы видных персон выставляем на посмешище публики, приказал нам всыпать по двадцать пять горяченьких. Щедрый барин, пускай ему хвороба вернет с барышами! Взяли нас потом под свою протекцию пан Вейсенгоф, пан Немцевич и ксендз Дмоховский, - сочинили потешные стишки на великих панов, дали нам кукол, похожих на них, как две капли воды, я говорил за каждого его голосом, и показывали мы этого "Петрушку" во дворцах, по квартирам и по первоклассным кофейням и трактирам. Случалось, что и по сто злотых нам за день перепадет. А что было хохота, да жратвы, да выпивки!
- Что ж, ты всякий голос умеешь передать?
- Разрешите только, пан поручик...
И, не дожидаясь ответа, отошел в угол и заговорил так удачно подделанным голосом Кацпера, что Заремба оглянулся в недоумении. Потом сразу точно раздулся, выпятил живот, надул щеки и заговорил голосом Качановского. Изобразил Мацюся и отца Серафима, потом закричал петухом, заржал, залаял, в три голоса сразу, засвистал дроздом.
- Ну и ну, черт возьми! Вот тебе за твои фокусы. В театре лучше не покажут.
- Раз услышу - и запомню! - похвастался Сташек, обрадовавшись дукату и перемене поручикова гнева на милость.
- А сколько тебе лет?
Он показался Зарембе совсем молоденьким.
- Породила меня, извольте, пан поручик, знать, тетка из милости, и приключилось это с ней в девичьем положении, - так стыдилась, бедняга, метрику на меня выписать.
- Ха-ха-ха! - расхохотался Заремба. - Ну, убирай, пострел, со стола и зови маркитанта.
Немного погодя вошел человек небольшого роста, плечистый, с реденькой рыжеватой бородкой, раскосыми глазами и широким лицом. На бритой голове его красовалась тюбетейка, малиновая рубаха была запущена в шаровары, а поверх нее накинут синий кафтан, густо собранный на поясе в сборки. Он подал Зарембе синий клочок бумаги с выколотым в уголке треугольником.
Заремба посмотрел на бумажку и, опасаясь какого-нибудь подвоха, проговорил сухо:
Маркитант усмехнулся и, шепнув формулу посвященных, прибавил вслух:
- Зовут меня Махмут Беляк, из Лостои, брат майора Амурада. Татарин, как изволите видеть, ваше благородие, родом и верный слуга польской отчизне.
- Так будьте желанным гостем, а мне простите мой первый прием, денщик доложил мне о каком-то маркитанте. Присядьте, пожалуйста.
- Вот уж полгода, как я действительно маркитанствую. Сейчас сможете убедиться, какие у меня добротные товары.
Он крикнул по-татарски в сени, и через минуту в комнату были внесены длинные лубяные короба, обвязанные веревками.
- Сташек! - приказал Заремба. - Сядь на крыльцо и - никого нет дома.
Маркитант сам запер дверь на ключ и, развязав короб, вынул оттуда несколько мешков золота.
- Десять тысяч дукатов. Необходимо их поскорее вручить нурскому квартирмейстеру Зелинскому. Таков приказ начальника Дзялынского. Через пять дней он обещал сам прибыть в Гродно. А теперь покажу вам настоящий товар.
- Так вы разве в самом деле торгуете? - спросил Заремба, немножко шокированный, пряча мешки с золотом в ящик.
- Эта профессия приносит большие барыши и дает мне возможность заодно служить нашему делу, - ответил татарин, выбрасывая из лубков на пол дорогие материи, из-под которых извлекал какие-то тяжелые, длинные предметы в байковых чехлах. - У меня тут привезено пятьдесят ружей, надо доставить их полковнику Гроховскому в Парчев.
- Да, уж и сказочные лубки! - воскликнул Заремба, страшно обрадовавшись и оглядывая ружья чуть не с благоговением. - Настоящие марципаны! Этого-то нам больше всего недостает. Новехонькие, - понюхал он стволы, - а уже пристрелянные! Дорого, должно быть, стоят?
- По червонному целкачу на магарыч, - мне коран запрещает пить вино и угощать им. Удружил я в нужде одному гренадерскому офицеру. Дела мало мне до того, откуда он взял ружья! Не мой грех, не мое покаяние. Есть и мешочек с тысячью первосортных кремней. - Он уложил ружья в один короб, сложил товары в другой и собрался уходить. - Квартирую на почтовом дворе. Часто бываю в разъездах, - поставляю фураж в лагеря "союзников". Но конюх остается при запасных лошадях, он мне даст знать - явлюсь по первому требованию. Командир настаивал, чтобы ружья сейчас же отправить.
- Есть у меня монах, который ездит со сборами. Он их завтра отвезет.
Беляк не хотел принять никакого угощения и ушел. Заремба приказал скорее запрягать и, нагрузив все карманы золотом, поехал к подкоморию Зелинскому, к которому уже заезжал по приезде, но не застал его.
Подкоморий Зелинский проживал на Виленской улице, в небольшой усадьбе, и, к счастью, оказался дома.
Навстречу Зарембе вышел человек средних лет, статный, с красивым лицом, украшенным свешивающимися вниз усами, с привлекательной, радушной улыбкой, бритой головой и проседью в оставленном чубе. Одет он был в польский костюм с саблей.
Он пригласил Зарембу в небольшую комнату, взвесил аккуратно золото и, заперев деньги в сундук, обратился к гостю дружеским тоном:
- Завтра свезу их Капостасу. Так изволил распорядиться начальник. Он горячо рекомендовал мне вас, пан поручик. Побольше бы нам таких хороших офицеров!
- Побольше бы нам таких граждан, как вы, пан подкоморий, - с жаром возразил Заремба. - Офицеры знают свой долг перед родиной и ни на минуту не перестали верить в него.
в то время как все либо спят, либо складывают руки, отуманенные кошмаром предательской дружбы.
Он вдруг сразу замолк, так как из дальних покоев загремел чей-то раскатистый бас:
- Смею вас уверить, господа, что все, что делают наши союзники, - они делают для нашего блага. И только при ее великодушном покровительстве...
Подкоморий прикрыл дверь, но Заремба успел услышать и процедил сквозь зубы:
- Совсем как в басне о волчьей опеке над стадом баранов.
- А хуже всего то, что говорит это честный человек и гражданин и что так же, как и он, свято верит в это почти вся Литва. Одно отчаяние с этими слепцами!
- Прозреют, только будет уже поздно.
- Коссаковские дурят им голову в этом направлении и открыто говорят, что для Литвы единственное спасение - связаться добровольной унией с Россией.
- Они верят всяким нашептываниям, не внемлют только голосу совести и долга!
- Да, Езерковский, секретарь сейма, говорил мне, что Залуский, депутат из Сандомира, заручился уже местечком придворного казначея.
- Это "она" выслужила у Игельстрема, - она ведь его любовница.
- А Миончинский, люблинский депутат, получил чин полевого секретаря его величества.
- Оба - висельники, один - сводник, другой - разбойник с большой дороги.
- Послу нужно в сейме побольше вельможных голосов, вот он и заставляет назначать на высокие посты своих приспешников. Король ведь противиться не станет.
- Меня не удивит теперь даже, если великим коронным гетманом будет назначен архипрохвост и низкопоклонник Любовидзкий.
- Да, кстати, Браницкий ведь отказался от гетманской булавы. Шепчутся люди, будто "народом избранный" гетман Коссаковский хлопочет о ней в Петербурге для себя. А король с Сиверсом хотят поставить Ожаровского. Есть, однако, другие, желающие видеть коронным гетманом волынского депутата Пулаского.
- За подвиги и заслуги, что ли, его брата, покойного Казимира? Я думаю, все это только интриги, чтобы поссорить между собой членов сейма. Пулаский уж и так попрекает тарговицких союзников в ненасытной жадности и продажности.
- В данный момент нам нужен совсем другой вождь.
- Я-то даже знаю - кто. Но пока что Пулаский пригодился бы для наших планов: это человек, горячо любящий родину.
- Уж не из этой ли любви к родине предводительствует он Тарговицей?
взять слово в его пользу. Как вам это нравится?
Я своего протеста заявлять не буду, потому что во всех этих делах ничего не смыслю, - увернулся Заремба от неприятной темы и встал, берясь за шляпу.
- Ну а теперь пойдемте, благодетель мой дорогой, закусить, - там нас ждут. Познакомитесь с несколькими горячими оппозиционерами и с капитаном Жуковским.
- Я принципиально не общаюсь с оппозицией, чтобы не привлекать на себя внимание шпионов. В Гродно каждый честный человек считается подозрительным и находится под бдительным наблюдением. Мне приходится, безопасности ради, надевать на себя личину ярмарочного зеваки или гуляки, - объяснил Заремба серьезным тоном. Должен был, однако, пообещать прийти завтра обедать, за что пан подкоморий горячо пожал ему руку и сказал на прощанье:
- Считайте мой дом во всякой нужде своим.
Заремба отослал лошадей и почти бессознательно очутился перед домом Изы как раз в тот момент, когда туда подъехал фон Блюм и солдат вынес за ним из экипажа огромную корзину роз. Они поздоровались очень дружески, причем офицер покровительственным жестом приглашал его войти.
- К сожалению, у меня нет времени. Мне хотелось только узнать что-нибудь о пане кастеляне.
- Завтра приезжает. Так говорила за обедом панна Тереня. Сегодня мы идем в театр, не соберетесь ли вместе с нами?
- А большая будет компания?
- Только свои: камергерша, панна Тереня, я, ну и сам камергер.
- А князь? - не мог удержаться Заремба от вопроса.
- Явится к концу спектакля. Сейчас у него над душой младший Зубов, приехал из Петербурга. Он награбил роз у Сиверса и поручил преподнести пани камергерше. Теперь он блаженствует: вернул себе утраченную милость, рассказывал фон Блюм спокойным тоном, с глуповатой улыбкой.
- Я очень рад, - проговорил заикаясь Заремба, заставив себя прибавить несколько слов в оправдание тому, что князь и фон Блюм не застали его дома.
- Князь очень жалел, так как заезжал к вам, чтобы выразить благодарность.
Лицо Зарембы выразило неподдельное удивление.
- Он признался мне, что благодаря вашему заступничеству получил прощенье.
- Моему заступничеству? Ах, да, да, - засмеялся он как-то странно и, попрощавшись с фон Блюмом, пошел медленной-медленной походкой, точно сгибаясь под тяжестью стопудового груза.
- "Благодаря моему заступничеству"! - повторил он с невыразимым чувством. - Отплатила мне! Как последняя девка! - вспыхнул он на одно мгновенье, но вскоре надел на себя маску безразличия, остановился у кафе, где, как каждый день в это время, собиралась модная молодежь, разглядывавшая проезжающих дам.
Был там и Марцин Закржевский, но какой-то кислый, ворчливый и в таком настроении, словно искал случая, чтобы устроить кому-нибудь скандал.
- Ты сегодня угрюм, точно пани подкоморша дала тебе отставку, - шепнул ему Заремба.
- Подозрение совершенно ложное, ищи другого следа.
- Если бы я знал, кто мне там портит дело! - пробурчал Марцин, подергивая усики.
- Ты бы лучше смотрел, чтобы тебя не отставили от Терени.
- Ты хочешь меня обидеть или предостеречь? - подступил к нему Марцин с угрожающим видом.
- Я хочу только, чтобы ты видел, кто тебе строит козни и где...
Закржевский побледнел. Его обычно кроткое лицо застыло, точно окаменело.
- Я считаю тебя другом, можешь меня не щадить.
- Сам узнай! Дамы будут сегодня в театре, конечно, в сопровождении... Помни только, что Сиверсовым офицерам запрещено драться на дуэлях!
- Но мне не запрещено намять каждому из них бока, хотя бы палкой.
- Жди тятька лета, а пока кобылку волки слопают, - буркнул презрительно Марцин и убежал.
Заремба тоже собирался уже уходить, как вдруг из кафе выкатился какой-то огромный пьяный мужчина и шлепнулся на него всей своей тяжестью, бессвязно бормоча повелительным тоном:
- Веди меня, сударь, - и икнул ему прямо в лицо.
- Я тебе не слуга, - оттолкнул его с отвращением Заремба, так что тот ударился о стену и, судорожно ухватившись за нее, завизжал плаксивым тоном:
Никто не спешил помочь, зато градом посыпались насмешливые замечания.
- Растянется перед кафе, приберут его полицейские.
- Скотина паршивая! Сейчас изукрасит тут стену!
- Отдать его патрулю. Проспится в кордегардии, тогда сам уж попадет к Массальскому.
- Так гибнет великая слава! - прибавил другой по-латыни, плюнув в сторону пьяницы.
- Эх, господа, господа, - вмешался какой-то солидный мужчина в кунтуше, - как вам не стыдно издеваться над пьяным и выставлять его на посмешище толпы! Закройте его хоть от посторонних, я сбегаю за каким-нибудь экипажем.
Молодые люди без особенной охоты закрыли пьяницу своими спинами от глаз прохожих, поддерживая, чтобы он не упал.
- Что это за фрукт? - спросил Заремба, указывая на пьяного.
Это был действительно пресловутый князь Адам Понинский, в свое время главнейшая и подлейшая личность в Речи Посполитой, которого сеймовый суд присудил, как врага отчизны, к лишению чести, шляхетства, титулов, фамилии и чинов и к пожизненному изгнанию из страны. Предполагалось даже провезти его по улицам города под звуки труб и объявить изменником.
"Один из худших, но не единственный", - подумал Заремба, глядя с брезгливым состраданием на его мерзкое, словно забрызганное грязью и подлостью, лицо.
- Тарговица вернула ему права, но все бегут от него, как от заразы.
- Кто может снять позор с этакого! - раздавались голоса рядом с Зарембой.
- Совесть и Понинский! Ха, ха! Не слыхал ты, как видно, какою он пользуется славой.
- Зато знает о нем кое-что простонародье. Глядите-ка, сколько собирается тут зевак.
- Он ведь не разборчив в компании, пьет со всяким, кто подвернется.
Подъехал, наконец, экипаж, пьяницу с трудом усадили, и, когда лошади тронулись, толпа уличных мальчишек и подростков понеслась за ним с пронзительным свистом и гиканьем.
Несколько гренадерских офицеров, стоявших в стороне, громко зааплодировали, покатываясь со смеху.
- Надо бы, чтобы это видели теперешние министры! - бросил кто-то из молодежи.
Заремба поспешил отвернуться от этой сцены и пошел домой.
Закат уже догорал, небо покрывалось чешуей из раскаленного пурпура, а над землей поднимались сизые сумерки, пропитанные пылью и голосами замирающего дня. На площадях и углах улиц сменялись караулы под глухой рокот барабанов и крики уличных ребят. Жители толпами высыпали на улицу, облепив все подъезды и пороги, торговцы убирали уже лари, закрывались кафе и трактиры, ибо городские стражи, треща алебардами, кричали протяжно:
Заремба хотел переговорить с отцом Серафимом насчет перевозки ружей, но, не найдя его в монастыре, заглянул в келью игумена и остановился на пороге, пораженный представившейся ему картиной.
Вся келья была залита отблесками зари. У окна в оранжевых лучах заходящего солнца стоял на коленях игумен, окруженный целым облаком трепещущих в воздухе птичьих крыльев. Птицы сидели у него на голове, на плечах, даже на руках, сложенных для молитвы. И в этой благодатной тишине сумерек раздавался только птичий щебет и шепот старца, не слышавшего, как открылась дверь.
Заремба вышел на цыпочках и долго еще стоял под окном в саду, предаваясь мечтательным думам. Воспоминания о доме, о матери, о детстве живыми красками заиграли в его душе. Былые годы, былые мечты, былые надежды! К ним уносил его благоуханный вихрь и неумолимой чередой донес его до первой, до единственной любви - до Изы. Вздрогнул. Страдание железными когтями заскреблось в его сердце.
- Почему ты такая? - простонал он, мысленно видя, как с чудесной, цветистой мечты осыпались в его руках нежные лепестки и умирали, летя в отвратительное, грязное болото, сами превращаясь в липкую грязь.