Детский романист

Лет тридцать тому назад дети читали "живописное Обозрение"; теперь они читают Майн-Рида. Что лучше - живописное Обозрение или Майн-Рид? В "живописном Обозрении" говорилось обо всем, говорится обо всем и у Майн-Рида. Но в этом "обо всем"' есть громадная разница. "Живописное Обозрение" не отличалось ни вымыслом, ни фантазией, оно давало простые описания природы, замечательных зданий, замечательных событий, рассказывало о нравах животных, об исторических событиях; но все это без системы, без плана, в разброс. Майн-Рид поступает несколько иначе: он дает цельные картины, и всегда в романическом действии, всегда с героями и героинями, совершающими удивительные подвиги, но действия его вымышлены, а герои и героини выдуманы. Что лучше? "живописное Обозрение" было многостороннее, потому что не стесняло себя никакою программой, ни местом, ни временем, даже рассказывало анекдоты и учило фокусам; и при такой широкой программе оно было все-таки сжатее и беднее подробностями. Майн-Рид берет шире, он дает полную картину борьбы человека с природой и в то-же время держит читателя только в Америке и в Африке; Майн-Рид хотя и подавляет массою фактов и положений, но эти положения и факты, несмотря на кажущееся однообразие, в сущности монотонны и однообразны. Майн-Рид играет всегда на однех и тех-же струнах души и держит своего читателя почти исключительно в области воображения. Если-бы все то, что написал Майн-Рид в своих двадцати томах, дети могли запомнить, они-бы сделались умнее самого Майн-Рида и знали-бы больше Бюфона и Кювье. У Майн-Рида вы найдете степи и леса Африки и Америки, все виды и разновидности их животных и растений, охоту на все живое, что водится в лесах, степях и полях; найдете быт дикарей и жизнь цивилизованных людей в дикой природе, найдете и Люциана Бонапарта, и наполеоновского полковника, и русского графа Гроднова; перед вами и рабовладельцы, и свободные охотники, пионеры и ученые, вы узнаете не только о том, что родоначальником английской скаковой лошади был знаменитый Годольфин, но и каким образом добродетельный основатель Пенсильвании, Пен, купив у индейцев территорию в 3,000 квадратных миль, заставил добродушных дикарей отмерить по 3,000 в каждую сторону.

и никто не держит себя за-просто. Его львы, волки, гиены, шакалы, двуутробки, ежи, змеи, - все одеты по-праздничному, все рисуются, точно на сцене, и каждый показывает себя с самой лучшей стороны. У него даже бананы и пальмы являются в необыкновенных положениях и желают быть исключением, а не правилом. Искренность и простота героям и природе Майн-Рида неизвестны.

И в то-же время Майн-Рид считает себя реальным и положительным. Он смеется над кабинетными учеными, разоблачает ошибки естествоиспытателей и не любит кабинетных фантазий. Желая держать своего читателя на лоне природы, Майн-Рид говорит об ней, как о лучшей воспитательнице юношества, но так-как в то-же время без научной систематики читателю трудно составить ясное, общее представление, то у Майн-Рида всегда есть в запасе молодой ученый натура-лист, на которого он возлагает обязанность знакомить молодых читателей с системой и подробностями. Например, в четвертом томе ("Девственные Леса") эта роль возложена на Люциана, который хотя и признает важность классификации, но находит, что в некоторых случаях она вдается в ненужные, излишния подробности, выдуманные кабинетными натуралистами и охотниками за чучелами для музеев. Обыкновенно тихий и спокойный Люциап приходит в негодование на кабинетных натуралистов, которые будто-бы приобретают имя и славу, сидя спокойно в своих библиотеках, подразделяя и измеряя по своим глупейшим каталогам массу предметов, едва им известных. Люциан даже высказывает желание посмотреть на этих жалких людей в положении, если-бы их не снабжали сведениями настоящие натуралисты, приобретающие познания ценою тысячи опасностей. В другом месте тот-же Люциан говорит, что он готов исполнить желание своих слушателей, но пусть они не ждут от него лекции ботаники в духе школы Линнея, потому что это им надоест и не научит многому. Майн-Рид, конечно, прав, что настоящие натуралисты и истинные ученые только те, кто изучает природу в действительности, а не аз книг, и реальное мышление создается исключительно общением с природой и жизненным фактом, но Майн-Рид поступает неосторожно, когда смешивает в одну кучу кабинетных педантов с такими гениальными людьми, как Линней, и не дает детям истинного понятия о значении научной классификации. Что бездарные кабинетные педанты не знают природы, и что при обыкновенном воспитании дети знакомятся с нею также из книг, знают природу одною память") и в математической номенклатуре - совершенно справедливо; по что Линней принес громадную заслугу науке, потому что разобрал я разложил по кучкам те миллионы фактов, которые собрали и подметили практические натуралисты, и что без системы и сами практические натуралисты запутались-бы в своих фактах, как в лабиринте, - это тоже нужно уметь понимать и уметь растолковать детям.

Майн-Рид прав, когда, разоблачая выдумки и ложные объяснения натуралистов, научает детей понимать явления природы без фантазии и учит их простому, реальному отношению к фактам действительности. Дети вообще склонны к фантастическим объяснениям, к произвольным толкованиям, к преувеличениям и необыкновенным объяснениям самых простых явлений. Поэтому Майн-Рид поступает очень хорошо, когда пользуется случаем, чтобы разоблачить естественно-научные предразсудки. Есть, например, мнение, что коршуны обладают необыкновенным обонянием; по крайней вере, ничем иным ученые по могли объяснить, почему, например, коршуны пролетают огромное пространство и слетаются массами неизвестно откуда на падаль. Люциан объясняет своим братьям, что в этом кабинетном толковании нет ни капли истины и что обоняние у коршунов совершенно такое же, как и у прочих птиц, т. е. гораздо слабее, чем у волка и собаки. В таком случае, чем-же объяснить, что коршуны слетелись на труд аргали, убитого Базилом? Объясняется это очень просто - острым зрением коршунов. Труд убитого животного увидели сначала один или два коршуна и полетели в его сторону. Этих двух заметили другие, других заметили третьи - и набралась целая стая. Случается, что таким образом слетаются коршуны миль за пятьдесят, и история о коршунах, будто-бы чующих трупы за несколько миль, получает совершенно простое объяснение. Другое кабинетное толкование приписывает коршунам особенный вкус к гнилому мясу и к разлагающимся трупам, но и это толкование не больше, как неуменье объяснить простым образом простой факт. Всякое животное предпочитает свежее мясо гнилому, и если коршун иногда выжидает гниения трупа, то только потому, что его когти слабее, чем у орла. Своим сильным клювом и сильными когтями орел легко разрывает кожу животного, коршун-же этого сделать не может, и если ему не удалась попытка проклевать труп, он, убедясь в безполезности своих усилий, садится на скалу и спокойно выжидает; но это вовсе не из гастрономической наклонности к гнилому, вонючему мясу. Когда одному из коршунов удалось найдти место, в котором пуля пробила кожу убитого аргали, то отверстие это тотчас-же было расширено и коршуны бросились на добычу. В другом месте Майн-Рид таким-же простам образом объясняет, почему камчатская собака возвращается зимою к своему жестокому хозяину. Известно, что камчадалы не кормят своих собак летом; собаки разбегаются и затем, с наступлением зимы, снова возвращаются к своим хозяевам. Люди, склонные к фантастическим объяснениям, видели в этом добровольном возвращении собаки к хозяину доказательство инстинкта дисциплины и природной верности камчатских собак. Но этот факт объясняется гораздо проще. Собака очень хорошо знает, что зимою озера и реки покрываются толстым льдом и что на свободе ей придется умереть с голоду; как ни жалки остатки рыбьих внутренностей и голов, которые выбрасывают камчадалы своим собакам, но все-таки это лучше, чем голодная смерть. Или натуралисты утверждают, что африканский слон гораздо свирепее своего индийского собрата и что только поэтому его нельзя приручить. Но это чистая клевета на характер африканского слона, который до своим нравственным качествам нисколько не уступает слону индийскому. И африканский слон подставил-бы охотно свою спину под вьючную башню, если-бы африканския племена были несколько поцивилизованнее. Следовательно, факт этот объясняется не свирепостью животного, а невежеством африканского дикаря.

сам стоит постоянно на той опасной точке зрения, которая приводит к фантазии и вымыслу. Простые объяснения сложных или запутанных фактов у Майн-Рида не больше, как редкая случайность. Те три-четыре факта, которые были приведены выше, раскинуты в двадцати томах, на 8,000 страниц, и, конечно, минуют безследно детское понимание. Что-же касается общого впечатления, то трезвый и реальный американец, подсмеивающийся над Мюльгаузенами, прибегает сам постоянно к эфекту, вымыслу и действует не на детскую разсудительность, а на чувство и преимущественно на воображение. Поэтому, при кажущейся простоте, Майн-Рид в сущности необыкновенно вычурен, а его простота отзывается искуственностью и хитрым вымыслом. Разумеется, дети этого не замечают, но ведь за то-же дети и легковерны. Только хорошо-ли пользоваться их легковерием?

В "Жилище в пустыне" Майн-Рид описывает бой удава с гремучей змеей. Гремучая змея подкарауливала белку; наконец, ей удалось убить животное головой и вот змея смачивает белку слюной, чтобы съесть. В то время, как гремучая змея вонзила свои зубы в белку, с дерева спустился черный констриктор и с быстротою молнии обвил гремучую змею. Майв-Рид очень эфектно и подробно описывает борьбу на смерть этих двух чудовищ, и дети следят за его рассказом, конечно, с замиранием сердца. Удав оказался победителем, но для детей так и осталось нерешенным: кто из двух великанов в действительности сильнее? Удав отличается большою подвижностью и ловкостью; гремучая змея хотя и меньше его, ко за то массивнее. Майн-Рид, заставивший гремучую змею вонзить зубы в белку, лишил ее этим возможности бороться успешно с своим врагом. Взрослый читатель, конечно, ясно видит фокус и остается в недоумении, почему удаву нужно было одержать верх, и для чего Майн-Рид ослабил силы гремучей змеи. Но ребенок, конечно, должен остаться неудовлетворенным и вопрос о сравнительной силе двух величайших змей остается для него нерешенным. Еще вычурнее Майн-Рид в одном рассказе о льве ("Приключение молодых боеров".) Огромный лев разными, очень ловкими приемами был загнан боерами в скотник. Затем за ним закрыли двери и ставни, тоже необыкновенно замысловатым способом, и боеры решили завалить дверь камышем, поджечь его и задушить животное дымом. Свартбой вынул огниво и хотел высекать огонь, как внутри скотника послышалось особенное царапанье; повидимому, лев с страшными усилиями старался пробить стену; глухой голос его, казалось, слышался издали. Охотники в ужасе взглянули друг на друга. Царапанье продолжалось, голос постепенно становился глуше... "Но вот раздалось такое пронзительное рыкание, что все обомлели со страха. Охотникам чудилось, что между ними и страшным противником их не существовало преграды. Рыканье повторилось, но оно выходило не из внутренности жилища, а раздавалось над их головами. Лев был на крыше!.." Не пугайтесь! На самом деле опасность не так велика, как рисует ее Майн-Рид. В действительности лев не был на крыше, а только пролез в трубу и высунул из пся свою голову. Конечно, фон-Блум и Гендрих, оба превосходные стрелки, прицелились в одно время, раздались два выстрела и лев, закрыв глаза, конвульсивно замотал головой. Сцена эта эфектная и нет ничего невозможного, что лев залез в трубу. Подобный факт, вероятно, был и в действительности, но тем не менее он все-таки поражает вас своею вычурностью. Или, на охоте на слона, Свартбой, находившийся уже во власти своего врага, внезапно вскакивает, обвивает руками и ногами заднюю ногу слона и начинает давить ее изо всей силы. Удивленный и испуганный слон испускает ужасный крик, поднимает к верху хвост и хобот, и бежит. Свартбей-же тихонько опускается на землю и спасается от своего врага в противоположную сторону. Или Ганс, спасаясь от гну, взбирается на исполинский муравейник, и в то время, когда гну старается атаковать его и ударить рогами, он неожиданно проваливается; вместо того, чтобы попасть в середину гнезда белых муравьев, Ганс чувствует под собою что-то толстое и крепкое. Этим толстым и крепким предметом оказался муравьеед. Для чегоже он понадобился? Муравьеед понадобился, во-первых, для того, чтобы не дать Гансу провалиться в муравейник и спасти его от мстительности муравьев; а во-вторых, он был нужен для того, чтобы своим отвратительным рылом испугать гну. Но тут новая неожиданность: гну оказался внезапно в полулежачем положении, с головой, уткнутой в землю; неизвестно каким образом одна из его передних ног заскочила ему за рога, и он не только не мог владеть этою ногою, но еще и пригвоздил голову к земле. Или в "Охотниках за медведями" медведь вскакивает на спину оседланной лошади. Конь страшно заржал и пустился в лес с медведем, уцепившимся за спину, но вдруг копь остановился, как бы задержанный магической властью. Оказалось, что медведь одною из своих толстых лап схватил дерево, а другою крепко держался за седло. Конь делал страшные усилия, чтобы вырваться, а медведь с такою-же энергией тянул седло и держался за дерево. Но вот подпруга лопнула, седло осталось в лапах медведя, а конь радостно заржал и бросился в лес. Мы не отрицаем возможности ни одной из этих счастливых случайностей - и лов мог залезть в трубу, и медведь ехать верхом на лошади, могла лопнуть и подпруга, но все эти возможности не больше, как чистые случайности, как авторский разсчет на эфект и на восприимчивость детского воображения. На-сколько позволительно прибегать к таким искуственным, сказочным средствам, чтобы привлекать детское внимание?

ему приходилось удерживать багром небольшой плот, и в то время, как злодей ударил багром, он потерял равновесие, поскользнулся, стал опускаться и, застряв ногами между бревнами, не мог ни подняться, ни опуститься. Один из приятелей схватил его за руки и стал поднимать. Но каково было общее изумление, когда туловище оказалось без ног. "Акула!" вскрикнул матрос ужасающим голосом. Конечно, Майн-Рид поступил так с коварным злодеем не без похвальной нравственной цели. Несколько страниц дальше Майн-Рид наказал смертью и всех остальных его товарищей, и чтобы детям было понятнее, что порок никогда не остается без наказания, Майн-Рид, по случаю смерти Легро, говорит: "так погиб этот злодей, и, конечно, эта страшная смерть была карой за все его черные дела". А по поводу гибели остальных матросов - "нельзя не видеть в этой гибели дела небесного Промысла, наказавшого этих людей за их противозаконные деяния". Но цель не всегда оправдывает средства, и злодея Легро можно было-бы наказать как-нибудь иначе, не прибегая к акуле. Другой раз и в другом месте Майн-Рид заставляет каймана поступить с одной маленькой девочкой так-же, как поступила акула с Легро, и затем следует страшная сцена мести матери, которая пользуется кровавыми остатками своей дочери, как приманкой для крокодила, вонзает в тело копье, привязывает бичевкой ножи и бросает эту страшную приманку в воду, чтобы поймать на нее каймана. Еще в одном месте Майн-Рид заставляет взобраться медведицу на тот самый сук, на котором сидел спасающийся Базиль, но он соскакивает вниз с высоты нескольких сажень. Сук, освобожденный от излишней тяжести, внезапно выпрямился и подкинул на несколько футов медведицу, которая с глухим шумом рухнулась на землю. Базиль не расшибся, потому что братья растянули большую шкуру бизона; медведица-же расшиблась, потому что никто не оказал,й подобного внимания. Или: аксис спокойно пасется и щиплет траву, а к нему ползет пантера. Пантера съежилась и готова уже броситься на жертву, но в это время Каспар чихнул; актив поднял голову, осмотрелся, увидел паптеру, схватил в рот детеныша и исчез с быстротою стрелы. Майн-Рид объясняет, что Каспар чихнул без намерения, "может быть, от сильного запаха магнолии". Или: индейцы, схватившие Базиля, привязывают его к столбу, чтобы разстрелять. По Базиль герой и погибнуть не может. Майн-Рид заставляет индейцев спять с него платье, и когда грудь его была разстегнута, взорам индейцев представилась вышитая ладонка. Один из дикарей схватил ее, раскрыл и вытащил трубку из красной глины. Героям Майн-Рида всегда покровительствует какая-то таинственная сила. В каких-бы положениях они ни находились, но в трудные минуты к ним всегда является на помощь то красная трубка, то какая-нибудь собственная неожиданная гениальная мысль, то какая-нибудь внешняя случайность, в роде муравьееда...

Несмотря на кажущуюся простоту плана рассказов, Майн-Рид в этом отношении напоминает несколько Жюля Верпа. Если ему нужно показать, что белый буйвол - редкое животное, Майн-Рид начинает с Люциана Бонапарта, делает героем наполеоновского полковника, посылает ему письмо с просьбою о коже белого буйвола, а так-как кожи этого редкого животного, в том виде, как это желательно принцу, в лавках достать нельзя, Майн-Рид отправляет семейство полковника на охоту, описывает их охотничьи приключения, целый ряд ужасов, трудностей и, в конце концов, наводит на стадо белых буйволов. Читатель доволен, все, повидимому, кончается благополучно и буйвол убит, но это слишком просто, а Майн-Рид любит чудесное. Белый буйвол оказывается черным, только выпачканным в гипсе. Затем Базиля и его братьев схватывают индейцы, но на выручку является красная трубка, а белого буйвола все-таки нет... После необыкновенных второстепенных подробностей, Майн-Рид, точно усталый, внезапно прерывает и заключает свои рассказ коротеньким сообщением, что "после нескольких дней охоты с индейцами, братьям, наконец, удалось убить белого буйвола". В "Охотниках за медведями" опять тот-же план, опять отец натуралист, но на этот раз медведь нужен не Луциану Бонапарту, а самому графу Гроднову. Граф Гроднов русский аристократ и происходит от какого-то крестьянина, спасшого некогда жизнь какому-то вельможе на медвежьей охоте. Граф Гроднов желает иметь у себя все виды и разновидности медведей и посылает своих сыновей объехать мир и настрелять для него медведей непременно лично, и непременно в тех странах, где они родятся. Роль красной трубки рассказа играет меридиан. Охотники могут проходить земной шар во всех направлениях, но никак не должны приходить два раза одного меридиана, исключая при возвращении в Петербург. Как кажется, граф Гроднов и русские охотники поставили Майн-Рида в некоторое затруднение. Он не позволяет им охотиться в России, несмотря на то, что и бурого, и черного медведя они могли-бы убить у нас, а прямо посылает в Скандинавию, затем в Пиринеи, а на S8 странице отвозит их уже в Америку. Молодые люди исполнили, конечно, поручение отца, настреляли ему целую колекцию медведей и, во возвращении сыновей, в гродновских палатах происходили несколько дней постоянные пиршества. Конечно, чтобы человеку пришла в голову такая странная мысль, какая пришла Гроднову, требуется особенная причина. Предполагая подобное недоумение, Майн-Рид делает русского графа не только натуралистом, но и производит его род от крестьянина, спасшого боярина от медведя. Для чего такия хитрости, когда к детям следует относиться гораздо проще и не вводить в их детское мышление ничего напускного, искуственного и выдуманного? Но раз отказавшись от простоты, Майн-Рид переплетает свои рассказы страшными сценами и повсюду вводит ужасающий элемент. Его герои то умирают от голода и внезапно спасаются от него "каменной кишкой", то погибают от жвиды, то отравляются пчелиным медом, то постигаются такими страшными нападениями диких животных, что их спасает лишь внезапная благость Провидения. И Майн-Рид вечно натягивает до последней степени детское воображение и заставляет биться детское сердце чувством страха, надежды и ожидания.

Некоторые томы написаны у Майн-Рида по плану Робинзона Крузое. В "Дарах океана" героем - непослушный мальчик, оставивший своих родителей, чтобы странствовать по морим и океанам. Подобно Робинзону Крузое, он жалеет о своем непослушании, и когда "Пандора" сгорела и несчастные должны были спасаться на плоту, новый Робинзон горько оплакивал свое непослушание. "Я сам был виною безразсудной катастрофы, убежав из-под родительского крова", говорит Виль. В тех рассказах, в которых Майн-Рид заставляет своих героев быть пионерами и поселяться в необитаемых местностях, герои его тоже напоминают Робинзона по сходству положений. В "жилище в пустыне" фигурирует подобное семейство, созидающее себе хозяйство ручных животных, вносящее культуру и цивилизацию в дикую пустыню, невидевшую никогда и следа человеческого. Но какая разница с Дефо! У Дефо все просто, отношения героев к природе прямы, не вычурны и спокойны, рассказ его производит успокоительное впечатление, вносит в душу мирный элемент и при всей своей простоте производит впечатление какой-то торжественности и величия, как и та простая и величественная природа, в которой действуют его герои. Но Майн-Рид понимает природу иначе. Для него природа источник борьбы, начало какой-то враждебности, какая-то роковая сила, с которой человек вечно борется и от которой спасает его только слепой случай и неожиданность в роде муравьееда. В одном рассказе Майн-Рид положил медведя даже в орлиное гнездо. На приложенной к рассказу картинке изображена вершина дерева и между двумя суками в орлином гнезде лежат медведь. Над ним носится орел, а где-то внизу, в перспективе. нарисовано четыре микроскопических человечка, так-что очевидно, что между ними и медведем должно быть очень большое разстояние. Неужели это значит приучать детей к простым отношениям к природе?

животных, а драматическия положения, и вместо того, чтобы заставить ребенка видеть простую жизнь и простые нравы, знакомит его с психологией животного царства, во только по-своему. Животные Майн-Рида такие-же благородные боеры, как и его люди. Он делает из львицы благородную супругу, полную романической привязанности и мстящую за смерть своего супруга. Другия животные отличаются тем-же благородством супружеских чувств. Вот лев убивает самца джембока. Пораженная самка скрывается из виду. Но подобный гнусный поступок не в нравах благородного животного. Едва самка пришла в себя от первого испуга, она поворотила к неприятелю и, приведя свои рога в горизонтальное положение, бросилась на хищника. Следует эфектная картина битвы, в которой лев оказался побежденным. Но вот внезапно раздаются резкие звуки львиного рыканья, и львица, при близившись к месту побоища огромными прыжками, ударом лапы свалила благородную и мужественную жену джембока. "Рыкание-ли победы издала львица на трупе своей жертвы? В её голосе и движениях заметно что-то странное. Отчегоже лев не отвечает ей? Неужели он пал под ударами антилопы?" спрашивает Майн-Рид. И, действительно, можно придти в недоумение, можно принять джембока за нежного англичанина, - такия человеческия чувства и мысли высказывает за зверей Майн-Рид.

цеди истребления. В "Гудзоновом заливе" и в "Девственных лесах" Майн-Рид рисует две подобные цепи. В "Гудзоновом заливе" белую мышь съел горностай, горностая - лисица, лисицу - волк, а волка убил Базиль. Когда братья подошли к убитому волку, им представилось зрелище необыкновенное. "Охотник одним выстрелом поразил четыре жертвы: во-первых, большого волка, тощий труп которого лежал на снегу, во-вторых, лисицу, лежавшую в оцепенелых челюстях волка, в-третьих, горностая, бывшого в зубах лисицы и державшого, в свою очередь, во рту остатки белой мыши. Настоящая цепь истреблений!" восклицает Майн-Рид. В "Девственных лесах" цепь истребления еще любопытнее. Тал колибри съела голубокрылую муху, прыгающий тарантул - колибри; тарантула съела зеленая ящерица, зеленую ящерицу - змея, змею - коршун, коршуна убил белоголовик, а белоголовика - Базиль. "И это было последнее звено в цепи истребления", снова замечает Майн-Рид, как-бы делая лукавый намек на то, что Дарвин назвал борьбой за существование. Через несколько страниц он заставляет Люциана высказать следующия философския соображения: "кто знает, что маленькая голубая муха, прежде, чем сделаться жертвою колибри, не убила сама какого-нибудь микроскопического насекомого, которое, в свою очередь, съело какую-нибудь монаду, незаметную для невооруженного глаза, но тем не менее существо живущее и движущееся, как и мы сами. Так все идет в мире, и Провидение, повидимому, создало различные живые существа единственно с целью, чтобы они служили в пищу одно другому. Но цель этого страшного закона составляет тайну, еще недоступную человеку". В другом месте ("Гудзонов залив"), говоря о рогах круглорогого оленя, Майн-Рид замечает, что весною рога животного бывают очень нежны на осязание и мягки и малейший удар по ним причиняет животному страшную боль. Только к осени рога делаются жесткими, подобно кости. В этом простом обстоятельстве Майн-Рид очень наивно усматривает следующую предусмотрительность природы: "она не хотела, говорит он, - чтобы в пору любви самцы умерщвляли друг друга в ссорах, которые у них случаются обыкновенно из-за самок, и что произошло-бы непременно, если бы природа не позаботилась отнять у них на это время их страшное оружие". Но при этом Майн-Рид упустил из виду другое обстоятельство, о котором он говорит на следующей странице. Если, лишаясь рогов, самцы не истребляют друг друга, то, пользуясь их безсилием, их в это время истребляют другия животные. Выигрывают-ли от этого самки - еще неизвестно. В "Охотниках за медведями" Майн-Рид объясняет зимнюю спячку медведя тою-же целесообразностью.

Рядом с подобными, вовсе не научными приемами и предразсудками у Майн-Рида попадаются объяснения, убеждающия, что он способен смотреть на явления природы и более правильно. Так, говоря об отношениях животных к человеку, он замечает, что введение огнестрельного оружия, изменившого поверхность земли, как в материальном, так и в моральном отношениях, имело не менее влияния на зверей и на дикия человеческия племена, До изобретения огнестрельного оружия, и нынче, у племен, им невладеющих, тигр не колеблясь нападает на толпы вооруженных людей, он бросается в середину группы, не заботясь о количестве и силе противников, и выхватывает свою жертву. Лев, более отважный, чем тигр, забирается даже в лагерь и овладевает добычей под выстрелами. Теперь все это изменилось и уже более не слышно о людях, растерзанных зверями. Редкия исключения являются еще иногда в глубине лесов Бенгалии и Африки, где животным еще неизвестна смертоносная сила огнестрельного оружия. Даже птицы, и те подчинились общей перемене. Все семейство хищных прекрасно отличает вооруженного человека от безоружного, и охотникам нужно прибегать к очень тонким хитростям, чтобы обмануть хищную птицу. Только очень немногия из животных не изменили своего характера и обычаев, и к таким животным принадлежат белоголовик и пеккари.

Местами Майн-Рид порывается, как-бы в социальную и политическую область мысли. Говоря о Капской колонии, Майн-Рид называет население её благородной человеческой расой за его храбрость, миролюбие, промышленность, правдивость и преданность республиканской свободе. В подробности событий Майн-Рид не вдается и замечает коротко, что о борьбе голландских колонистов против английского владычества его молодые читатели могут прочитать в истории. Вообще Майн-Рид не вдается ни в социальные, ни политические вопросы, а если и делает на них кое-какие намеки, то совершенно вскользь, и не принадлежа к числу крайних людей, он некоторые вещи даже оправдывает. Так, рассказывая о тирании африканских деспотов ("Дети Лесов"), Майн-Рид замечает, что, хотя ничто в мире не может оправдывать рабства, но африканский деспотизм должен уменьшать несколько отвращение к американским плантаторам. Описав в "Дарах океана" страшное положение негров-невольников, продаваемых в рабство, и даже наказав весь экипаж рабовладельческого судна за его гнусное поведение, Майн-Рид в "Детях лесов" говорит, что нищета и страдания перевозимых негров кажутся легкими в сравнении с пытками, которым подвергаются подданные африканских тиранов. И, действительно, если верить приводимым Майн-Ридом фактам, то деспотизм этот доходит до чудовищности. Ну, как приказать подданным поймать живого льва и доставить его не только целым и невредимым, но и без малейшей царапины? Впрочем, социальные мотивы и размышления у Майн-Рида имеют чисто-эпизодический характер. Он говорит об африканских тиранах вовсе не для того, чтобы внушить детям отвращение к дикому деспотизму, а чтобы объяснить, почему африканец Конго играл так беззаботно и легкомысленно своей жизнью на охоте со львом.

У Майн-Рида попадается и описание быта дикарей: но это не тот быт, о котором говорят, например, Лёбок и английские естествоиспытатели. Это быт чисто-охотничий, это не больше, как живописные положения и картины охотничьей находчивости, мужества и ловкости. Все-же собственно бытовое имеет у Майн-Рида второстепенное значение и вводится настолько, на-сколько оно требуется необыкновенным положением героев. Например, в "Жизни у индейцев" герой Ральф должен быть спасен индеянкой Эймоа, и читателю дается описание нравов индейцев на-столько, на-сколько это нужно, чтобы устроить спасение Ральфа. Конечно, и тут по обошлось без случайностей, потому-что иначе Ральф был-бы разстрелян, индеянка Эймоа не приняла-бы христианства, а Майн-Рид не заключил-бы своего рассказа так назидательно. Когда в счастливом семейном кружке Ральфа говорилось о прошедших днях Эймоа (в крещении Марии), она никогда не забывала благодарить Бога за то, что он дал им столько счастья и радости, и всегда с глубоким вздохом прибавляла: к свету через тьму! Этот романический сантиментализм вовсе не к лицу Майн-Риду.

охотничьи рассказы, но мы думаем, что заглавие - только авторская скромность. В сущности Майн-Рид дает "детское чтение", дает картины всей природы, и, обозвав рассказы охотничьими, он уводит своих читателей в ботанику, энтомологию, орнитологию, ихтеологию и пользуется охотничьими положениями для того, чтобы знакомить читателя с природой. Но если природа и человек для него главный предмет рассказов, мы тоже имеем право требовать от него не только верных фактов и верных идей, но и таких фактов и идей, которые бы имели полезное воспитательное влияние. Но Майн-Рид не воспитатель и не педагог; его задача - дать занимательное чтение, а насчет каких влияний создается эта занимательность - Майн-Рид, повидимому, вовсе и не думает. Впрочем, Майн-Рид пишет, как американец, для своих,

Наблюдали-ли вы, как дети читают Майн-Рида? Вот ребенок читает "Приключения Ганса Стерки". Ребенок жадно впивается в страницу, он даже морщит судорожно лоб, - до того натянуто его внимание; его глаза быстро перебегают от одной строчки на другую, по иногда вы замечаете скачки в четверть и даже в полстраницы. Что-же это делает ребенок? Он просто выискивает нить рассказа и читает только то, что его интересует.

Майн-Рид, пользующийся охотничьими подвигами и драматическими положениями своих героев, чтобы сделать свои рассказы занимательными, этим самым ослабляет интерес всего того, что собственно и должно составлять главное содержание его рассказов, и детское внимание скользит мимо его природы, чтобы читать одни подвиги.

"Оцеоле". Но, несмотря на всю живописность этих описаний, ребенок минует их, потому-что они для него не больше, как красивые слова. "Флорида! прелестная страна цветов! восклицает, например, Майн-Рид. - Леса твои всегда девственны, луга зелены, рощи душисты, голубая иксия сверкает на твоих равнинах, лимфа с золотым, венцом купается в твоих водах... Прелестная Флорида! кто может любоваться тобою равнодушно, не сказан, что ты страна предопределения, не поддаваясь соблазну верить вместе с первыми переселенцами, что из груди твоей бьют источники, возвращающие молодость и дающие безсмертие..." Какой ребенок станет читать эти знаки восклицания и что он поймет в этой ничего неговорящей ему картине? Если-бы Майн-Рид был в десять раз даровитее, то его описания и тут-бы не остановили детского внимания. Ребенку нужно действие, его чувство нужно трогать живым и знакомым, и если вы ему не можете дать нарисованной картины ему известной природы или местности, никакое, даже самое живописное описание не будет ему интересно и понятно. Майн-Рид точно не знает роста своих читателей и пишет больше, чем для взрослых детей; а в то-же время положения его героев так заманчивы и сказочны, что читаются с интересом детьми семилетпими. Может быть, оттого, что Майн-Рид не умеет представить себе ясно возраст и понятия своих читателей: он то дает чтение для взрослых, то увлекательную детскую сказку, то описывает действие, то дает или красивые и непонятные слова, или целый ряд названий предметов, растений и животных. В "Изгнанниках в лесу" есть, например, такое место: "и что за прелесть эти долины, где столетния деревья, как сииба, каоба и замаяк, перевиты лианами, почти такой-же толщины, как и стволы ими обвиваемые, и которых они как-бы душат в своих объятиях; где корова-дерево дает целые струи молока, джувиа, гигантские орехи, хинное дерево - дорогую кору, арнотто - краску, ваниль - свои трехугольные ароматные кисти, где пальмы достигают двадцати-пяти-саженной величины, где на реках виктория-регия разстилает свои огромные листья..." Тут целый ряд слов, неимеющих для ребенка никакого смысла. Что-же удивительного, что во всех тех случаях, когда Майн-Рид рисует объективно картины природы, дети торопливо перелистывают страницы и ищут более доступных им понятий и сцен.

Для ребенка описание природы должно быть субъективное. Панорама, нарисованная словами, для него скучна, потому что она мертва. Природа должна быть связана с человеком, с его действиями, с его поведением. Если вы ему говорите о двадцатипяти-саженной пальме, он только тогда поймет, что это гигант, когда вы заставите вашего героя на него влезть. Вьющаяся лиана ему тоже непонятна, пока вы не запутаете в её крепких и гибких ветвях или человека, или животное. Природа, взятая безотносительно, не говорит ни чувству, ни уму, не возбуждает воображения. Как вы ни описывайте живописно пустыню, ребенок не получит об ней ровно никакого понятия, пока вы не дадите ему картин тех ужасов, которые испытывает блуждающий по ней человек. Вот почему дети и перелистывают майн-ридовския описания.

рассказывающий иногда на целых страницах нередко очень скучные вещи. Такой ученый перечисляет все виды львиной породы, с их. латинскими названиями, все породы медведей, с латинскими названиями, или, еще хуже, перечисляет ботаническия латинския названия растений. Наконец, у Майн-Рида встречается масса названий таких изумительных животных, которых русский читатель встречает в первый раз и, может быть, никогда более не встретит: шпрингбок, бльюбок, блесбок, бонтебок, вольверен, волоклюй. Конечно, в этих названиях виноват больше русский переводчик, называющий богульник лабрадосским чаем, а можевельник - кедром. Поэтому мы думаем, что попытка Майн-Рида познакомить своих читателей с ботаникой и с ботаническими названиями растений едва-ли достигает своей цели, и, конечно, к лучшему, если детям придется узнать богульник под именем лабрадосского чая, кедр смешать с можевельником, а разные виды газелей заучить под названиями ширингбоков, бльюбоков, блесбоков и т. д. Некоторые описания Майн-Рида до того длинны, что превышают не только детское, но и всякое человеческое терпение. В "Стрелках в Мексике" страна Анагуак описывается с 209 до 226 страницы. Описание это начинается с того, что "далеко, очень далеко, по ту сторону Атлантического океана, за островами Вест-Индии лежит прекрасная страна..." И страна эта Анагуак. Но отчего европейский турист направляется к востоку, поэт мечтает о минувшей славе древней Греции, живописец ищет сюжета в столько раз изображенных Альпах и Апепинах, романист черпает у Италии правы и обычаи бандитов, или, подобно героям Сервантеса, отступая на несколько столетий назад, углубляется в средние века и выводит на сцену небывалые сражения, с баснословными конями и невозможными героями, - отчего-же все эти поэты, романисты, живописцы, туристы не устремляют взоров на страну Анагуак? спрашивает Майн-Рид. "Поэт найдет в ней природу, способную вдохнуть в него не одно звучное стихотворение; живописец встретит для своей кисти свежия и яркия краски, словно только-что вышедшия из рук Создателя; для романиста здесь таится множество рассказов, неописанных еще ни одним пером, множество легенд о любви и ненависти, о признательности и мщении, об искренности и лицемерии, о благородных добродетелях и гнусных преступлениях, - легенд, занимательных как роман и достоверных как истина". И всю эту шумиху слов он предлагает молодым читателям, которые еще ровно ничего не знают о тонкостях поэтического творчества и вдохновения, о которых им говорит автор. Еще-бы им не перевернуть двадцать пять страниц и не начать рассказа прямо со второй главы, где они уже больше не встретят ни долин, углубляющихся в недра земли, поднимающих до небес свои нахмуренные вершины.

Ходульно-напускной поэтический язык Майн-Рида, которым он щеголяет местами, непременно должен наводить на детей скуку. Например: "Увы! слово безсильно передать идею этой картины и перо в состоянии лишь в слабой степени передать глубокия, возвышенные впечатления, возбуждаемые в душе зрителя при виде этих широких долин или равнины среди гор мексиканских". Или: "в этом невинном сердце веселье не исключало меланхолии и одно чувство сменялось другим, подобно тому, как иногда солнце то появляется, то исчезает в окружающих его легких облачках... Мы не смеялись из боязни профанировать священное чувство, служившее нам духовною связью... Каждого из нас словно невидимым магнитом, привлекало друг к другу. Души наши были соединены таинственными узами. Слова для выражения подобного чувства, как известно, и излишни, и безсильны..." И большие не любят слов дети-же не любят их по-преимуществу и ищут непосредственного. Подобное пустословие и изящное говоренье только развращает детскую мысль, приучает детей к фразам, к заучиванию красивых выражений, к вычурности, к разговору словами, затверженными на память. Есть дети, для которых подобный язык безвреден, потому что для них еще не существует идея формы, и потому они ищут преимущественно жизни, действия; но есть другия, в которых головные процессы обогнали процессы чувства, и для таких детей бездушная, напускная фразистость Майн-Рида положительно вредна, потому что действует на чувство формы и на воображение, во вред чувства истинного и реального.

подобные заповедные и недоступные места вместе с местами доступными, которые он по-преимуществу и желает посетить. В первых рассказах Майн-Рида, где он путешествует по лесам и пустыням запросто и воюет со львами, тиграми, орлами, змеями, подобных заповедных мест немного; но чем больше расписывается Майн-Рид, тем он больше походит на Понсона дю-Терайля и тем, с одной стороны, становится завлекательнее и вреднее, а с другой - непонятнее. Майн-Рид, наконец, совсем забывает, что он пишет для молодых читателей, и превращается в французского романиста. Майн-Рида можно похвалить только за одно: что он редко морализирует и обращается с своими читателями как с равными. Но от этого многия понятия нравственного порядка, еще недоступные детям, и изящные фразы Майн-Рида не становятся для них понятнее.

разнообразен. Чего-чего только нет у него - и дикие индейцы, и пионеры, и гверильясы, и регулярные войска, и мексиканцы, и американцы, и все животные, и звери всех частей света, и всевозможная охота, и море, и суша, и сражение, и нападение простых разбойников, миллионы самых разнообразных героических положений, щемящих душу и пугающих воображение: измена, мщение, самопожертвование, любовь, ненависть, самоубийства, казни, чудесные спасения и даже ведовство, - одним словом, все, все, все, точно Майн-Рид хочет исчерпать всю человеческую душу, всю природу с её силами и богатствами, показать все положения, в которых только может находиться человек. Понятно, что не только ребенок, но и всякий найдет у Майн-Рида, что его интересует, и поймет Майн-Рида непременно только по-своему. Секрет этого по-своему заключается в том, что Майн-Рид очень хорошо Знает детскую природу. Детям нельзя давать ничего общого. Общее всегда скользит мимо их внимания и является чем-то внешним. У Майн-Рида каждый человек действует отдельно, каждый всегда герой, и потому ребенок, смотря по своим наклонностям и темпераменту, всегда выищет такую героическую душу, в которую он может сесть, и отожествить себя с героем, наиболее ему близким, родственным, понятным.

Потому-же одне и те-же сцены понимаются детьми различным образом. В последних романах Майн-Рид стал вводить любовную завязку и развязку и все действие строить на любви. Правда, и в эти рассказы он вводит эпизодически охоту - какого-нибудь каймана или бой диких быков ("Стрелки в Мексике"), но и кайман служит для него теперь не для того, для чего он служил в прежних рассказах. Ужасный кайман служит ему для того, чтобы герои рассказа избавили двух прекрасных девиц от смерти и чтобы вышла романическая развязка. В целом, рассказы от этого не выигрывают, а, напротив, внезапно явившийся кайман нарушает общее единство. Впрочем, и мы делаем это замечание только эпизодически; главная-же сущность вопроса в том, что Майн-Рид вводит в свои рассказы новый элемент, и почему одне и те-же сцены понимаются детьми различно? Вместо прежних неустрашимых охотников, ученых и пионеров, Майн-Рид дает храбрых и мужественных мужчин и молодых, прекрасных девушек. Одни поражают своими героическими свойствами, другие - нежными качествами и душевными прелестями. Мужчины, полные рыцарских чувств, спасают прекрасных девушек, и затем является целый ряд вводных положений и случайностей, служащих только для того, чтобы раздражить внимание и чувство молодого читателя противоположными ощущениями. Одним словом, обыкновенная программа всех романистов.

которых Майн-Рид действует вреднее, чем на воображение девочек. В "Стрелках в Мексике" описывается по-преимуществу любовь, нежного, деликатного свойства. От нея веет ландышами, свежим солнечным утром и чистой, прозрачной лазурью. Но в "Ямайских маронах" уже другой мир чувств. Там является многообразие и усложнение, любовь переходит в страсть, страсть - в ревность и злодейство, а злодейство является вооруженным ядом, кинжалом, убийством. Мальчик 13 лет, готовый думать в любовном направлении, напоминает в этом отношении 16-летнюю девушку. Прозрачная лазурь нежной любви, дышащей ландышами, производит на него особенное обаяние. Ребенок может еще не понимать всех частностей и подробностей, он их не специализирует и не сознает, по тем по менее он чувствует их общую атмосферу и ощущает даже какую-то сладостную неловкость, что-то новое, неведомое, заставляющее его в присутствии молоденькой девушки опускать глаза. И потому все фразы Майн-Рида о жгучей любви и ревности, ночные свидания, тайная переписка, любовное шпионство и т. д. составляют для подобного мальчика главную пить интереса. В любовном интересе героев и он что-то понимает и чувствует и его сердце бьется радостями и страданиями, и, зрея на новом чувстве, молодой читатель вместе с героями как-бы идет и на тайные свидания, и подслушивает, и ведет тайную переписку. Конечно, у Майн-Рида нет сцен жгучих объятий и поцелуев, но ведь если-бы у него были подобные сцены, его положительно следовало-бы не давать детям. Он вреден и тем, что он пишет. В его романах не ищите психологического анализа и развития характеров. В них только внешнее действие, нанизанное на любовное содержание, с его мелочными интересами и стремлением к обладанию. Этот мир увлекающей фантазии, полный ослепительных и блестящих действий, дает мыслям ребенка слишком фантастическое, мечтательное и услаждающее направление. Небывалый, черезчур праздничный и сценический мир, в который Майн-Рид вводит своего читателя, приучает его мысль только к романическим украшениям, создает наклонность к раздражающему чтению и тяготение к возбуждающим положениям и к нетрезвости мысли и воображения. Такие романы, как "Ямайские мароны" и "Охота за черепами", создают как-бы потребность умственного запоя, и потому-то Майн-Рид неизмеримо вреднее для мальчиков от 13 до 15 лет, чем для детей от 8 до 10 лет.

Ребенок от 8 до 10 лет не понимает сцен любви. Для него любовь, ревность, страсть, - одни слова. Ребенок 15 лет находит в них известную сущность и уже переживает эту сущность в известных смутных ощущениях. Для ребенка-же 8 до 10 лет подобные ощущения совершенно неизвестны, и потому интерес для 15-летняго ребенка заключается в самой цели, а для 10-летняго - в средствах, которыми пользуется любовь. А эти средства у Майн-Рида так неистощимы, разнообразны и ужасны, что способны возбудить самое холодное воображение. Возьмемте хотя "Ямайских маронов". В них происходить нечто добродетельное и нравственное - добродетель торжествует и порок наказан, а между тем злодеи изображены так увлекательно, что только они одни и привлекают к себе внимание. Уже самое заглавие отдельных глав пленяет воображение ребенка и притягивает его, как волшебная сказка: "Колдун", "Путешествие на конском хвосте", "Крещение огнем", "Заговор отца", "Сцена любви под ветвями манцениллы", "Поиски правосудия", "Яма привидения", "Чары", "Мрачный договор⁶, "Неудавшийся адский замысел", "Роковое чиханье", "Невольное самоубийство". Главная роль принадлежит Миаль-Меп-Шакра; это злой дух рассказа, нечто невозможное, чистое олицетворение мести и хладнокровного, обдуманного злодейства. По именно потому, что Миаль-Мен-Шакра выходит из пределов всего человеческого и возможного, он и подавляет детское воображение. Миаль-Мен-Шакра живет в пещере привидения, он шаман и колдун, владеющий всеми тайнами природы и разсевающий вокруг себя смерть и отраву. Наружность Миаль-Мен-Шакры соответствует вполне его не человеческой душе. Это негр колосальных размеров, с широкими плечами и огромной головой. Спина его изогнута и горбата - два недостатка, из которых один происходил от природы, а другой от преклонного возраста. Убор этого странного и отталкивающого существа представлял смесь цивилизации с шаманством: он был бос, по носил широкие штаны, и плащ из кожи утиа, прикрепленный ремнем к его шее, прикрывал всю его фигуру. Его головной убор, состоявший из кожаного колпака, до того плотно обхватывал череп, что видны были малейшия углубления и возвышения. Вокруг этого колпака спускалась на виски засушенная шкура большой желтой змеи, в орбиты которой вставлены были два блестящие камешка, придававшие ей вид жизни. "Но негр не имел, однако, надобности в этом уборе для внушения страха, говорит Майн-Рид. - Дикий блеск его глаз, широко-раздвинутые ноздри, острые зубы, торчавшие во рту, красная татуировка лица и груди - все это делало из него существо самое ужасное. При виде его, казалось, приходили в ужас даже дикия животные: цапля торопливо скрывалась в болото, а красный гусь улетал на самые высокия вершины, испуская печальные крики". Этот страшный человек, разсчитывая на суеверие, выдает себя за воскресшого из мертвых. Он был обречен на смерть и прикован к скале, подобно Прометею, но его спас друг, и он пользуется этим случаем, чтобы уверить суеверных в своем всемогуществе. "Шакра не умрет, говорит он мулатке Цинтии, - пока будет знать, как возвратить мертвеца к жизни. Старый Шакра все это знает. Его никогда не в состоянии убить ни белый, ни черный. Они могут разстрелять его, повесить, отрубить ему голову, но он всегда возвратится к жизни, подобно красной змее или голубой ящерице. Они пытались убить его, ты знаешь, голодом и жаждой. Коршуны выклевали глаза и разстерзали тело старого негра, очистили мясо до самых костей... и что-же? Шакра начал обновленную жизнь и ты его видишь перед собою - разве он не крепче я не здоровее, чем когда-бы то ни было"? И этот ужасный Шакра, как Нина в Руслане и Людмиле, приготовляет волшебные снадобья, любовный элексир, яды, убивающие медленной смертью, без всяких признаков отравления, и яды. убивающие мгновенно, как удар молнии. Все сношения Шакры совершаются под покровом тайны, в глухую ночь и всегда при более или менее ужасной обстановке; но злодей слишком осторожен и слишком дорожит своею жизнью, чтобы отдаваться в руки сообщников, - он их так-же умерщвляет, как умерщвляет своих врагов. Бедная мулатка Цинтия нуждалась в любовном элексире, чтобы привлечь к себе одно мужское сердце, и Шакра дал ей этот напиток, но с тем, чтобы она отравила его злейшого врага; а когда было все кончено, когда мулатка снова пришла к нему. Миаль-Мен бросился на нее, заревел, подобно дикому зверю, кидающемуся на добычу, и сдавил горло женщины своими мускулистыми пальцами, точно железными клещами. "Лежи здесь! сказал убийца; - теперь никто не услышит твоей болтовни..."

знаем, что дети всех возрастов, в особенности формирующияся, совершенно зачитываются сценами, подобными тем, в каких фигурирует Шакра. И этими сценами могут увлекаться и не одни дети. Если человек испортил с-молоду свое воображение на сказочном, необыкновенном и приучил свое чувство к ощущению книжных волнений, действующих на сердце путем воображения, - для него "Ямайские мароны", "Охота за черепами" и "Всадник без головы" должны представлять необыкновенно влекущий интерес. Огромное большинство испорчено в молодости чтением всяких невероятностей и потому решительно не в состоянии понять, на-сколько сказочная искуственность рассказов Майн-Рида претит человеку с неиспорченным воображением, с здоровыми, свежими непосредстисппыми чувствами и с положительным, реальным складом мысли. Может быть. потому мы, родители, и смотрим гораздо равнодушнее на пристрастие наших детей к Майн-Риду, что сами были испорчены в молодости и потому не умеем представить себе верно того зла, какое чтение, действующее усиленно на воображение, производит на весь склад не только детской мысли, но и последующого, выростающого, взрослого человека. Вся "Логика" Миля направлена собственно против этой порчи мысли, и если Стюарт Миль, посвятивший свою жизнь на борьбу с фантастическим мышлением, видел главные причины ошибок мысли в отсутствии реального направления, то, конечно, авторитет Миля не может не иметь для родителей серьезного значения.

от романа. Дети уже очень рано умеют находить границу между действительным и чудесным, и, слушая сказку, очень хорошо знают, где ложь и где правда. Но воображение их тем по менее возбуждено, и возбуждено необыкновенностью положения, совершенно так-же, как в романе с ослепительными, блестящими и возбуждающими картинами. Ребенок, утративший веру в чудесное, не утрачивает потребности раздражать свое воображение романическим, и все действительное кажется ему потом слишком простым, однообразным и даже нестоящим внимания. Не только история, но даже его собственная обыденная жизнь теряет для ребенка интерес и раздраженное воображение тянет его вечно в сторону идеального и мечтательного.

О Майн-Риде могут быть составлены очень разнообразные мнения, смотря потому, кто и что читает из него. Если один скажет, что Майн-Рид портит воображение, и сошлется на "Ямайских маронов", "Всадника без головы" и "Охоту за черепами" - другой может возразить, что Майн-Рид - вполне полезное детское чтение, и сошлется на "Гудзонов залив", "Охоту за медведями", "жилище в пустыне", "Дары океана". Чтобы составить о Майн-Риде точное понятие, нужно прочесть его всего, от первого до последняго тома, нужно взвесить все его pro и contra, вычесть минусы из плюсов; по даже и при таком математическом, чисто-бентамовском приеме не совсем легко решить, какое Майн-Рид оставит господствующее впечатление в детской душе. Если, читая "жизнь у индейцев", ребенок проникается к дикарям хорошими чувствами, за то в "Охоте за черепами" они являются перед ним какими-то коварными, мстительными, кровожадными чудовищами. Которому из этих впечатлений отдастся ребенок? Он отдастся или тому, которое воспринял последним, или тому, которое подействовало на него сильнее. В "жизни у индейцев" дикари по своему военному благородству напоминают разве только французских маркизов былых времен. По словам Майн-Рида, нет людей более преданных своим друзьям и сострадательных к бедным, как индейцы, и если их справедливо называют жестокими. то какой-же народ не жесток и разве цивилизованные народы в этом отношении лучше индейцев? В доказательство рыцарского героизма, Майн-Рид рассказывает о единоборстве знаменитого Маг-то-мог-пага с неменее знаменитым вождем Воронов. Чтобы но допустить кровопролития, вожди решили не допускать до битвы воинов и покончить единоборством. И вот вожди поскакали друг другу на встречу, выстрелили по два раза друг в друга, но без всяких последствий. Скоро у Маг-то-мог-пага не стало пороху. Показав свою пороховницу, он объяснил знаками, что она пустая. Вождь Воронов отвязал свою, бросил ее на землю, вместе с ружьем, взял лук и прикрылся щитом. Маг-то-тог-паг сделал то-же самое - и посыпались стрелы. Оба вождя ранили друг друга в ноги; лошадь Маг-то-тог-пага пала, пронзенная в сердце. Очутись на земле, Маг-то-тог-паг натянул лук и прикрылся щитом. Вождь Воронов был тоже храбрый воин; он спрыгнул на землю, прострелил свою лошадь и пошел на противника. Вой возобновился. Вскоре вождь Воронов бросил свой пустой колчан и замахал страшным кинжалом. Маг-то-тог-паг тоже бросил колчан и схватился с врагом в рукопашную... Такий честные рыцарския чувства должны производить и производят на детей самое свежее и благородное влияние, но несколько страничек, посвященных благородству индийцев и внушающих по отношению к ним гуманные чувства в детях, вытесняются совершенно целым томом "Охоты за черепами", где индейцы, занятые постоянной войной, ведут себя самым подлым образом - убивают из засады, коварствуют, прибегают к хитростям и обманам. Конечно, их враги мексиканцы и американцы поступают нисколько не лучше; но как Майн-Рид делает мексиканцев и американцев героями, приплетает женщин и любовь, то, конечно, индейцы и оказываются в очень невыгодном свете. Таким образом, добродетели индейцев, представленные в одном месте в микроскопическом размере, вытесняются из детского представления целым томом скверных и коварных подвигов.

У Майн-Рида нет никакой цельной идеи, связывающей его разнообразные рассказы; у него нет ни плана, ни педагогической программы - он чисто-занимательный рассказчик, пользующийся всяким интересным положением, фактом и случаем, не анализируя его нравственного и воспитательного содержания. У Майн-Рида на каждую положительную мысль вы найдете мысль ее исключающую, и ребенок не получает у него ни одной руководящей идеи и вращается постоянно в мире противоположных чувств и ощущений, вечно присутствуя или участвуя в какой-нибудь борьбе, битве, "в цепи истребления". Мы не скажем, что воинственный азарт должен быть безусловно исключен из жизни. Современному человеку неизбежно быть волком; но он должен быть и еще чем-нибудь, а этим чем-нибудь из Майн-Рида не сделаешься.

полна влекущих опасностей, тревог и развивает героическое чувство, - по крайней мере, в романах Майн-Рида; но подобный героизм, при всем своем общем благородном влиянии, уже потому производит влияние безрезультатное, что майн-ридовский героизм возможен лишь в первобытных лесах и пампасах Америки. Все подвиги неустрашимости и героизма при встрече с львами, тиграми, пантерами и индейцами переживаются русскими детьми чисто-головным образом и создают в них головные, а не сердечные чувства. Головной боец, разорвавший к своим воображении льва, боится в действительности мыши и бежит с паническим страхом от лающей на него собаки. Поэтому даже и воинственный азарт, в котором Майн-Рид держит детское воображение, и та изумительная неустрашимость, героем которой ребенок чувствует себя перед американскими львами Майн-Рида, описанными в книгах, едва-ли в состоянии воспитывать действительную неустрашимость и стойкий характер. Мы не станем отрицать того, что для американских детей Майн-Рид в этом отношении может быть очень полезным чтением, но для русских он больше ничего, как праздная забава, и производит на них впечатление блестящей фантасмагории или разнообразных картин яркого волшебного фонаря.

Но если вырвать Майн-Рида из рук теперешних русских детей, что-же останется им для чтения, которое-бы увлекало и приохочивало их к чтению? Наши книжные лавки завалены массами детских книг, а выбрать для чтения почти нечего. Детям приходится читать постоянно случайное, лишенное всякой постепенности, системы, вечно раздражающее их чувство или воображение. Детския книги не ведут детскую мысль к спокойному и трезвому отношению к фактам действительности, к фактам русской природы и жизни, о которых они ровно ничего и не знают, потому что читают почти исключительно переводные книжки. Нельзя сказать, чтобы русских детских книг совсем у нас не было. В конце 50-х и в начале 60-х годов за детскую литературу принимались люди очень серьезные, понимавшие и воспитательные требования, и то, что нужно русским детям. Но теперь то немногое, что было написано и издано тогда, и еще менее немногое, появлявшееся впоследствии, совершенно утонуло в массе детских книг, изданных исключительно ради спекуляции и ходкого требования. Не придется-ли, в конце концев, посетовать на невежество родителей?..