Провинциальное развлечение.
Третья часть

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

В конце длинной аллеи красивых старых деревьев высится главное здание "дома отдыха" доктора Б. Оно, вероятно, заменило более старую постройку, к которой вел этот двойной строй вязов, похожий на заканчивающуюся у скрещения дорожек вязовую аллею виллуанского парка. Хотя здание довольно обширно, оно все же недостаточно для нужд заведения доктора Б., поэтому к нему присоединено некоторое количество павильонов, отделенных друг от друга палисадниками и выходящих окнами в парк. В обильно распространяемых проспектах "Анонимного общества" парк этот, собственность Общества, расхваливается как одна из самых главных приманок заведения доктора Б. Густой и тенистый, он составляет, подобно аллее вековых деревьев, остаток барской старины. Парк и аллея напоминали мне Виллуан, но в то время, как виллуанский парк был окружен наполовину развалившеюся каменною оградою, шатающимися решетками и почти совсем засыпавшимися рвами, здешний был солидно огражден высокою стеною и запертыми на замок воротами, которые препятствовали как входу, так и выходу из него. Больше того, ограда, как говорили, была оплетена наэлектризованною проволокою, которая при малейшем прикосновении к ней приводила в действие звонки и оповещала служебный персонал о всякой попытке пробраться сюда или ускользнуть отсюда.

Нельзя не признать, что этот персонал, изумительно подобранный и вышколенный, обращался с пансионерами доктора с безукоризненною вежливостью и непреклонной строгостью. Его поэтому очень ценили и уважали. Все это были люди очень сильные и с хорошими манерами, одинаково одетые в прекрасно сшитые серые костюмы, все с очень приветливыми лицами и очень симпатичные с виду. Некоторые из них были женаты. Жены их ухаживали за ними и смотрели за нашим бельем. Словом, все в заведении доктора Б. было до мелочей рассчитано и велось в образцовом порядке. Заведение вполне заслуживало своего названия: "Дом отдыха". Ни один неприятный звук не нарушал его благодетельной тишины. Нельзя было услышать ни одного стона, ни одного крика. Казалось, что доктор каким-то чудом искоренил у себя всякое выражение страдания. К тем больным, которые могли бы не выдержать жестоких приступов боли, доктор применял особенный искусный режим, доставлявший им немедленное облегчение. Впрочем, все больные оставались невидимыми в этой врачебной фиваиде, управляемой доктором Б. с самою мудрою заботливостью; он неусыпно наблюдал и за материальным благосостоянием своих помощников, и за душевным здоровьем своих пациентов.

Эта роль, сознанием которой он был преисполнен, сообщала доктору Б. авторитетный и внушительный вид, не лишенный мягкости и доброты, которые, однако, не мешали ему, когда бывало нужно, прибегать к целительным строгостям. Но в моменты вынужденного пользования ими доктор, казалось, сам страдал. Это страдание можно было прочесть на его лице, которое обыкновенно бывало спокойным и отражало лишь исполнение профессионального долга. Как слова, так и жесты доктора Б. были строго рассчитаны. Это был человек высокого роста, со слегка наклоненным вперед туловищем, словно он принимал на плечи невидимый душ. Он постоянно делал такие движения, точно его беспокоило слишком узкое платье. Его сюртук немножко напоминал смирительную рубашку. У него были благородные и правильные черты лица, нос слегка бурбонский. Доктор Б. был эрудитом не только в медицине, но и в истории. Самою любимою его эпохою была эпоха царствования Людовика XIV, так что главное здание своего заведения он в шутку называл Трианоном, а совокупность вспомогательных павильонов - Маленьким Марли.

В один из этих павильонов Маленького Марли был водворен и я по своем прибытии сюда после довольно продолжительной беседы с доктором Б. Квартира доктора Б. была очень комфортабельна. Его жилые комнаты сообщались с обширным кабинетом, уставленным книжными шкафами и столами с картонками. На камине стильные часы поддерживали бронзовый бюст короля-солнца. На стене висел красивый ковер той же эпохи. Эта торжественная обстановка очень подходила доктору Б. Ему оставалось только самому облачиться в костюм эпохи и надеть парик. Несмотря на обстановку во вкусе Людовика XIV, прием, оказанный им мне, был самый безыскусственный. Доктор Б. встретил меня очень любезно, предложил мне несколько вопросов, коснулся различных политических и литературных тем, уклонился от разговора на медицинские темы и закончил выражением уверенности, что мне понравится его заведение. Со своей стороны, он примет все меры, чтобы сделать мне пребывание в нем приятным. Впрочем, он не будет в состоянии предложить мне много развлечений. Книга, иногда музыка, прогулки по парку и что я больше предпочту: одиночество или же общество нескольких избранных пансионеров, размещенных, подобно мне, в павильонах; что касается центрального здания, в котором мы находились, то оно было предназначено лишь для тех категорий гостей, которые нуждались в специальном уходе. Я отдал себе отчет в этом, заметив основательные решетки, вставленные в окна фасада, выходящего в парк, но доктор Б., покинувший свой кабинет, чтобы проводить меня до моего павильона, не дал мне возможности слишком долго задерживаться на этом зрелище. Он старался отвлечь мое внимание шутками об отшельнической жизни, которую я вынужден буду вести в моем новом положении. У меня будут отсутствовать кое-какие удовольствия немножко интимного характера, но мне не следует беспокоиться по этому поводу. Если я почувствую настоятельную потребность в этих удовольствиях, мне можно будет, с соблюдением некоторых предосторожностей, доставить их.

Разговаривая таким образом, мы достигли Маленького Марли. Из двенадцати составлявших его павильонов некоторые оставались незанятыми. Тот, что предназначался для меня, был последним в правом ряду. Я выбрал себе помещение в нижнем этаже, состоявшее, так же как помещение верхнего этажа, из большой комнаты с примыкавшими к ней гостиною, ванною и уборною. У меня не было никаких оснований для предпочтения одного помещенся другому; мне лишь хотелось показать доктору, что воля не совсем угасла во мне. Доктор одобрил мой выбор и лично проверил, все ли в исправности, хорошо ли действуют краны и т.п. Затем спросил, нет ли у меня еще какой-нибудь надобности к нему, и попрощался. Я увидел, как он большими шагами направился в свой кабинет, где его ожидал в своем львином парике и римских латах бюст великого короля.

Когда доктор Б. удалился, я начал обозревать свое новое жилище. Оно показалось мне опрятным и комфортабельным. Паркет светлого дерева был тщательно натерт и блестел. Стены были окрашены в очень приятный для взгляда серый цвет. Все, казалось, было подобрано с таким расчетом, чтобы обстановка и общий вид комнаты не представляли ничего интересного, не давали никакой пищи воображению. Это было действительно "место покоя", созданное для умиротворения всех наших душевных способностей. Все побуждало живущего в этих комнатах ограничиваться самыми будничными, повседневными занятиями. Эта обстановка служила немым приглашением отказаться от всех желаний, от всех волнений, свести свои жизненные функции к минимуму. Впрочем, я вовсе не был склонен отвергать этот умеренный образ жизни. Прошло уже то время, когда я искал "развлечений".

Эта мысль, признаюсь, заставила меня невольно улыбнуться. Я заметил свою улыбку на отражении в зеркале, которое явилось как бы напоминанием мне о себе самом. Да, это именно я находился в этой старательно и методически обезличенной комнате, я был жильцом павильона Маленький Марли, пансионером доктора Б. В этот момент в комнату вошел с моим чемоданом один из служителей. Я обратил внимание, до какой степени счастливо серый цвет его костюма гармонировал с серою раскраскою стен. Это безупречное согласование лишало служителя всякого значения и отнимало всю его индивидуальность. Он растворялся в окружающей атмосфере. Еще немного, и он показался бы мне несуществующим, хотя он отвечал на задаваемые мною вопросы. Он назывался Морис, был холостяком, и уже в течение двух лет служил у доктора. Этот Морис, с необычайно сладкою, но сдержанною улыбкою, с вкрадчивым голосом, был обладателем сильных рук, заканчивавшихся основательными кулаками. Сила его была, должно быть, исключительною, потому что вслед за чемоданом он принес тяжелый сундук, который совсем почти не оттягивал ему плеча. Принеся мои вещи, он оставил меня одного.

Я подошел к окну и стал глядеть в него, барабаня пальцами по стеклу. Случай или же непривычный шум заставил выйти одновременно обитателей трех павильонов? Не знаю, но тотчас три господина почтенного возраста и почтенной наружности сошлись вместе на центральной аллее. Один из них был высокого роста, два другие пониже. Между ними завязался, по-видимому, довольно оживленный разговор, как вдруг к ним присоединился четвертый собеседник. Этот последний, ростом почти карлик, казалось, пользовался особым почтением. После взаимного обмена приветствиями разговор возобновился. Темою его был, вероятно, доктор Б., потому что взгляды собеседников часто устремлялись к окнам его кабинета, которые своим открытым видом резко выделялись на фоне всех остальных заделанных решетками окон директорского здания. Когда тема была, по-видимому, исчерпана, карлик повернулся к моему павильону. У этого карапузика было довольно красивое лицо слегка еврейского типа, с кривыми чертами, смуглою кожею и восточными глазами; сочетание этого лица с хилым, нескладным и даже уродливым телом производило необыкновенно странное впечатление. Когда он говорил, его спутник - тот, что ростом был почти великан - положил руку ему на плечо. Этот жест позволил мне разглядеть его насмешливое, с чертами фавна, лицо, его крючковатый нос над толстыми губами, его четырехугольную бороду с пробором, расчесанную веером. Во всей его фигуре было что-то веселое и фривольное. Я узнавал эту физиономию, смесь солдафона и гуляки. Я видел ее на каком-то портрете, но где? Великан говорил карапузику что-то очень забавное, потому что последний покатывался со смеху и все бронзовое лицо его при этом морщилось и сотрясалось, а на лице его собеседника расплывалась широкая и довольная улыбка бонвивана. Что касается двух остальных собеседников, то я не мог видеть выражения их лиц, потому что они по-прежнему стояли ко мне спиною.

Вид этой кучки сразу же навел меня на некоторые размышления. Доктор Б. предложил мне выбор между одиночеством и обществом; я мог, следовательно, по желанию, жить один или принять участие в разговорах моих соседей по павильону. У каждого из решений были свои преимущества и свои невыгодные стороны. Все же я счел за лучшее в первые дни держаться в одиночестве. Мне казалось, что это будет приличнее, чем навязывать себя этим людям, которые, может быть, не имели никакого желания принимать в свой маленький кружок новое лицо. Если они пожелают завязать со мною знакомство, они легко найдут способ указать мне подходящий путь и надлежащий момент. При наличности сомнения выжидательная позиция была наиболее достойным решением, тем более что период одиночества нисколько не пугал меня. Разве мне не следовало воспользоваться им для размышления о событиях, совершившихся со времени моего утреннего визита в Валлен к милейшему г-ну де ла Ривельри?

Когда я решаюсь припомнить следствия этого "осведомительного" визита к г-ну де ла Ривельри, то замечаю, что мне не доставляет никакого удовольствия представлять себе их и еще тягостнее было бы запечатлевать их на бумаге. Мне не хочется обременять ими своей памяти, и я предпочитаю дать им рассеяться и испариться. Может быть, мне удастся таким образом когда-нибудь забыть их. Из-за этого-то эгоистического соображения читатель найдет в настоящей тетради очень мало упоминаний об указанных следствиях. Я могу сказать лишь, что они оказались вовсе не похожими на то, что я ожидал. У меня, по-видимому, всегда будет стоять перед глазами так забавно ошеломленное лицо бедного г-на де ла Ривельри, испуганное движение его рук, его вытаращенные глаза. Он не больше изумился бы, если бы перед ним предстал из тьмы веков покойный советник Сориньи, волоча за ноги окровавленный труп зарезанного президента д'Артэна. Бедный г-н де ла Ривельри, я бью уверен, что он упадет в обморок! В этот момент профессиональная привычка чуть было не возобладала в нем над всеми другими соображениями. Но довольно! В конце концов, образ г-на де ла Ривельри еще, пожалуй, больше всего развлекает меня во всем этом процессе, который, вместо того чтобы "идти нормальным путем", повлек всякого рода кляузы, экспертизы, контрэкспертизы, донесения и прочие пустяки, завершившиеся благоприятным медицинским диагнозом, сделанным над моею особою почтенным доктором Б. Да, дорогой и добрейший г-н де ла Ривельри, ваше искусное посредничество лишило меня ореола преступности, которого я, в конце концов, может быть, немного и заслуживал, - и все это ради доставления удовольствия вашему другу тетушке Шальтрэ, а также, признайтесь, в интересах г-жи Юстиции - чтобы не показать ее неспособною с достоверностью разрешить "тайну", которую я представлял в ее глазах. Я был принесен в жертву ее непогрешимости.

Но хотя у меня есть, таким образом, основания сердиться на г-на де ла Ривельри, я должен все же выразить ему некоторую признательность за его поведение по отношению ко мне. Решив устроить так, чтобы меня объявили невменяемым, он мог придать этой невменяемости неприличный характер. Есть различные степени невменяемости, и г-н де ла Ривельри ограничился тем, что наделил меня самою скромною степенью, между тем как из предосторожности он так легко мог "пересолить". Я мог быть обязанным ему гораздо более неприятною участью, чем та, что выпала на мою долю. Я волен думать все что угодно о предпринятом мною шаге; но я должен признать, что г-н де ла Ривельри истолковал его самым выгодным для меня образом и добился того, чтобы его истолкование получило признание; и в результате я не заключен в центральное здание заведения почтенного доктора Б., в котором окна заделаны решетками, а являюсь квартирантом одного из уютных и кокетливых павильонов его Маленького Марли.

Вот какого рода размышления занимали меня в то время, как я стал окончательно устраиваться в отведенном мне помещении. Все мне нравилось в нем, за исключением некоторых незначительных мелочей, и доктор Б. не замедлил сделать распоряжение, чтобы мне переделали их по моему вкусу. Доктор довольно часто заходил ко мне. Его, видимо, интересовало мое "состояние". Я позволял ему задавать мне вопросы и исследовать меня, как ему заблагорассудится. Какое мне было дело до этого? Я чувствовал себя в состоянии полного покоя, точно я был вне жизни и над жизнью. У меня не было больше потребности ни в каком "развлечении". Я не знал больше сплина, недомогания, тоски, скуки. Покончено с жалким состоянием, которое я влачил! Я близок был к слиянию с темными стихиями вселенной. Я уже не чувствовал у себя почти ничего индивидуального. Я проводил спокойно дни и крепко спал по ночам. Впрочем, иногда сон мой оживлялся неясными сновидениями, которые после пробуждения заменялись еще более неясными образами. Я наблюдал их без всякого любопытства. К ним примешивались иногда тусклые воспоминания. Может быть, во время этих ночных блужданий я смутно слышал речи защитника, шепот судебного трибунала, крики толпы, но все это оставалось расплывчатым и несвязным. Иногда я выносил из этих сновидений впечатление избегнутой опасности, двусмысленных встреч, но ничто не определялось с точностью и не приобретало ясного смысла. Особенно важно было то, что сны эти не оставляли у меня никакого волнения, никакого беспокойства. Жизнь моя протекала среди совершеннейшего покоя. Доктор Б., которому я сообщил о своей "эйфории", горячо приветствовал это "приятие" мною моего нового существования. Он называл меня "примерным" пансионером своего заведения. Еще немного, и он начнет пользоваться мною как рекламою и пустит прогуливаться с надписью на спине и афишею в руке.

По-видимому, мое общество - я вынужден признать это - доставляет милейшему доктору Б. самое неподдельное удовольствие. Человек разговорчивый, он охотно удостоил бы меня своих признаний, стоило мне только оказать ему поощрение. А покамест он ограничивался разговорами о своих любимых занятиях, которые, как это ни странно, не имеют ничего общего с его профессией. Конечно, доктор Б. был превосходным и знающим врачом, но медицина нашего времени не слишком интересовала его. Он увлекался медициною прошлого. Он с упоением смаковал ее невежество, ее промахи, ее причудливые странности, ее нелепые методы, ее экстравагантную практику. Он любил необычайность ее лекарств и номенклатуры. Некоторые ее забавные глупости заставляли его от души хохотать. Его самою излюбленною эпохою в истории медицины была эпоха великого столетия. Доктора не переставали потешать враки и суеверия тогдашних врачей, их вульгарно латинский жаргон. Он восторгался их чепухою. Впрочем, все, что относилось к царствованию великого короля, вызывало у него энтузиазм. Этот культ, рассказывал он мне, побудил его как-то, на костюмированном балу, загримироваться королем-солнцем, и он с гордостью сообщал мне, что ему удалось исполнить эту роль с большим правдоподобием и достоинством. У него и до сих пор сохранился костюм, который он носил на этом памятном вечере; доктор надеялся, что ему еще представится случай вновь надеть его.

Я терпеливо выслушивал речи милейшего доктора Б. и, заметив его увлечение историею, порекомендовал ему "Историю валленского парламента" де ла Ривельри, в которой рассказывается об убийстве президента д'Артэна советником Сориньи. Когда доктор последовал моему совету, мы не раз беседовали с ним об этом знаменитом процессе. Во время разговоров доктор посматривал на меня с любопытством. Мне иногда казалось даже, что он пытается проникнуть в мою душу. Казалось, что он вот-вот готов задать мне постоянно откладываемый вопрос. После одного из таких разговоров доктор сообщил мне, что он должен отлучиться на несколько дней, так как его вызывают в Париж на одну очень важную консультацию. Он предлагал мне во время его отсутствия познакомиться с моими соседями по павильонам. По его словам, это были прекрасно воспитанные люди, общество которых, наверное, доставит мне удовольствие.

Я поблагодарил доктора за совет, которому я, несомненно, рано или поздно последую, но возразил, что предпочитаю подождать его возвращения, когда он представит нас друг другу, как это принято в хорошем обществе. Время отсутствия доктора я использую для посещения отдаленных частей парка, с которым я еще не познакомился как следует. И действительно, по отъезде доктора я начал совершать правильные прогулки. Время года благоприятствовало им. Весна была уже в полном разгаре, так что свежесть листвы сочеталась с ее изобилием. Легкий ветерок доставлял удивительное удовольствие во время ходьбы. Что может быть приятнее бесцельного блуждания по дорожкам, когда вы знаете, что их пленительные неожиданности не собьют вас с дороги больше, чем следует? Это избавляет вас от всяких забот об ориентации и позволяет вам ни о чем не думать и сосредоточить все свое внимание на форме, окрасе и запахе листвы, на причудливой и изменчивой игре света, на порхании и щебетании птиц, на всех таинственных шорохах природы. Я до конца использовал это наслаждение природою. Понемногу я ознакомился со всеми видами великолепного парка: его зелеными купами деревьев, его лабиринтом, его маленьким озером, его развалинами, его капризно извивающимися аллеями, его скамейками, поставленными в надлежащих местах, выбранных с большим искусством. Однако этот прекрасный ансамбль не особенно нравился доктору Б. Ему хотелось переделать парк в сад во французском вкусе, но у него не хватало ередств на это дорогое предприятие, которое послужило бы дополнением к постройкам, называемым им Трианоном и Маленьким Марли. Признаюсь, я не видел особой необходимости в этой переделке. И в своем теперешнем виде парк доставлял мне прекрасные часы, которые не сделали бы более приятными деревья, рассаженные косыми рядами, цветники и газоны.

Когда я возвращался с одного из этих блужданий, случай помог мне осуществить совет доктора Б. Так как было уже довольно поздно - почти уже наступила ночь, - то вместо возвращения в свой павильон я по ошибке направился к павильону, расположенному слева от моего. Я уже сказал, что эти павильоны были совершенно похожими друг на друга, так что моя ошибка была вполне простительна. Итак, нимало не задумываясь, я толкнул дверь прихожей, а также дверь, которую я считал дверью в мою гостиную. Едва только я переступил уже темный порог, как был встречен раскатистым смехом, и в то же время быстро повернутый коммутатор поставил меня лицом к лицу с обладателем бороды веером и фавновского лица, который, по-видимому, играл роль зачинщика в маленькой группе моих соседей по павильону... Не успел я раскрыть рот, чтобы извиниться, как он обратился ко мне со следующими словами:

господин Пустынник, что вы так гнушаетесь нашим обществом. Право же, оно не заслуживает такого презрения. Мы каждый день собираемся друг у друга побалагурить и обменяться кое-какими мыслями по-приятельски. Скучно, не правда ли, всегда быть одному? И потом, как говорит старая пословица, "чем более сходишь с ума, тем более веселишься". Итак, решено: до завтра. Я вас представлю г-дам Леону Дюрану, маленькому смугляку, Нестору д'Эрмийи и Антуану Жильяру. Что же касается вашего покорнейшего слуги, то имя его Анри де Вогур. А ваше?

Я назвал свое имя. Г-н де Вогур все время поглаживал свою бороду веером и смотрел на меня с лукавым видом, когда я прошагивался с ним, пообещав ему не опаздывать на свидание. При таких обстоятельствах мне было трудно отклонить приглашение и отказаться завязать знакомство с моими соседями. На другой день возвратился доктор Б., и я рассказал ему о вчерашней встрече. Он выслушал меня рассеянно, вид у него был серьезный и озабоченный. Однако он одобрил меня. Я попросил его сообщить мне что-нибудь об этих господах. Анри де Вогур был беарнский дворянин, страстный охотник, кутила и бабник. Леон Дюран служил комиссаром на пароходах, обслуживающих Ближний и Дальний Восток. Нестор д'Эрмийи, бывший адвокат, и Антуан Жильяр, инженер, дополняли квартет. Доктор прибавил:

- Вы увидите, вы увидите сами. И я убежден, что эти господа вам очень понравятся.

Первое собрание того, что эти господа называли между собою "Клубом добрых соседей", не представляло ничего замечательного. Антуан Жильяр почти все время молчал. Нестор д'Эрмийи, хотя и бывший адвокат, оказался немного заикою. Наиболее симпатичными мне показались Леон Дюран и Анри де Вогур. Вогур был не лишен некоторой дурашливости, довольно грубой, но он производил впечатление славного парня. Леон Дюран говорил цветистыми сентенциями в восточном вкусе. На мой вопрос, много ли он путешествовал (вопрос этот вызвал у Анри де Вогура взрыв хохота), он ответил мне утвердительно. Тут Нестор д'Эрмийи и Антуан Жильяр улыбнулись. Леон Дюран посетил Индию, Китай, Аравию. Он бывал в Мекке. При этом утверждении мне показалось, что Анри де Вогур постучал пальцем по лбу. Посидев некоторое время, я распростился и ушел, унося от этого собрания какое-то неопределенное странное впечатление.

все лицо его старого сатира было насмешливо.

- Знаете ли, дорогой сосед, когда вы ушли, у нас произошел горячий спор по поводу вас. Дюран утверждал, что вы знаете, а я настаивал, что нет. Тогда я решил поставить вас в известность, если понадобится, и по вашему лицу я вижу, что это не бесполезно. Какого вы мнения о г-не Леоне Дюране?

Этот вопрос немного удивил меня. Я не думал ничего особенного о г-не Леоне Дюране и ответил просто, что г-н Леон Дюран кажется мне очень интеллигентным. Услышав это заявление, Анри де Вогур выпустил мою руку, чтобы нахохотаться вволю:

не обратили внимания на этот оливковый цвет кожи, на арабскую наружность и на путешествие в Мекку? Среди нас, сударь, живет, или, вернее, оживает, Магомет. Леон Дюран есть перевоплощение Магомета.

Произнеся это откровение, г-н де Вогур напустил на себя выражение неописуемой жалости и все время искоса посматривал на меня, чтобы видеть, какое впечатление произвели его слова. Я не сплоховал и самым естественным тоном спросил его:

- Но если г-н Леон Дюран - Магомет, то кто же, в таком случае, г-н д'Эрмийи?

Г-н де Вогур пренебрежительно пожал плечами:

- Г-н д'Эрмийи? Он убежден, что он - Цицерон. Не обольщается ли он, однако? Что касается г-на Антуана Жильяра, то вы видите в его лице Дени Папена, изобретателя знаменитого "котла".

- Вам излишне, конечно, говорить, что эти несчастные заблуждаются, как Дени Папен, так и Цицерон с Магометом. Перевоплощение, подлинное перевоплощение

Он повернулся лицом прямо ко мне. Эта маска весельчака и гуляки, эти сощуренные глаза, эта борода веером... Вне всякого сомнения, лицо г-на де Вогура и портреты доброго короля Генриха IV представляли некоторое сходство, может быть, просто сходство двух уроженцев Беарна. Г-н де Вогур оборвал мои размышления:

- Да, на Генриха IV, черт возьми, на Генриха IV, коего, сударь, я являюсь живым и подлинным перевоплощением!

Г-н де Вогур сохранял некоторое время свою царственную и исторически верную позу, а затем сказал мне:

- Я вам как-нибудь расскажу, почему я здесь и что я здесь подготовляю. День "курицы в горшке" снова наступит, и вы будете одним из наших. Что же касается этих милых людей, воображающих, будто они Магомет, Цицерон и Дени Папен, то бесполезно спорить с ними, не правда ли? Не мешайте им говорить, когда они будут объяснять вам свою двойственную личность. Зачем причинять им огорчение:

И Генрих IV, дружески похлопав меня по плечу и произнося свою историческую божбу, удалился вместе с г-ном Анри де Вогуром.

Г-н де Вогур не лгал. Эрмийи - Цицерон, так же как и Дени Папен - Жильяр не блистали умом. Один только Магомет, как это признавал Генрих IV, не был лишен ума. Комиссар на пассажирских пароходах, он много поездил и немало сталкивался с людьми всякого рода. Несомненно, в Индии он познакомился с теориями перевоплощения, вторичного изживания прежних жизней. Этот вздор, вероятно, вскружил ему голову. Его путешествие в Аравию было последнею каплею, и в Мекке он стал Магометом. Я не чувствовал никакого желания вступать с ним в спор по поводу его фантазий, так же как не испытывал желания разуверять милейшего г-на д'Эрмийи и г-на Жиль-яра, этого скромного и молчаливого человека, не очень гордящегося тем, что, в качестве Дени Папена, он изобрел паровой котел. Г-н д'Эрмийи был более словоохотлив. Его иногда застигали за разучиванием цицероновских периодов и за декламациею, громовым и заикающимся голосом, знаменитого обращения к Каталине: "Quousque tandem abutere patientia nostra, Catilina!"

По совершении этого ораторского упражнения Эрмийи выказывал себя безупречным светским человеком. У него был вкус к каламбурам и сальным анекдотам. Их не без удовольствия слушал даже и Вогур, этот рьяный волокита, но он предпочитал им, однако, фривольные, эротические и даже непристойные, что заставляло Магомета пожимать своими уродливыми плечами, особенно когда Вогур потешался над тремястами женами его гарема и над гуриями его рая. Я довольно скоро заметил, что если Вогур относился пренебрежительно к Магомету - Дюрану, то и этот последний не проявлял большой симпатии к доброму королю Генриху. Он охотно называл его солдафоном и деревенщиной и ставил на вид его бахвальство и развращенность. Прочитав во время одной из своих поездок разрозненный томик "Историею" Талемана де Рео, забытый в каюте каким-то пассажиром, он нашел там как раз анекдот о Генрихе IV и запомнил из него, что у доброго государя всегда "пахло под мышками и были потные ноги". Магомет - Дюран с удовольствием цитировал эту благоухающую историческую подробность, и, хотя он находил ее также и у г-на де Вогура, он все же выражал некоторые сомнения по части его претензий быть перевоплощением этого короля. К такого же рода претензиям д'Эрмийи - Цицерона тоже, по его мнению, следовало относиться с осторожностью, между тем как претензии Жильяра - Папена он считал вполне обоснованными.

во время которых эти господа, из уважения к моей любви к одиночеству, не сопровождали меня. Иногда мои прогулки приводили меня на самый край владений, в место, называемое "Красивым Видом". Это был род террасы, возвышавшейся надо рвом, откуда открывался довольно широкий горизонт пахотных полей, лугов, перелесков и откуда можно было различить кусочек большой дороги, окаймленной рядами красивых деревьев. Эта дорога была довольно оживленной. Часто, когда я сидел на террасе "Красивый вид", пронзительный крик или глухое завывание разрывало или разбивало тишину. Вдруг, стремительный, сверкающий лакировкою, медью, никелем, мчащийся с головокружительной скоростью, мечущий потушенный взор своих фонарей, властный и торжествующий, показывался в облаке пыли какой-нибудь большой автомобиль. Мгновение он был виден там, затем поворот дороги скрывал его, и до меня доносилось только отчаянное завывание, уже далекий звук его сирены. Все снова погружалось в тишину. Пыль уносило ветром с пустынной дороги. Над моею головою пела птица; я видел дрожащий на веточке листок, я чувствовал своими ногами еле приметное колыхание стебелька травы. В эти дни я испытывал почти страх снова стать самим собою...

Я сидел однажды на этой террасе и заметил, что на проехавшем по дороге автомобиле были зажжены фонари. Тут только я обратил внимание, что запоздал и едва успею возвратиться в павильон до наступления сумерек. Я шел поэтому хорошим шагом, как вдруг увидел, что в конце аллеи кто-то движется мне навстречу. Неужели я так сильно запоздал, что доктор послал за мною на поиски или же мне хотели передать какое-нибудь известие? Я еще более ускорил шаг. Человек, к которому я направлялся, шел довольно быстро, и мы вскоре оказались на близком расстоянии друг от друга. В этот момент я заметил, что это не был кто-нибудь из сторожей или из моих соседей по павильону. Я различал человека среднего роста, крепкого сложения, коренастого и сутуловатого, с опущенною головою. Так как, казалось, он не замечал меня, то я не сделал ничего для привлечения его внимания ко мне, но, по мере того как я приближался к нему, я начинал испытывать странное ощущение, какое-то беспричинное беспокойство. Неприятные встречи были невозможны в парке доктора. Доступ в него был разрешен только жильцам павильонов. Что касается других пансионеров дома, то крепкие оконные решетки и солидные дверные замки исключали всякую возможность бегства. Кем же тогда мог быть этот неожиданный посетитель парка? Новый обитатель одного из еще незанятых павильонов? Кто бы он ни был, я был уже почти лицом к лицу с ним, как вдруг вздрогнул и отступил назад. Сердце мое сильно забилось. Сжав кулаки, я занял оборонительную позицию, но незнакомец не заметил, по-видимому, моего присутствия и прошел мимо с опущенною головою. Когда я миновал его таким образом, я заметил, что весь обливаюсь холодным потом и все мое тело дрожит. В самом деле, разве в этом прохаживающемся в сумерки человеке я не узнал сейчас шофера большого красного автомобиля, который столько раз нарушал сонную тишину городка П.? Разве я не узнал в нем также беспокойного ночного прохожего в валленском общественном саду и таинственного разбойника, однажды вечером в Булонском лесу, на берегу озера, занесшего надо мною свой нож движением руки убийцы? Разве я не узнал в нем человека, которого уже неоднократно судьба помещала на моем пути и который внезапно вновь появлялся, точно он преследовал меня в самом последнем моем убежище? Тогда меня охватила паника, и, не оборачиваясь, я со всех ног пустился бежать по направлению к павильонам. Добежавши до них, я, вместо того чтобы возвратиться к себе, устремился в кабинет доктора В., куда, не постучавшись, запыхавшись, я влетел с такою стремительностью, что доктор в страшном испуге вскочил с кресла, в котором сидел. Лишь в этот момент я сообразил, какая некорректность была допущена мною; к счастью, я нашел в себе достаточно силы извиниться и выдумать, не помню уже какой, предлог для этого неожиданного и неурочного появления; кажется, я попросил у доктора книгу, чтобы заполнить чтением свой вечерний досуг. Доктор не был обманут извинением и очень хорошо заметил мое замешательство, но он не подал никакого виду. Пока он разыскивал книгу в шкафу, я успел уже довольно хорошо оправиться от своего волнения, чтобы спросить доктора небрежным тоном, кто такой этот гуляющий, которого я только что встретил в парке. Вопрос, по-видимому, нисколько не удивил доктора; он даже как будто ожидал его и ответил:

- Да это новый пансионер нашего Маленького Марли, тот самый, которого я недавно привез из Парижа. Это молодой человек из очень хорошей семьи. Имя его Проспер де Буакло, он сын маркиза.

Он подружился со мною. Почти каждый день он приходил ко мне посидеть и проводил у меня долгие часы, праздный и молчаливый. Часто он внимательно разглядывал свои руки, одну вслед за другою. Они были большие и сильные, с толстыми пальцами, с загрубелыми ладонями, руки рабочего, привыкшего к тяжелому труду. Одна из них, правая, казалось, особенно сильно интересовала его. Он рассматривал ее внимательно и с любопытством. Я тоже внимательно и с любопытством рассматривал этого почти ежедневного моего гостя. Я самым подробным образом разглядывал это коренастое и сильное тело, эти крепкие члены, эту короткую и мощную шею и это лицо, это лицо с выпуклым лбом, с глубоко сидящими глазами, с выдающимся подбородком, это лицо одновременно суровое и скорбное, это лицо, которое, несомненно, было - я убеждался в этом все больше и больше - тождественно различным лицам, появлявшимся передо мною в памятные для меня моменты. Мне невозможно было не отожествить Проспера де Буакло с человеком, который угрожал мне однажды вечером в Булонском лесу, с человеком, который был готов снова напасть на меня в валленском общественном саду, с грубым шофером большого красного автомобиля, с пронзительной сиреной, который тоже однажды вечером в П., На дороге у каналов, чуть было не раздавил меня и уронил в пыль раскрытый нож. Да, все эти лица, конечно, были лицами Проспера де Буакло, который, сидя подле меня, проводил долгие часы в молчаливом рассматривании своих рук...

Когда Просперу де Буакло случалось разговаривать, он никогда не делал ни малейшего намека на известные мне обстоятельства его жизни: на свое бегство из родительского дома, на свое странное исчезновение, которое в течение многих лет лишало его отца присутствия единственного сына. Равным образом он не говорил ни слова о профессиях, занятие которыми укрепило его мускулы и сделало грубыми его руки. Через какие мытарства пришлось пройти этому странному и непонятному бродяге, прежде чем он докатился до ножа, занесенного над головою мирного прохожего, до профессии шофера, которую он выполнял с каким-то бешеным упоением скоростью и которая, в силу совершенно исключительного совпадения, привела его в виллуанский замок, где он родился и где вновь появился под этим странным инкогнито на службе у проезжего аргентинца и прекрасной Клары Дервенез, моей прежней любовницы? Все эти вопросы мучили меня, но я не осмеливался задать ему ни одного из них. Он поселял в меня необъяснимую робость, и мне даже становилось как-то не по себе, когда он неподвижно сосредоточивал на своих слишком сильных руках взгляд скотских и фанатических глаз. Проспер де Буакло был очень набожен. Карманы его были набиты четками, медальонами и различными священными реликвиями. Не раз я заставал его в парке коленопреклоненным и молящимся. Эта набожность мало вязалась с его прошлым ночного разбойника. Проспер де Буакло оставался для меня загадкою, которую я отчаялся когда-либо разгадать. Когда я стал расспрашивать о нем доктора, то получил весьма неопределенный ответ. Впрочем, однажды доктор дал мне понять, что Проспер де Буакло прошел через этапы мистического умопомешательства и имел видения. Но духовидец или нет, Проспер де Буакло никогда не посвящал меня в свои откровения во время своих посещений. Он не сообщал мне ни о каких сверхъестественных явлениях.

в павильон, неся под мышкою вместе с другими книгами "Антихриста" Ренана. Обыкновенно Проспер де Буакло обращал мало внимания на то, что я читаю, но на этот раз, едва только он увидел заглавие тома, положенного на стол, как пришел в сильное волнение. Встав со стула, на котором он поджидал моего возвращения от доктора, он зашагал по гостиной в видимом нервном расстройстве со сжатыми кулаками. Яростное и обезумевшее выражение его лица напоминало мне выражение, которое я подметил у него, когда он размахнулся ножом надо мною. Вдруг он опустился на стул. Слова застревали у него в горле, и пальцем он показал мне заглавие книга Ренана:

- Антихрист! Антихрист!

Минуточку он помолчал, затем продолжал:

- Ведь он придет, он придет! Все возвещает о его прибытии, и он уже так близок, что дыхание его проходит по небу. Все свидетельствует, что сроки свершились. Предсказанное близко к осуществлению. Он придет среди бедствий и страданий, среди ужасов и гнева, среди крови и гноя, в громе и молнии, в разгар мятежа и войны. Горе тем, кто окажется не готовым вступить с ним в бой, у которых не хватит мужества схватить его за горло, вонзить нож ему в грудь! Горе слабым, робким и трусам, горе тем, кто не будет бороться огнем и мечом с тираническою властью проклятого!

Он задыхался от приступов гнева. Судорога сотрясала все его тело. Своим мощным кулаком он ударял себя в грудь:

колесницами. Перепояшьте чресла ваши, вооружите ваши руки. Учитесь побеждать, побеждая самих себя. Оставьте вашу семью, оставьте отца вашего и дом ваш. Закалите ваши мускулы, укрепите ваши руки. Размахнитесь мстящим клинком. Умейте рубить живое тело.

Он завопил:

- Антихрист, антихрист! Чтобы научиться побеждать тебя, я покинул все. Я странствовал, я терпел лишения. Я ковал железо, резал кожу, шлифовал сталь, изучал сложное устройство машин, потел в мастерских, подвергался горячему дыханию жаровен. Я таскал тяжести, я удесятерил свои силы. Я изучил движение всех механизмов. Я водил паровых и стальных лошадей, более быстрых, чем кони апокалипсиса. Я отказался от жизни, для которой был рожден. Голоса свыше требовали от меня этой жертвы. Я отрекся от своего имени. Отец мой оплакивал пропавшего ребенка, но когда он плакал, я готовился к великому подвигу.

Он помолчал минуту, затем прибавил:

- Я научился убивать, я был убийцею!..

- Это было в маленьком городке, в... Где? Не так важно, не правда ли? Я был шофером у одних господ, большой красный автомобиль... Я уже пробовал однажды, в Париже, в Булонском лесу, на берегу озера, но тогда я не был еще готов, я колебался... Потом снова... У этих людей. Они сидели за столом с женщинами, крупная блондинка в жемчужном ожерелье. Нож мой лежал в кармане, совсем раскрытый... Белизна ее кожи притягивала меня... Не знаю почему, я не ударил ее. Лишь несколько дней спустя голоса сказали мне, что момент наступил. На меня была возложена обязанность спасти мир, предотвратить от него большую катастрофу, на меня была возложена обязанность встретить лицом к лицу этого возвещенного антихриста, чудовищного предтечу, мессию зла... Я не мог терять ни минуты, голоса мои указывали мне, где я его встречу. Тогда я покинул замок и пришел на рассвете в маленький городок. Я бродил без цели и был очень спокоен. Единственная вещь волновала меня: сумеет ли моя рука направить разящий клинок? Я думал об этом. В таком состоянии я остановился перед большим домом. От улицы его отделял сад, калитка в ограде была открыта... Я вошел в дом и никого не встретил в сенях. Из сеней я поднялся вверх на первую площадку лестницы и оказался перед дверью, на этот раз закрытой... Я уже стал было спускаться, но голос остановил меня. Тогда я толкнул эту дверь. Она раскрылась, и я оказался лицом к лицу с маленьким старичком в золотых очках, который смотрел на меня с перепуганным видом, выпучив глаза. Клянусь, я не знаю, как это случилось! Вдруг я увидел свою руку, вооруженную ножом, увидел, как нож ударяет маленького старичка по горлу, как брызжет кровь и как маленький старичок в очках падает. Он слабо хрипел, и руки его судорожно царапали пол. Я видел его агонию. Я сказал себе: "Вот так умирают, вот как умрет тот, кому должно умереть". Я сказал себе: "Прекрасно, теперь я умею убивать" и повторял себе: "Ты убил, ты убил". Я сложил нож и ушел. Никто не видел, как я ухожу из дома, как никто не видел меня входящим туда. На вокзале я сел в поезд и поехал куда мне было нужно. Он еще не пришел, но он придет. Мои голоса говорят мне это. Он придет; я жду его; я готов... Нужно быть готовым.

Проспер де Буакло резко повернулся ко мне:

- Ну а вы готовы?

И он приблизил свои руки к самому моему лицу. Я видел эти грубые, сжатые, страшные руки и не знаю, что произошло бы дальше, если бы в этот момент неожиданно не вошел ко мне доктор Б. Больше я не видел Проспера де Буакло ни в павильоне, ни в парке, и я даже спрашивал себя, не грезил ли я...

Я не счел полезным осведомлять о только что рассказанном мною эпизоде ни Магомета, ни Генриха IV, ни Цицерона, ни Дени Папена, но, не знаю почему, разговор с Проспером де Буакло отдалил меня от этих симпатичных перевоплощений. Мне показалось, что и они, со своей стороны, меньше ищут моего общества. Может быть, я немного разочаровал их. Как ни приглашали они меня исследовать сферу своего подсознательного, я был не способен найти там никакой знаменитой личности прошлого. В теле моем не укрывалась душа Наполеона, душа Рафаэля или душа Христофора Колумба. Я был подлинно незначительною личностью как в моем теперешнем существовании, так и в моей прежней жизни. Напрасно я углублялся в свое серенькое прошлое, я не находил там ничего интересного. Эти поиски были даже неприятны мне: они пробудили во мне некоторые нежелательные воспоминания. Я отдал себе отчет в крушении моих попыток ввести в свою судьбу романтическое, непредвиденное, "развлечение". Все они кончились жалким крахом, обратившим меня в пансионера доктора Б., обитателя его Маленького Марли.

Это погружение в прошлую жизнь длилось у меня довольно долго. Я вспомнил свое детство у отца и матери, свои каникулы в П. в доме тетушки Шальтрэ, мою студенческую жизнь, преждевременную смерть моих родителей. Я вспомнил свой уютный особняк на улице Деборд-Вальмор. Там у меня были досуги, которые я не умел заполнить, там мне представлялись случаи, которыми я не умел воспользоваться, удовольствия, которыми я не умел насладиться. Я вспомнил банальность своих любовных связей, вспомнил все, что создало у меня это чувство скуки, убившее у меня всякое желание работать и действовать, всякое покушение отважиться на что-нибудь; я все время пребывал в смутном ожидании чего-то непредвиденного, что вдруг вырвало бы меня из серой повседневности. Это ожидание не привело ни к чему. Я не мог назвать непредвиденным встречу с какою-нибудь Кларою Дервенез. Ни она, ни ее подобные не были способны рассеять парализовавшую меня скуку. Затем последовали мое разорение, мое трусливое бегство от действительности, мой позорный "договор" с тетушкой Шальтрэ, мой затвор в П.

Тут мне припомнились до мельчайших подробностей места и люди, гостиная моей тетушки, старая мебель, портрет президента д'Артэна, комната с благочестивыми изображениями, лестница, моя комната, стол, на котором я клал свои часы, окно, из которого мне были видны деревья общественного сада, листочек, колыхавшийся на гибкой веточке. Я слышал шаги старой Мариэты, дребезжание колокольчика, дергаемого за оленью ножку... Я видел г-на де Жернажа и г-на Реквизада, клуб, платановую дорогу, дорогу у канала и дом г-на де Блиньеля с его садом, дом, в котором однажды и я, подобно Просперу де Буакло, нашел дверь открытою...

туман, который иногда вставал над рекою. Я мысленно повторял все некогда совершенные мною прогулки. Потом вдруг крик автомобильной сирены разрывал воздух, и мне казалось, что передо мною вновь проезжает большой красный автомобиль, управляемый таинственным шофером, имя которого теперь было мне известно. Потом молчание восстанавливалось; монотонная жизнь маленького городка возобновляла свой ход... Г-н де Жернаж и г-н Реквизада встречались на углу Большой улицы; г-н де Блиньель раскланивался с ними, проходя мимо и опустив глаза в золотых очках. Г-жа Шальтрэ уходила в церковь. Я возвращался домой. Затем появлялся г-н де ла Ривельри с томом своей "Истории валленского парламента" под мышкою с намерением снять фотографию с портрета президента д'Артэна, - г-н де Ривельри в своем сюртуке, своем белом галстуке, со своими маленькими ногами, двигавшимися мелкими шажками...

Однажды я занимался перелистыванием в памяти этих образов, как вдруг ко мне вошел доктор Б. Он сел, и у нас завязался разговор. Доктор очень приятный собеседник; он большой эрудит, особенно что касается эпохи Людовика XIV; но на этот раз его не интересовала история. Он предложил мне несколько вопросов на различные темы, потом напомнил мне странную сцену, устроенную мне Проспером де Буакло. Каково мое мнение о рассказанном им преступлении? Затем доктор задал мне несколько вопросов о П. и сообщил мне об окончательной продаже виллуанского замка аргентинцам, один из которых собирается жениться на известной этуали Дервенез.

Он наблюдал меня и минуту помолчал... Затем вдруг задал вопрос, глядя на меня в упор:

- Доставит ли вам удовольствие принять одно интересующееся вами лицо?

Я выразил изумление; доктор воспользовался им... Мой друг, г-н де ла Ривельри, находится в этот момент в его кабинете и был бы счастлив пожать мне руку. Он хочет сделать мне одно важное сообщение. У меня не было никаких причин отказывать г-ну де ла Ривельри. Я так и ответил доктору. Я готов сопровождать его в кабинет.

"Истории валленского парламента", и переговорить с знаменитым драматургом Жаком Гюгеном, который хочет сделать пьесу из процесса Сориньи - д'Артэн. Г-н де ла Ривельри сообщил мне также новости о моей тетушке Шальтрэ. Она чувствует себя хорошо, но начинает сдавать. Жалуется на одиночество. Смерть ее старого друга г-на де Блиньеля образовала вокруг нее большую пустоту, но она почувствовала некоторое облегчение своей печали после того, как был пролит свет на запутанные обстоятельства этой смерти. Словом, она приглашала меня возвратиться и занять свое место подле нее.

Сказав это, г-н де ла Ривельри протянул мне письмо моей тетушки. Я прочел его. Оно повторяло приглашение, изложенное мне словесно г-ном де ла Ривельри. Г-н де ла Ривельри обратился к доктору:

- Тем более, дорогой доктор, что при надвигающихся политических событиях, которые, по-видимому, неизбежны, ваш пансионер будет чувствовать себя лучше в П., нежели здесь. Никто не может поручиться за то, что произойдет, и вам придется, может быть, принимать некоторые меры, чтобы... Вы меня понимаете... Конечно, все еще может уладиться, но Европа на краю пропасти.

Доктор Б. согласился.

Я погрузился в молчание, держа в руке письмо моей тетушки. Вдруг я услышал, как во мне подымается голос, который я узнал как свой собственный. Он произносил слова, которые мне не принадлежали. Передаю их буквально:

с такими персонажами, как Магомет, Генрих IV, Цицерон и Дени Папен, особенно если принять во внимание то обстоятельство, что мы со дня на день ожидаем прибытия сюда Галилея и Людовика XIV... Тетушка поймет, что я не могу пожертвовать обществом этих знаменитостей ради ее общества... Передайте ей мои извинения и мои самые сердечные пожелания.

Голос, который был моим голосом, умолк, и я услышал голос доктора, говоривший г-ну де ла Ривельри:

- Вы не хотели мне верить, дорогой г-н де ла Ривельри, вы сами теперь видите...

У меня хватает времени лишь на то, чтобы прибавить несколько слов к этой рукописи. Предсказание Проспера де Буакло исполнилось. Царство антихриста начинается. Это царство шума и крови. Он говорит голосом всех громов. Этой ночью воздушные огненные колесницы сбросили с неба воспламененные метеоры. Земля заколебалась. Стены рухнули... Я увидел большое пламя. Магомета нашли раздавленным под обломками, и неизвестно, что сталось с Дени Папеном. Что касается доктора, то он убежал через парк. Его видели во время бегства: он был одет в короткие панталоны, чулки и вышитый кафтан, на голове у него был большой парик и шляпа с перьями; он размахивал руками и провозглашал себя королем-солнцем. Так что и он, подобно Леону Дюрану, подобно Вогуру, подобно д'Эрмийи, подобно Жильяру - Папену, был тоже...

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо, а также за рукопись, которую Вы были так добры прислать мне. Несмотря на мелкий почерк, ее нетрудно, разбирать, и я прочел ее с огромным интересом, но, признаюсь, я испытываю некоторое затруднение, когда желаю определить произведенное ею на меня впечатление. В самом деле, эта странная исповедь, беспорядочная и логичная, несвязная и тонко построенная, показалась мне сначала произведением больного, как о том свидетельствуют также место и обстоятельства, в которых она была Вами найдена, и я усмотрел в ней любопытный патологический документ, касающийся образования навязчивой идеи, а также ее развития и разветвлений. Мне показалось, что я довольно легко угадываю реальные факты, с помощью которых галлюцинирующее воображение воздвигло здания своей мании. Я без особого труда следовал по извилинам душевного лабиринта, в котором все более запутывался несчастный помешанный после того, как была разорвана путеводная нить. Однако, исследуя более критически и более скептически некоторые страницы этого замечательного рассказа, в котором обнаруживается талант настоящего писателя, я в заключение спросил себя, не приходится ли мне иметь дело, скорее, с литературным произведением, симулирующим подлинный документ, но на самом деле им не являющимся, - словом, не приходится ли мне иметь дело с романом, автор которого очень тонко забавляется ироническим подражанием, своеобразною лукавою пародиею на столь многочисленные в наше время судебные и авантюрные романы, обнаруживая при этом талант, который я с удовольствием за ним признаю и ирония которого доставляет мне большое наслаждение. Следует прибавить, что с этими подражательными и пародийными намерениями соединяются на присланных Вами страницах довольно верные наблюдения над жизнью провинции, подчас, однако, впадающие в явно сатирическое преувеличение. Вдобавок все в этих записках очень ловко переплетено, и надувательство, если только оно есть, проведено с таким искусством, что я могу только поздравить с ним автора, кто бы он ни был и кому я просил бы Вас передать мои самые искренние поздравления, если только они не направляются сейчас прямо к своей цели, и в таком случае я должен только присовокупить к ним свою просьбу благосклонно принять, милостивый государь, вместе с моим лучшим воспоминанием, выражение моей глубокой симпатии.

1925