Оцеола вождь семинолов.
Глава XV

ГЛАВА XV

Целый день просидели мы с Галлагером дома, ежеминутно ожидая приказа отправляться под арест. Но, к крайнему нашему удивлению, ничего подобного не случилось. Наш красавец адъютант оказался умнее или порядочнее, чем я думал. Он появился с рукой на перевязи, рассказывая всем и каждому о том, что ранил себя при падении с лошади. А так как кроме него и нас никто не знал истинной причины раны, то падению с лошади поверили все, кроме, может быть, Кингольда, как-то странно оглядевшего меня после разговора с приятелем. Но вслед за тем Кингольд уехал куда-то верхом, не заходя ни к генералу, ни к моему командиру; поэтому мы и успокоились окончательно. С тех порм не приходилось не раз встречаться с адъютантом, но мы всегда обменивались вежливыми фразами, ни единым звуком не упоминая о нашей ночной встрече. Впрочем, красавец Скотт недолго оставался у нас. Его вскоре перевели в соседний форт, вероятно, по собственному желанию и, по правде сказать, к моему немалому удовольствию. Затем наступили недели полного спокойствия. Мир с краснокожими еще не нарушался; несмотря на это, не только наш форт, но и все соседние плантации находились в лихорадочном возбуждении.

Большинство американцев предполагало, что индейцы покорятся необходимости. Уверенность эта была так сильна, что правительственный агент назначил определенный срок для краснокожих, готовых переселяться. Во все племена были посланы гонцы, сообщавшие день и час, когда переселенцы должны были привести к форту своих невольников, так же как и свои стада, для того, чтобы все это "движимое имущество" могло быть продано с публичного торга. Деньги, вырученные от этой продажи, оставались в руках правительственных агентов до прибытия переселенцев на новые места, где они должны были быть розданы по принадлежности. Таким же точно образом предполагалось вознаградить переселенцев за потерю недвижимого имущества, то есть зданий и обработанных полей... Но "неблагодарные" краснокожие почему-то не желали воспользоваться "отеческой добротой" белых: в назначенный для аукциона день в форте собралась масса покупателей, но увы, - ни одного продавца! Волей-неволей пришлось отложить день аукциона.

Это открытое неповиновение правительственному распоряжению достаточно ясно указывало, что надо было ожидать от краснокожих "бунтовщиков", как называли их американские газеты, совершенно упускавшие из виду несомненное право собственности на землю первых ее владельцев - семинолов.

Всем с каждым днем становилось яснее, что спокойствие, которым мы еще пользовались, было не более чем затишьем перед бурей. Как отдаленные раскаты грома предвещают приближение грозы, так предвещали ее и тысячи мелких столкновений между белыми и краснокожими, в которых - к стыду нашему, - зачинщиками всегда являлись белые.

Однажды несколько плантаторов поймали трех индейцев, охотившихся на границе своей территории, связали их, заперли в темный погреб на одной из ближайших плантаций и продержали там трое суток, не давая ни куска хлеба, ни капли воды. Несчастные начали звать на помощь, и в конце третьих суток призыв их как-то случайно дошел до сведения ближайшего краснокожего селения, жители которого и поспешили на выручку несправедливо захваченных. Когда заключенных наконец освободили, то на них смотреть было страшно.

Веревки, которыми их скрутили по рукам и ногам, впились в тело, а слабость несчастных жертв была так велика, что их пришлось нести на руках. В конце концов, двое из них умерли через неделю, а третий остался калекой, так как ему пришлось отрезать ногу, переломанную во время поимки.

Естественно, надо было ожидать со стороны индейцев мести за подобные жестокости. И точно, 11 августа почтальон Дальтон, развозивший письма и посылки между фортами Кинг и Брук, встретил группу краснокожих, которые убили его, увели лошадь и уничтожили почту.

В юго-западной части Флориды семинолы открыто нападали на плантаторов, особенно ненавидимых краснокожими. Так, они убили некоего Гулея, его жену, детей и учителя, разграбили и подожгли его жилище.

Вслед за тем была разгромлена вся громадная плантация полковника Киса. Насаждения сахарного тростника вытоптаны, постройки сожжены, а выработанный сахар брошен в воду. Невольников и скот индейцы увели с собой.

Целый ряд грабежей был совершен в этой части Флориды. Генерал Гернандец, плантаторы Бюлов, Дюлен, Ретиро, Дангама, Деларю и десятка полтора других оказались разоренными краснокожими.

Как ни жестоко расправлялись семинолы со своими врагами, я не мог, безусловно, осуждать их, так как они все еще щадили каждого плантатора, отличавшегося добротой к своим неграм и справедливостью в отношениях с семинолами. Для меня было ясно, что варварство краснокожих было не более, чем ответ на жестокости американцев и что в нарушении мира виноваты были не они, а жестокая политика конгресса, пожелавшего захватить земли индейцев вопреки Божеской и человеческой справедливости.

Как бы то ни было, но мы переживали тяжелое время. Война еще не была официально объявлена, а дрались уже повсюду, и кровь лилась рекой по всем углам Флориды.

Еще хуже пришлось краснокожим изменникам. Оматта и его сообщники должны были бежать из своих селений и просить защиты у командира форта Брук. А между тем и там было недостаточно войск.

Ежедневно поджидали подкреплений из Нью-Орлеана и других городов, которым не угрожало нападение индейцев или в которых были собраны значительные части американских милиционеров. В различных местах Георгии, Каролины и даже в самой Флориде организовывались отряды волонтеров. Каждая деревня поставляла известное число людей, которые присоединялись к соседним отрядам, формируя батальоны и полки. Жители Савани, городка, ближайшего к моим владениям, последовали общему примеру, организуя отряд конных волонтеров. Мой друг Галлагер был назначен инструктором этого отряда, а меня прикомандировали к нему в помощники.

С большим удовольствием принял я эту командировку, избавлявшую меня от однообразной и скучной жизни в форте.

Весело распрощавшись с товарищами, мы с Гал-лагером отправились немедля после получения приказа на место нашего назначения в сопровождении моего неизменного спутника, Черного Жака, не менее нас радовавшегося возвращению домой, где нетерпеливо поджидала его хорошенькая квартеронка Виола. Так как краснокожих еще не было видно в этой части провинции, то обитатели ее были совершенно спокойны, несмотря на тревожное время. Матушка и сестра до сих пор только подсмеивались в своих письмах над моей тревогой. Однако, несмотря на их довольно частые уверения в спокойствии округа, я не прочь был лично убедиться в действительности этого счастливого положения вещей и потому спешил как можно быстрее, не щадя наших добрых коней, отвыкших от продолжительной скачки по девственным лесам. О себе лично мне беспокоиться не приходилось, так как наш отъезд был столь неожиданным, что ни один из моих врагов не мог так скоро узнать о цели моего путешествия. Единственной опасностью, угрожавшей нам, как и всем белым жителям Флориды, была встреча с краснокожими, в связи с чем мы принимали возможные предосторожности в течение всего пути. Однако нам ни разу не попалось ни одного индейца на всем пути вплоть до заброшенных владений Повеля. Тут только заметили мы свежие следы лошади, подкованной так, как это принято у индейцев, а некоторое время спустя увидели в отдалении всадника, стройная фигура которого мелькнула и скрылась в лесу. Отдаленность расстояния не позволила мне рассмотреть черты лица этого одинокого всадника, но все же мне показалось, что над его головным убором развевались три черных страусовых пера, бывшие отличительным знаком Оцеолы. Да и вообще, по всему облику, особенно по великолепному вороному коню, мне казалось, что этот всадник не кто иной, как друг моей молодости, Повель.

Галлагер попытался догнать ускакавшего всадника, да и я пришпорил коня с тем же намерением. Мне страстно хотелось убедиться, действительно ли это Оцеола, и в этом случае обменяться несколькими словами с приятелем, которого я так и не видел после его освобождения из форта Брук. Однако намерение наше оказалось неисполнимым. Не только Галлагер, но даже я, несмотря на большую скорость своего коня, не смогли нагнать всадника. Единственное, в чем мы могли убедиться, это в том, что перед нами скакал действительно краснокожий. Раза два я пробовал окликнуть его по имени, но ни разу не получил ответа, потому ли, что голос мой не достигал до всадника, или потому, что он просто не желал отзываться. Как бы то ни было, но убедившись в превосходстве его вороного коня над нашими лошадьми, мы бросили преследование и повернули на тропинку мимо бывших плантаций Повеля к нашей границе.

Представьте же себе наше удивление, когда на этой тропинке, в нескольких шагах от того места, где мы должны были переправляться вброд через нашу разлившуюся довольно широко реку, мы нашли следы той самой вороной лошади, за которой тщетно гонялись три часа назад. Очевидно краснокожий всадник проезжал тут не более получаса назад и проезжал после переправы через реку. В этом нельзя было сомневаться, так как копыта его лошади были еще влажны, оставляя следы на тропинке, ведущей к нашей плантации и никуда больше.

Это странное открытие заставило меня не на шутку задуматься. Кто был этот краснокожий воин, решившийся вступить на неприятельскую территорию в военное время, и что могло побудить его к шагу, влекущему за собой страшные последствия? Неужели это был Оцеола?.. Но в таком случае, зачем же ему было скрываться от меня, зная, что я сам послужу ему проводником и что его безопасность обеспечена моим обществом?

я заметил, рядом со следами вороного коня, следы другой лошади, маленькие изящные копыта которой выдавали шотландского пони, очень редкого в наших краях. Жак, рассматривавший землю вместе со мной, чуть не вскрикнул, увидев новые следы.

-- Да это копыта Вайт-Фокса! - объявил он решительно. - Наверное, здесь проезжала мисс Виргиния, и не далее, как час тому назад. Следы еще совсем свежие.

Голова моя закружилась от странных, чтобы не сказать оскорбительных, предположений, нахлынувших на меня... Неужели Виргиния могла настолько забыть основные правила приличия?.. Свидание в лесу с мужчиной, очевидно, с молодым мужчиной и, по всей вероятности, с индейцем?.. Какая бестактность! Так думал я, стараясь прежде всего скрыть от Галлагера мои предположения, чтобы не уронить достоинства сестры в его глазах. Это казалось мне тем необходимей, что мой друг был заметно удивлен, не столько моим открытием, сколько значением, которое я ему придавал. Не догадываясь вполне о причине моего беспокойства, он, очевидно, сам подозревал нечто подобное... А это было мне вдвойне неприятно. Поэтому я постарался ввести его в заблуждение, заговорив о вероятности посещения краснокожих лазутчиков, быть может, имеющих сообщников в числе наших рабов.

Мой верный Жак вмешался в разговор, довольно некстати, объявив с полной уверенностью:

-- Мистер Жорж, на Вайт-Фоксе не смеет ездить никто, кроме самой...

Я быстро перебил негра, не дав ему договорить имени моей сестры.

-- Скачи вперед, Жак, и предупреди матушку и сестру о том, что я еду не один, а с добрым другом, которому они, наверное, будут так же рады, как и я!

Приказание было отдано таким тоном, что Жак понял мое недовольство, так же, как и то, что начал говорить что-то неподходящее. Пришпорив коня, он быстро ускакал вперед, радуясь возможности удрать от моего гнева. Что касается Галлагера, то он, по-видимому, был заинтересован самим фактом таинственных следов, не задумываясь над предположениями, заботившими меня.

Пока в моей голове роились всевозможные предположения, глаза мои остановились на лоскутке тонкой шелковой материи темно-синего цвета с золотыми блестками, оставшемся висеть на ветке какого-то колючего кустарника. Очевидно, лоскуток этот оторван от длинной вуали проезжавшей здесь амазонки. Очевидно так же, что амазонка эта могла быть только Виргиния. Кроме нее никто из женщин, по своему общественному положению и состоянию, не мог носить такой дорогой шелковой материи. Сделав вид, что я не замечаю обличительного лоскутка, я быстро проехал мимо него, но Галлагер усмотрел его своими зоркими глазами и, поравнявшись с кустом, осторожно снял предательский кусочек шелка и разгладил его на своем колене. Затем я пустил лошадь в галоп, принуждая товарища сделать то же, и через десять минут мы уже остановились на красивой зеленой лужайке перед балконом, на котором встретили нас матушка и сестра.

На Виргинии была одета голубая бархатная амазонка, а на золотистых локонах грациозно покачивался фетровый берет с белыми перьями и длинным синим вуалем с золотыми блестками.

Сойдя с лошади, я расцеловал матушку и сестру, причем умная и наблюдательная Виргиния не могла не обратить внимания на мою с ней холодность. Несмотря на это, она казалась совершенно спокойной и, по-видимому, ужасно обрадовалась нашему приезду.

-- Ты ездила верхом только что? - спросил я, не будучи в состоянии удержать своего любопытства.

Сестра улыбнулась своей прелестной, немножко насмешливой улыбкой, и ответила мне с почтительным поклоном.

-- Точно так, господин и повелитель! Я ездила в лес, на своем Вайт-Фоксе...

-- Одна?

-- В единственном числе, строгий экзаменатор. А что?

-- Но ведь это неблагоразумно в настоящее время?

-- Пустяки. Я чуть не каждый день езжу одна в лес и, благодаря Бога, со мной еще ни разу ничего не случилось. Да и чего мне бояться? Пантер в лесу больше нет, а если попадется кайман или даже медведь, то мой пони легко ускачет от них. Ты знаешь, как он быстр...

-- Но можно встретить людей, Виргиния, людей гораздо более опасных, чем самые кровожадные животные!

--Где это ты нашел таких людей, достойный брат мой?

-- Повсюду, легкомысленная сестра, - ответил я, стараясь попасть в тон ее насмешливым речам. - Иначе у нас не началась бы война, прелестная мисс. Ты, кажется, совсем позабыла о краснокожих?..

-- Вполне ли вы в этом уверены, мисс Рандольф? - серьезно спросил Галлагер, подошедший к нам во время этого разговора. - Брат ваш, по крайней мере, утверждает, что здесь есть один краснокожий, более опасный, чем целое племя вместе взятое. Неужели вы никогда не замечали его присутствия, мисс Рандольф?

Сестра скорчила очаровательную гримаску, проговорив капризным голосом:

-- Прежде чем я соглашусь ответить вам, мистер Галлагер, позвольте просить вас ответить мне: чем объясните вы странную перемену в обращении вашем со мной? Почему это торжественное "мисс Рандольф", вместо простого "Виргиния", или даже просто "Джинни", как бывало вы называли сестру вашего друга не так давно? Куда же девалась ваша веселость и любезность? Неужели они остались в форте? Или, может быть, уже истрачены за полгода, которые вы провели вдали от меня? В таком случае, вас следовало бы отдать под опеку за расточительность. Но так как я добра, то ограничусь более легким наказанием, а именно оставлю вас без обеда.

Похлопывая хлыстиком по своему крошечному сапожку, Виргиния была так очаровательна, что Галлагерне удержался от искушения поцеловать ее руку, умоляя о прощении и обещая ей все возможное и невозможное.

Видя себя оставленным своим единственным союзником, перешедшим окончательно на сторону сестры, пришлось и мне сдаться и объяснить Виргинии мое скверное расположение духа и озабоченность всем чем угодно, только не настоящей их причиной.

Удовлетворившись, или сделав вид, что удовлетворилась, сестра попросила позволения переодеться, и через десять минут уже входила в столовую в своем воздушном розовом платье, под руку с Галлагером, прелестнее и оживленнее, чем когда-либо. Во время обеда мы с приятелем делали все возможное для того, чтобы казаться веселыми и беззаботными. Матушка вполне поверила нашему прекрасному расположению духа, но Виргиния, внимательно наблюдавшая, не поддалась обману, что и доказала нам своими колкими и остроумными насмешками.

В таком положении дела оставались несколько дней подряд. Сестра, очевидно, "дулась", чувствуя мое недоверие и недовольство ее поведением. Я же не находил удобного случая для того, чтобы откровенно объясниться с ней.

Не надо забывать, что моя сестра походила на матушку как в нравственном, так и в физическом отношении. Это была одна из тех женщин, которых в Америке немало, не признающих над собой ничьей власти и не подчиняющихся никакой дисциплине. По окончании воспитания, Виргиния подавно стала вести себя вполне самостоятельно, особенно с тех пор, когда смерть отца, оставившего свое состояние наполовину ей, наполовину мне (матушка была обеспечена наследством своего отца), сделала ее независимой от нас и в материальном отношении. Обладая собственной плантацией, Виргиния жила вместе с нами только потому, что искренне любила нас. Но ни за что не позволила бы не только мне, но даже и матери, контролировать свои поступки или вмешиваться в ее знакомства. Нетрудно понять, что при таких условиях не так легко было мне начать выговаривать Виргинии за ее неосторожное поведение, могущее компрометировать ее, как девушку и как американскую гражданку.

Наконец, в одно прекрасное утро, я нашел Виргинию в парке одну и, по-видимому, в прекрасном расположении духа.

-- Сестра! - окликнул я ее издали.

Она не слышала или сделала вид, что не слышит моего зова, напевая какую-то веселую песенку.

-- Сестра! - повторил я громче, подойдя вплотную к скамейке, на которой она сидела с книгой в руке и с букетом цветов на коленях.

-- Ах, это вы, мистер Рандольф! - проговорила она в шутливо-официальном тоне. - Что вам угодно?

-- Виргиния, мне нужно поговорить с тобой серьезно.

Она всплеснула руками с преувеличенно удивленным видом:

-- Да неужели? О, какое счастье! Брат удостаивает свою глупенькую сестру разговора, да еще серьезного.

-- Прошу тебя, сестра, перестань шалить. Уверяю тебя, что у меня серьезное дело.

-- А меня ждут дела еще серьезнее. Спроси у моего Фана... Не правда ли, мой верный Фан, что мы с тобой завалены делами, одно серьезнее другого?

Виргиния ласково трепала за уши свою любимую собачку, не удостаивая меня ни малейшего внимания. Я невольно вспылил.

-- Брось ребячиться, сестра. Поверь, что мне не доставляет ни малейшего удовольствия упрекать тебя в неосторожности, даже больше, в бестактности!..

-- Вот как? Даже в бестактности?.. Ах, мой бедный Жорж, какое несчастье для тебя иметь такую бестактную сестру!

-- Милая сестренка, полно тебе злиться и говорить мне колкости. Поверь, что я никогда не хотел обидеть тебя. Но я все же должен обратить твое внимание на поступки, которым ты сама не придаешь значения, быть может, по своей молодости и неопытности, но которые общество, соседи, даже наши собственные невольники, могут истолковать превратно, и тем повредить твоей репутации, милая сестренка, которая мне дороже всего на свете.

-- Ну, хорошо, говори, Жорж, обещаю тебе не сердиться и не смеяться. О чем же ты хотел переговорить со мной?

-- Об Оцеоле, то есть о Повеле!.. - решительно проговорил я.

Виргиния не только не сконфузилась, как я ожидал, но, напротив того, радостно улыбнулась.

-- Вот это хорошо, что ты не забыл нашего старого друга, Жорж. Это делает честь твоему сердцу! О нем я рада говорить хоть до завтра, брат. И чем больше ты скажешь мне хорошего о знаменитом вожде Оцеоле, о национальном герое семинолов, тем приятнее мне будет говорить с тобой.

-- А что же здесь делается? Надеюсь, что с Оцеолой не случилось ничего особенного? Никакого несчастья? - наивно спросила Виргиния, но в искрящихся глазах я мог прочесть ее мысли. Она прекрасно знала, что я хочу сказать, и издевалась надо мной. Это опять рассердило меня настолько, что я заговорил довольно резко.

--С Повелем ничего не случилось, но из-за него может случиться несчастье с тобой!..

-- Ты говоришь, как оракул, дорогой брат. Я не понимаю твоих загадок! - насмешливо перебила меня Виргиния. - Говори просто. Я всегда и со всеми откровенна и отвечу тебе.

-- В таком случае, скажи мне, часто ли ты видишься с Повелем?..

-- Виргиния, у меня есть серьезные причины спрашивать тебя!..

-- Какие?

-- Ты виделась с Повелем в день моего приезда. Я узнал его в лесу и видел следы копыт его вороного коня на нашей тропинке, на нашем берегу. Если он не делал ничего предосудительного здесь, почему же он не остановился, когда я его позвал? Почему он прячется, желая говорить с тобой? Между тем на тропинке я видел отпечатки копыт твоего пони. Поэтому, ты видишь, отрекаться невозможно...

-- Да я и не думаю отрекаться, - перебила меня сестра дрожащим от гнева голосом. - Вывыказалисебя такими прекрасными сыщиками, господа, что я складываю оружие. Сейчас видно, что вас многому научили в форте, между прочим шпионить за друзьями и оскорблять женщин...

-- Нет, - сухо отрезала она.

-- В таком случае скажи мне, какие у тебя с ним дела? Не забудь, что Повель все-таки краснокожий, что мы в вражде с его народом. Подумай, в чем могут обвинить тебя злые люди, узнав о ваших свиданиях. Сообразила ли ты все это, Виргиния? Наконец, Повель все же мужчина и молодой мужчина. Суди сама, прилично ли молодой девушке тайком выезжать к нему на свидания.

Яркий румянец залил лицо Виргинии.

жизнь, рискуя своей? Если ты забыл услугу Повеля, то я никогда не забуду ее и всегда останусь его верным другом, несмотря ни на какие войны с семинолами! Тебя же попрошу прекратить этот неприличный допрос.

Целый день Виргиния не выходила из своей комнаты под предлогом мигрени, а затем появилась в амазонке и приказала седлать своего пони. На мое предложение сопровождать ее она ответила, что предпочитает ехать одна, предоставляя мне по ее следам узнать, где она была и с кем говорила.

Я понял, что не имею ни малейшего влияния на это капризное существо и что было бы бесполезно следить за поступками Виргинии, которая всегда сумеет сбить меня с толку.

Пришлось терпеливо выжидать случая, чтобы вновь заговорить с сестрой и постараться побудить ее быть осторожнее. Я хотел было переговорить по этому поводу с матушкой, но вовремя сообразил, что она мне не поверит, раз дело касается ее любимицы.