Лучше поздно, чем никогда.
Часть первая.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лучше поздно, чем никогда. Часть первая. Глава XII. (старая орфография)

XII.

На другой день мистер Виллиамс осматривал в тюрьме женское отделение, точно также остался доволен порядком и благодарил мистера Гауса. Потом он сказал, что желает видеть тюремного пастора. Директор тотчас же послал за ним, но вспомнив о его угрозах, счел нужным предупредить против него мистера Виллиамса. Он начал:

- Кстати, сэр, я хотел вам на него пожаловаться.

- В самом деле? за что это?

- На днях он вступился за одного из заключенных, которого я наказывал, разумеется, за дело. Согласитесь, это может вредить дисциплине; тогда я, пожалуй, и не справлюсь с виновными. Но это все-таки еще не так дурно, как то, что он говорил в церкви проповедь, написанную именно против меня. Согласитесь, что этого нельзя терпеть.

- Разумеется, нельзя! Но что же именно осуждает он в вас этою проповедью?

- Вы знаете, сэр, что я служил в армии; у меня от прежней жизни осталось много привычек, которые мне теперь оставить очень трудно. Вот, например, я привык часто божиться без причины. Пастор заметил это за мною, и осмелился публично проповедывать в церкви о моем недостатке. Он, конечно, не назвал меня по имени, но целых полчаса говорил о том, как дурно божиться без надобности; и я понял очень хорошо, что он намекал на меня. Я даже заметил, что и сторожа догадались; все они переглядывались между собою и шептались.

- Я поговорю непременно с ним об этом.

- Благодарю вас, сэр. Дайте ему благой совет не вмешиваться в мои дела. Пусть каждый думает о своей обязанности. Ах, вот и он. Я оставляю вас на-едине, сэр. Только, пожалуйста, не будьте к нему слишком строги; ведь он, в сущности, прекрасный пастор. И мистер Гаус ушел с озабоченным видом.

Пастор подошел и почтительно поклонился мистеру Виллиамсу, который отвечал ему поклоном довольно холодным.

Пастор начал:

- Сэр, я хотел говорить с вами. Я должен просить вас, обратить внимание на число наказанных у нас в тюрьме. Их значительно больше прежнего, и наказания гораздо строже.

- Напротив, я очень внимательно пересмотрел книги со списками наказанных и нашел совершенно противное тому, что вы говорите.

- Значит, наказания не все там означены.

- Это быть не может!

- При том наказывают так строго, что вы бы верно пришли в ужас, если бы могли видеть такое варварство.

- Да как же вы хотите, чтобы не наказывали за дело? Знаете ли вы, например, что такое Джозефс?

- Это кроткий, смирный, послушный мальчик.

- Вот прекрасно! Я вам посоветую вот что. Если вы точно также знаете характер и прочих заключенных, то лучше никогда не вмешивайтесь в те наказания, которые им назначает директор тюрьмы.

- Однако вы знаете, сэр, что в последние месяцы были даже здесь покушения на самоубийство..

- Я вам сообщил мое мнение, сэр; мне кажется, что наказания у нас слишком строги. Я сказал то, что ставил себе в обязанность сказать, и теперь совесть моя спокойна. Теперь я могу уйдти.

- Нет, мистер Джонс, позвольте. Мне, в свою очередь, нужно сказать вам кое-что. Прошу вашего мнения вот на счет чего. Как вы думаете: имеет ли право пастор вставлять личности в свои проповеди?

- Разумеется, не имеет. Но я вас не понимаю, сэр.

- Мистер Гаус считает себя очень обиженным вами, потому что вы проповедывали против него в церкви.

- Он ошибается. Этого никогда не было.

- Вы читали целую проповедь против ненужной божбы, а он божится.

- А, помню. Это было два воскресенья тому назад. Но я ни сколько не имел в виду намекать на мистера Гауса, и потому очень удивлен, что он этим обиделся.

- Чему же тут удивляться, когда вы знаете, что он часто божится?

- Да ведь и сторожа божатся.

- Зачем же задевать и их так прямо в ваших проповедях?

- Повторяю вам, сэр, что это было сделано без малейшого намерения; это просто дело случая. Не следовало мистеру Гаусу принимать это на свой счет.

- В самом ли деле это было дело случая, мистер Джонс?

- Могу вас уверить; я объяснюсь сам по этому поводу с мистером Гаусом.

- Это будет прекрасно. Необходимо в тюрьме, чтобы пастор и директор жили согласно и дружно. Я вам дам совет: исполняйте только свою обязанность и не заботьтесь об остальном.

После этого они разстались.

Вскоре подошел к пастору мистер Гаус.

- Ну, что, сказал он, мистер Джонс? Не решено ли, что вы будете главным тюремным начальником, а я проповедником, или все осталось по прежнему?

- Я знаю только то, что я сказал что было нужно; совесть моя спокойна. А как приняты мои замечания, об этом я нисколько не забочусь. А вот в чем дело. Вы сказали, мистер Гаус, что я против вас проповедывал.

- Да, действительно, я это сказал.

- Чем же вы можете меня в этом уверить?

- Если вы потрудитесь зайти ко мне в комнату, то я могу доказать, что вы ошибаетесь в своих предположениях.

Они вместе отправились в комнату пастора, который там открыл два ящика в огромном столе, и сказал:

- Мистер Гаус, видите вы эту кипу проповедей в ящике на право?

- Вижу, отвечал Гаус: - и верно скоро услышу многия из них.

- Всю эту кипу я сочинял и читал, когда был пастором в Литль-Стоки, А теперь, здесь, и их все перечитываю по очереди, и которые из них мною уже прочитаны в здешней церкви, те отложены особо. На каждой проповеди выставлены год и число, когда я их сочинял. Посмотрите, вот проповедь о божбе. По означению года вы можете заключить что она написана не против вас.

- Да, я согласен, что ошибся. Это уже просто мое несчастие.

- И мое тоже, потому что я вас невольно оскорбил. Я очень сожалею о таком неприятном стечении обстоятельств.

- Довольно и того, что вам это неприятно. Из этого я вижу ясно, что тут ни более, ни менее, как недоразумение.

- И поверьте, что оно более никогда не повторится. Впрочем, ведь я здесь буду проповедывать еще только одно воскресенье.

- Очень жаль, мистер Джонс. Надеюсь, что мы, объяснившись, можем разстаться друзьями?

- Не выкушаете ли стакан эля, мистер Гаус, по этому случаю?

- Благодарю.

И пиво скоро было выпито.

Мистер Гаус очень торопился сечь одного мальчика, тринадцати лет, по имени Джилиса. Ему было назначено, с утверждения членов комитета, двадцать ударов плетью. На двенадцатом ударе директор сказал: Довольно. Но несчастный стал кричать и просить, чтобы его секли до конца, потому что он уже не чувствовал, от сильной боли, новых ударов, и вместе с тем не хотел пощады от мистера Гауса.

Директор терпеть не мог криков и шуму в тюрьме. Он, во возможности, старался этого избегать, и когда кто нибудь из заключенных кричал, то этим только вдвое более раздражал директора.

Точно так случилось и с Джилисом. Его крики сильно взбесили директора: "молчать", закричал он наказываемому и тотчас велел отвести его в комнату.

Со следующого же дня директор начал вымещать на нем свое неудовольствие.

Джилису было назначено, в день, баснословное число оборотов известной рукоятки, которых, он по своим силам и летам, никак не мог исполнить. Ему приходилось целый день задыхаться у стены в узком кожаном воротнике.

мальчика, сверх назначенного времени, работать и тогда, когда другие в церкви.

Не слушать проповедей мистера Джонса, было большим лишением для молодого заключенного; но конечно, и от этого он не мог работать выше сил. И работа его по прежнему не была окончена, так что директор присудил ему быть две недели без постели и без освещения.

Вынесли от него кровать и перестали освещать комнату газом. Это так ужасно подействовало на мальчика, что он вышел из себя и начал кричать: Лучше бы меня директор повесил, чем мучить каждый день!

Директор был в это время в корридоре, услыхал шум и спросил, что это значит.

- No 50 шумит, потому что он без кровати и без огня, отвечал один из тюремщиков. Директор вошел в комнату No 50, и заставил несчастного Джилиса выслушать самую оскорбительную и унизительную брань. Потом он отдал приказание запереть его с шести часов вечера на всю ночь.

Тяжело было лежать несчастному на каменном холодном полу; его лишили кровати, - самой дорогой вещи для заключенного. Его положение стало для него так невыносимо, что он пришел в отчаяние. На другое утро сторож нашел его повесившимся на своем носовом платке, почерневшим и без дыхания. Его тотчас же сняли, и с большим трудом привели в чувство.

Директор не замедлил объявить, что проучит его как следует за такую проделку; а потом просил пастора сходить к Джиллису и усовестить его.

- Он должен покаяться перед вами, прибавил Гаус, как перед служителем Господа, должен испросить вашего прощения.

Пастор отправился к тому, кто покушался на свою жизнь, и, по возможности, старался заставить его понять все безразсудство такого поступка.

- Разве ты не понимаешь, что если бы ты лишил себя жизни, то имел бы в виду гораздо худшее положение, чем твое нынешнее! Ведь ты этим приготовил бы себе место в аду! Ну, а признайся-ка откровенно, как ты думаешь, где лучше, в аду или здесь?

- Разумеется в аду, отвечал мальчик решительно.

Это так поразило мистера Джонса, что он понял, до какой степени всякия увещания тут безполезны. И так, он счел лучшим войдти серьозно в положение мальчика, сблизиться с ним и довести его до откровенности.

Это не стоило ему большого труда; он скоро узнал, что Джиллис хотел повеситься для того, чтобы напугать своих мучителей, что он слышал в соседней комнате голос Фрея и знал, что тот скоро к нему войдет и не даст ему умереть.

- Но ведь это был риск, он мог и не скоро войдти к тебе.

- Ну, так что же? еще бы лучше было. Уж теперь меня не было бы на свете.

Разговор прекратился, потому что Джиллиса опять послали вертеть рукоятку. После обеда его опять высекли. Но вечером были так милостивы, что внесли ему кровать.

- Все-таки я хорошо сделал, что повесился. Теперь за то хоть усну спокойно, подумал он.

И действительно, он так был счастлив, бросившись на кровать, что забыл прошедшия, настоящия и будущия мучения, и заснул в три минуты.

Робинзона в это время тоже преследовали самым несправедливым образом. Он не подавал ни малейшого повода к наказанию, а его все-таки мучили в кожаном воротнике.

Кончилось тем, что в нем родилась сильная ненависть к директору тюрьмы. Робинзон считал его самым первым своим врагом и извергом общества. Он оценил этого человека, понял, что у него нет ни сердца, ни жалости, и что потому у него помилования никогда и ни чем заслужить невозможно. Он решился искать случая поговорить с мистером Джонсом, и просить, чтобы он за него вступился. Он разсуждал, что прямая обязанность священника - уничтожать жестокость и несправедливость, потому что оне противны Евангелию.

того, на следующее воскресенье, мистер Джонс очень кстати сказал проповедь против безчеловечности. Робинзон никак не ожидал, что это старинное произведение, а думал, что проповедь эта написана именно в его защиту. Все это еще более побуждало его к объяснению с пастором.

На его счастие, скоро после того мистер Джонс пришел его навестить, и они остались на-едине. Он восползовался этим удобным случаем и начал:

- Сэр, вы видите, как мы страдаем. Вступитесь за нас; не я один, мы все будем благословлять вас, говорил он. С нами обращаются, как с собаками, а ведь мы люди. Зачем же смотреть на нас, как на зверей? У нас есть сердце. Правда, что у иных его нет, и потому я знаю, что вам нельзя будет смягчить этих варваров. Но вы пригрозите им, скажите, что донесете на них. Пусть они хоть от страха не будут вперед так безчеловечны. Сэр, сжальтесь над нами, вы здесь наш единственный друг. Спасите нас!

Мистер Джонс был тронут, но чрез несколько минут отвечал очень спокойно и холодно: "Я не могу вмешиваться в распоряжения мистера Гауса, могу дать вам только один совет: слушайтесь его и покоряйтесь ему во всем, а то вам будет еще хуже." И он поспешно вышел. Только что он затворил за собою дверь, как на лице у него выразилось сострадание.

- Слава Богу, что я имел столько характера и не показал Робинзону сожаления, не сказал ему, что он прав. Если бы я с ним согласился, это подало бы ему только повод еще с большим жаром противиться власти директора; этим несчастный только еще более повредил бы себе, и, пожалуй, его стали бы наказывать еще строже и чаще.

А бедный Робинзон потерял последнюю надежду на помощь. Им овладело сильно отчаяние; он грянулся лицом на пол, который был так же груб, как мистер Гаус, и так же холоден, как мистер Джонс. Положение насчастного заключенного было самое безотрадное!