Лучше поздно, чем никогда.
Часть первая.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лучше поздно, чем никогда. Часть первая. Глава XV. (старая орфография)

XV.

Мистер Гаус был человек чрезвычайно властолюбивый. Он хотел быть полным хозяином в тюрьме, повелевать в ней безпрекословно; не допускал мысли, чтобы кто нибудь смел мешаться в его распоряжения. И потому, когда пастор вступился за Робинзона, директор тюрьмы, именно за такую защиту, напал вдвое против прежнего на этого несчастного.

В тот же день Робинзону дали за ужином только половинную порцию; на другой день точно также половинную за завтраком, и потом назначили ему невероятное число оборотов рукоятки. Очень понятно, что у голодного Робинзона было сил менее обыкновенного, и что он сделал пятью-стами оборотов меньше заданного числа. За это, вместо обеда, ему пришлось опять задыхаться у стены в кожаном воротнике.

Пастор застал его в таком виде и задрожал от ужаса. Он спросил, чем провинился наказанный; ему отвечали опять:

- Ленился за рукояткой, не сделал заданного урока.

- Есть ли у вас разрешение директора на это наказание?

- Да, сам директор велел его оставить у стены, впредь до приказания.

- Хорошо, я это отмечу у себя.

И он вынул свою записную книжку. Это отчасти смутило тюремщиков, и один из них посоветовал другому сходить уведомить об этом директора.

- Знайте, сказал пастор, что если с этим несчастным что нибудь случится, вы за него отвечаете.

В эту минуту вошел мистер Гаус. Щеки его пылали, глаза злобно бегали.

- Что тут такое? спросил он.

- Ничего, сэр, только пастор делает нам угрозы.

- Угрозы? какие?

- Я сказал им и повторяю вам тоже самое, мистер Гаус. Вы будете отвечать, если с этим наказанным что нибудь случится дурное. Я нахожу, что такое наказание просто варварство.

- То, что я делаю, разрешено мне высшим начальством.

- Позвольте этому не поверить. Начальники верно не видали, как вы распинаете преступников.

- Ха, ха, ха, распинаете! Мне нравится это выражение. Впрочем, вы ошибаетесь: начальники сами присутствовали при таком наказании. Не правда ли, Фрей?

- В таком случае, да простить им Господь Бог. И пастор с глубоким состраданием посмотрел на Робинзона.

Гаус вышел, и через полчаса прислал Эванса освободить Робинзона и отвести его в комнату.

Пастор, дождавшись этого освобождения, ушел домой. Тут он почувствовал себя очень нездоровым и встревоженным. Это был один из тех редких людей, для которых видеть страдания ближняго и не иметь возможности помочь ему - было истинным несчастием.

Он всегда только наедине предавался полному чувству своей сострадательной души; в тюрьме же никто не мог и подумать, что он так горячо принимает к сердцу жестокость с другими.

Отдохнув немного от волнения, он пошел к Робинзону, и нашел его в худшем состоянии, чем когда нибудь прежде. Ненависть и отчаяние горели в глазах заключенного.

- Бедный друг мой, нет ли однако каких нибудь средств, чтобы ты мог избегнуть этих страшных наказаний?

Ответа не было.

Нужно заметить, что Робинзон не слыхал, как пастор вступался за него во время наказания: это происходило в стороне от наказываемого. Преступник был сильно ожесточен против всех и никак не мог поверить, что есть люди с сердцем, которые принимают в нем участие. Он всех ненавидел.

Пастор долго не мог объяснить себе неблагодарности Робинзона, и наконец решил, что в заключенном глубоко укоренилось все дурное, что он не может оценить ни каких добрых побуждений и не в состоянии понимать ни доброты, ни участия к нему. Такое убеждение не помешало однако пастору быть по прежнему внимательным к Робинзону.

- Друг мой, спросил он опять, разве у тебя здесь так иного друзей, что я уже лишний?

Ответа не было.

Тогда пастор опустился на колени на холодный каменный пол и начал молиться и просить Бога, чтобы он открыл ему сердце Робинзона, научил бы его, как помочь этому несчастному.

Вдруг Робинзон вскочил с каким-то диким, взбешенным лицом, указал пастору на дверь повелительным жестом и тяжело перевел дух, - потом отвернулся от него и потупил глаза в землю. Пастор вышел. За дверью он встретил Эванса, который ему сказал:

- Напрасно вы к нему ходите, сэр, он ненадежен.

- А что, вы думаете не сумасшедший ли он?

- Да чего доброго; уж мы здесь многих приписали к лунатикам, а с другими разделались еще проще, сказал тюремщик мрачно.

Пастор с ужасом взглянул на говорившого Эванс это заметил и сказал с важностью:

- Лучше бы вы, сэр, не брали на себя должности в таком месте, так у нас вы совсем к ней неспособны, слишком добры.

- Тем более я нужен здесь, если я добр. В таком мест, где столько злых, безчеловечных людей, и один порядочный может принести много пользы, многое переменить. Эванс, вы можете мне помочь, вы дольше меня здесь, вы можете многое мне рассказать.... Несчастный Робинзон дрожал всем телом, когда я уходил.

- Нет.

- И прекрасно. Не делайте этого никогда и не подходите к нему близко. Право, он сумасшедший.

- Странно, я не нашел этого.

- Лучше оставьте его в покое. Пусть он остается один.

- Напротив, всего хуже оставлять его одного. Это значит предоставлять его самому дурному обществу.

Воскресенье.

Годжс. Жаль, что ты не был в церкви, друг Фрей.

Фрей. А что?

Годжс. Да новый-то пастор...

Фрей. Ну, что же он?

Годжс. Ах, как он говорил! Просто заслушаешься.

Фрей. Что же он говорил?

Годжс. Что любит нас.

Фрей. Кого?

Годжс. Всех нас. Директора, тюремщиков, а особенно заключенных, потому что они в несчастии. Он говорил: Господь вас любит, хотя ненавидит ваши грехи, и я вас всех люблю. - Каково? и преступников любит!

Фрей. Ну, чтож, о вкусах не спорят.

Годжс. Ха, ха, ха! И то правда.

* * *

После обеда, в это же самое воскресенье, пастор опять отправился в комнату Робинзона. Эванс отпер ему дверь с недовольным лицом; ему очень хотелось самому войдти с пастором, но тот ему запретил. Он нес в руках маленький ящик.

- Я принес тебе немного мази, очень целительной, сказал он войдя: - тебе нужно намазать ею шею. Я видел, что она натерта кожаным воротником.

- Помажься же ею.

Ответа не было.

- Ну, дай я тебе помажу.

Ответа не было.

Пастор открыл ящик, подошел к Робинзону и начал тереть его стертую шею целительною мазью. Робинзон дрожал, пастор смотрел на него сомнительно. Вдруг больной схватил его за руку, явно показывая, что не желает помощи, но пастор взял крепко его руку, а другою своею рукою продолжал тереть шею. Робинзон не говорил ни слова, но стал еще больше дрожать.

- Прощай, сказал пастор. Оставляю ящик у тебя. Вот еще я тебе принес несколько рассказов, очень занимательных. Прочитай их, они займут тебя. Прощай, до свидания. С этими словами и с приветливой улыбкой пастор вышел.

Через несколько минут Эванс подал директору письмо от пастора. Оно было следующого содержания:

"Милостивый государь,

"Будьте так добры, пришлите мне с подателем этой записки тюремные правила, особенно те, в которых говорится о дозволенных наказаниях преступникам.

Гаус, прочитав это послание, осыпал писавшого тысячами проклятий. Наконец он сказал Эвансу: Скажи ему, что у меня нет лишняго экземпляра, и чтоб он спросил у мистера Джонса его книжку.

Ответ очень опечалил пастора, потому что мистера Джонса не было в городе; он уехал на несколько дней. Пастор понял из данного директором ответа, что тот вступил с ним в войну. Нечего было делать; он ни за что не согласился бы перестать вступаться за своих братий, несмотря на то, что от природы был хотя энергического, но вместе с тем и миролюбивого характера.

Дело было к вечеру; пастор задумчиво, тихими шагами ходил по корридору, как вдруг из одной комнаты вышел Фрей с сияющим лицом.

- Что случилось? спросил пастор.

- Да вот что, отвечал Фрей, и показал двойку треф, пятерку червей, туза пик и десятку бубен. Как бы вы думали? эти карты сделал один заключенный из книги.

- Как же это?

- Да вот как: он оставил от своей пищи немного густой каши, пока она превратилась в клейстер, а потом вырвал три или четыре листа из книги и склеил их этим клейстером. Потом высушил и разрезал их на карты.

- Откуда же он достал краски?

- Оставь мне одну карту черной масти и одну красной.

И пастор принялся разсматривать эти карты с большим любопытством. Ему очень хотелось догадаться, как умудрился хитрец сделать карты без папки и без красок. Вдруг, перевернув карту, он увидел на обороте заглавие одной повести из своей книги.

- Боже мой! Так это новые подвиги Робинзона; он занимался резанием моих книг!

Тотчас же явился директор и сказал:

- Вывести No 19 из комнаты для наказания.

Приказ немедленно был исполнен. Увидев Робинзона, директор разразился проклятиями и бранью.

- Откуда ты взял эти краски? говори сейчас же?

Ответа не было.

- Слышишь, я спрашиваю тебя, негодяй?

Ответа не было, - кроме взгляда презрения на Гауса.

- Сейчас поподчивать его кожаным воротником. Ах, да, прибавил мистер Гаус с злобной улыбкой, обращаясь к пастору: - вы против этого наказания; так запереть его на дватцать четыре часа в темную.

Робинзон испустил крик отчаяния.

- Что хотите, только не это, сказал он дрожащим голосом.

- Ага, теперь откуда и язык взялся!

Директор подал знак, и двое из тюремщиков, Фрей и Годжс, бросились к Робинзону. Тот отразил их нападение двумя сильными кулаками. Он так ударил их, что они оба повалились на землю. Но в ту же минуту на него напали все прочие тюремщики и он увидел, что сопротивляться долее безполезно. Он опустился на пол; его подняли и понесли. В это время он, глядя на пастора, закричал ему.

- Видишь ли ты это, ты, в черной одежде? Ты говорил в церкви, что любишь нас, а теперь смотришь хладнокровно как меня тащат в темную яму. Когда выйду оттуда, придется отправлять меня прямо в сумасшедший дом. Ты называл нас братьями. Вот одного из твоих братьев несут прямо в ад. Я отправляюсь туда человеком, а выйду оттуда зверем. И он это знает, этот убийца. Он указал на мистера Гауса.

- И ты видишь, как меня мучат, и молчишь. Проклинаю вас всех, лицемеры и кровопийцы!

"Я все слышу и вижу," отвечал пастор с важностью.

Мистер Гаус был окончательно взбешен. Он велел за это продержать Робинзона в темной яме еще лишних двенадцать часов.

чтобы душа его была предана вечному мучению!

- Унесите его, унесите, кричал Гаус, бледный, как полотно.

Несчастного бросили в яму; директор все еще продолжал свои проклятия, а пастор, дрожа, закрывал лицо руками.

Директор обратился к нему:

- Вы видите, что он недоволен вашим ходатайством, сказал Гаус. Он сам предпочел бы два часа в кожаном воротнике.

Пастор тяжело вздохнул. Он чувствовал себя так дурно, что ровно ничего не мог отвечать и молча ушел.

Через полчаса он вернулся.

- Мистер Гаус, я к вам с просьбой, сказал он.

- В самом деле? насмешливо спросил директор.

- Прошу вас не отменить, а изменить наказание Робинзона. Пусть он вместо дватцати четырех часов сряду, просидит в вашей темной по шести часов в продолжении четырех дней. Иначе он действительно может сойти с ума. Вы не испытали этого ощущения, а я очень хорошо с ним знаком, потому что сам был в этой страшной яме. Вы не можете себе представить, что я перечувствовал. А нужно еще заметить, что у меня перед ним было много преимуществ. Я пошел туда по собственной охоте и знал, что могу выйдти, когда захочу; а он, несчастный, там по принуждению, и на нестерпимо-долгое время.

- Мне кажется, напротив, что я наложил на него не довольно строгое наказание. Разве вы не слыхали всех дерзостей, которые он мне наговорил?

- Я все слышал, сэр, но ведь это понятно: он слишком ожесточен истязаниями, которым здесь подвергается. Для того-то и нужно облегчить его участь, чтобы он мог смягчиться и исправиться. Знаете ли вы, сэр, что наказание гораздо легче переносить невинному, чем виновному, у которого нечиста совесть? Ему страшен мрак, его тяготит уединение; на него находит отчаяние, его мучат угрызения совести. Ради Бога, сжальтесь, сэр, не будьте так жестоки к этому несчастному.

Директор все время молчал, но наконец его терпение лопнуло и он с бешенством закричал пастору:

- Этот мерзавец оскорбил меня при всех моих подчиненных, а вы еще за него после этого заступаетесь? Он достоин только проклятия, а не снисхождения!

- О, нет, не проклинайте его, особенно теперь, когда он в таком ужасном состоянии.

- Оставьте меня в покое; я его проклинаю, но не мешаю вам за него молиться. Прощайте. Директор ушел сердитый.

- Я буду молиться и за него, и за вас, сказал пастор в след ему, и отправился в свою комнату. Ему было грустно, тяжело; он плакал как дитя, и чувствовал при этом какое-то лихорадочное состояние.

Робинзон, между тем, был один в темноте с куском хлеба и кружкой воды; у него не было ни стула, ни постели. Его привели туда в шесть часов, бросили и заперли дверь.

С самого начала, он дрожал уже всем телом; сердце его сильно билось от бешенства и жажды мщения. Потом, жар этот мало-по-малу прошел, он сел на пол и принялся есть хлеб. "Ну вот, все-таки пройдет час, пока буду есть", думал он. И несчастный старался употребить на это занятие как можно больше времени. Но он только воображал, что прошел час; прошло всего двадцать минут. "Как я глуп", говорил он сам себе, "отчего я не засну? когда спишь, так ничего не чувствуешь, не знаешь, где лежишь - в темноте или в светлой комнате." Он лег, стараясь уснуть. Так прошел первый час.

Второй час. "Где мне спать", проговорил он, "спят только счастливые и спокойные духом, а для тех, кто в отчаянии, сна нет. Боже мой, что со мной делают, как меня гонят, как мучат! Что я им сделал? за что они меня так преследуют? За меня им и в аду не довольно будет казней; проклинаю всех этих варваров. Дай Бог терпения, не то я сойду с ума. Да, да, терпения, а не то будет худо." И несчастный зарыдал. Весь этот час прошел в проклятиях и слезах.

Третий час. Робинзон то ходил ощупью взад и вперед, то садился, то ложился на пол. Разные страшные мысли теснились в его голове; ему представлялось все его прошедшее. Он согласился бы в эту минуту целовать ноги директору, раскаяться перед ним, чтобы только быть прощенным; но никого вокруг не было. Он прислушивался у дверей, стучался, никто не приходил. Он прикладывал ухо к земле, ни одного звука. Мрак, молчание, уединение! Он бросился на пол и закричал в отчаянии: "Они хотят, чтобы я здесь умер." И на лице его выступил холодный пот. Потом ему начали представляться, в виде панорамы, все сцены его прошлой жизни. Так минуло более двух часов. Вдруг угрызения совести и воспоминания сосредоточились на одном черном пятне его жизни. "Она в могиле," кричал он, "и я виноват в этом; вот за что я теперь здесь! Это моя могила. Мери, видишь ли ты меня? А, вот и ты!" И он трепетал и звал на помощь. Потом он безсознательно бросился будто бороться с кем-то, и так ударился об дверь, что упал окровавленным на пол.

Шестой час. Робинзон чувствовал, что теряет разсудок. Он кричал, проклинал, молился, бросался на землю, ломал себе руки, просил лучше сейчас же надеть ему кожаный воротник и прикрепить его к стене, только освободить из мрака. "Нет, я сейчас сойду с ума, и умру как зверь," говорил он: "лучше умереть человеком." Он снял с себя чулки, связал их вместе, затянул узлом вокруг шеи, и взяв концы в обе руки, приготовился задушиться.

С стиснутыми зубами решался он на самоубийство....

Вдруг, в самую роковую минуту, кто-то постучался к нему в дверь и тихо сказал;

"Брат!"

При этом слов, Робинзон опомнился, лицо его просияло; он вздрогнул под влиянием радости, страха и сомнения. "Ужь не из могилы ли этот неземной зов?"

И несчастный закричал диким, дрожащим голосом:

- Кто меня называет братом?

- Френсис Иден!

- А! - где же ты, Френсис Иден?

- Здесь, у двери. И мистер Иден постучал в дверь.

- Вот тут? спросил Робинзон, и постучал на том самом мест.

- Да, здесь.

- Не уходи, ради Бога!

- Я не уйду. Не падай духом, будь бодрее. Терпи, около тебя брат.

- Брат! опять брат! теперь я знаю кто это.

- Что ты делаешь?

- Не уйду, пока ты сам мне не скажешь; успокойся, слышишь ли? успокойся!

- Постараюсь, благодарю, постараюсь. Который час?

- Половина первого.

- Дня или ночи?

- Ночи.

- Пятница или суббота?

- Нет, четверг.

- Какими же судьбами ты здесь очутился ночью?

- Я безпокоился о тебе, пришел тебя навестить. Разве ты этим не доволен?

- Как же не быть довольным. Я чуть с ума не сошел!

- Да и не трудно тут сойдти. Я сам был в этой яме.

- Неужели и тебя сюда сажали?

- Нет, я сам, по охоте был в ней; я хотел испытать это мучение, хотел знать до чего это наказание тяжело. Я уверен, что те, которые таким образом наказывают, делают это только потому, что не знают, до какой степени это жестоко. А жестокость в глазах Создателя страшный грех. Что ты говоришь?...

- Я спрашиваю, были ли вы когда нибудь на....

- Я не слышу, дверь такая толстая.

- Я теперь знаю с кем говорю: вы христианин.

- Разумеется. Что же тут удивительного?

- Да вот в чем дело. Я очень много читал о христианах, но, признаюсь, никогда их не видел. До сих пор встречал только лицемеров. Извините меня, сэр. Теперь только я вас узнал. Простите меня за мое дурное поведение. Я так дурно себя вел в отношении вас, каждый раз, когда вы приходили в мою комнату, навещать меня.

- Прощаю тебя очень охотно.

Робинзон замолчал.

Мистер Иден через несколько минут спросил его, что он делает.

- Я думаю о вашей доброте ко мне, отвечал заключенный.

- Лучше ли тебе теперь?

- Да, с тех пор, как вы пришли. Сначала мне казалось, что я в могиле. Но теперь у меня на душе отрадно, голос ваш действует на меня, как прекрасная музыка. Не скажете я мне еще что нибудь, сэр?

- У меня много есть тебе сказать, но теперь не время. Тебе нужно уснуть, а я пока посижу здесь.

- Да ведь вы окоченеете от холода.

- Нет, я тепло одет.

За этим последовало долгое молчание. Потом Робинзон постучал в дверь и сказал:

- Пожалуйста, идите спать, сэр.

- Как можно! оставить тебя одного... А разве я тебе не нужен?

- Идите, сэр, ваши утешительные слова останутся со мною.

- Нет, я не пойду.

- Ради Бога, идите, я измучусь, если вы останетесь: ведь я знаю, что вы это терпите из-за меня.

Мистер Иден не решался идти, но потом разсудил, что нужно поощрить первое появление чувства в Робинзоне, и исполнить его желание. Робинзон еще прибавил:

- Я буду вдвое несчастное, если вы останетесь зябнуть у моей двери.

Мистер Иден перестал колебаться, и уходя, сирое ил:

- Не нужно ли тебе чего нибудь? Я ухожу. Не могу ли я быть чем нибудь тебе полезным?

- Да, можете, сэр. Повторите мне то утешительное слово, которое вы сказали мне при приходе. Это слово заменило бы мне товарища.

- Благодарю от души.

Когда Робинзон услыхал удаляющиеся шаги пастора, он застонал и впал опять в тоску.

Мистер Иден, идя по корридору, все время думал о Робинзоне. "Никогда не поздно исправиться, и лучше поздно, чем никогда", думал пастор. Робинзон был прежде так груб, так дик, а теперь в нем пробудилось чувство благодарности, симпатии за мою доброту к нему. Я никогда не забуду, как он меня просил уйти, сколько деликатности было в его словах.

Через час, в два часа ночи, мистер Иден опять пришел к своему брату. Он постучал в дверь. Робинзон спросил, кто это.

- Это я, твой брат.

- Отчего вы не спите?

- Я не мог спать, безпокоясь о тебе. Подойди, поговори со мной. Скажи, где ты достал красок для карт?

- Я нашел на дворе уголь и кирпич, смешал их с водой, и обмакнул щетку, которую сам сделал потихоньку; этой щеткой и раскрасил я карты.

- Это очень находчиво. Тебе не холодно?

- Нет.

- Отчего же твой голос дрожит?

- Это от другой причины.

- Скажи, почему. Не бойся, ведь мы друзья.

- Хорошо, я скажу. Когда вы приходили ко мне в комнату и говорили мне добрые, ласковые слова, я вам не верил. Я здесь привык видеть вокруг себя одних злых, безчеловечных людей; мне казалось, что и вы передо мной лицемерите, обманываете меня, хотите от меня все узнать и меня же выдать. Потом раз, уходя, вы вздохнули; это меня так тронуло, что я бросился к двери поблагодарить вас. Но было поздно, дверь уже заперли. Потом я пораздумал, и опять стал в вас сомневаться. И с тех пор я дрожал всегда, видя вас, от внутренней борьбы недоверия с благодарностью. Гордость, как железная рука, удерживала меня от выражения вам признательности. Только теперь я вас понял, и дрожу от избытка чувства к вам, от волнения. Вы сами не знаете, что вы для меня сделали. Вы мой благодетель, мой друг, мой ангел-хранитель! Да благословит вас Бог! Я уже хотел задавиться, но ваш приход удержал меня. Вы спасли мне жизнь. У меня недостает слов выразить вам все, что я чувствую. Прежде нас разделяло мое грубое сердце, теперь нас разделяет только дверь. Дайте мне вашу руку.

Мистер Иден постучал в дверь.

- А, вот где ваша рука. Я ее целую. Я благословляю вас, Я на коленях целую вашу дорогую руку и благодарю Создателя за то, что он послал мне вас.

За этим наступило глубокое молчание, прерываемое только рыданиями Робинзона и мистера Идена. Они оба плакали, но от различных причин.

- Плачь, плачь, сказал наконец мистер Иден. Освежай этими чистыми слезами раскаяния свою грешную душу.

И грешник плакал всей душою. Христианскою любовью и участием, мистер Иден пробудил в нем давно заснувшия нежные чувства.

- Идите же домой, сэр. Вы окончили свое дело. Вы спасли меня. Я теперь спокоен, я могу заснуть. Не бойтесь оставить меня одного.

- Я останусь здесь, пока ты не заснешь. Слышишь?

- Слышу, сэр.

- Ну, хорошо; так если я постучу, а ты не ответишь, я буду знать, что ты спишь.

Робинзон чувствовал себя успокоенным, утешенным. Глаза его закрывались по немногу и наконец он заснул.

Мистер Иден постучал, ответа не было. Он ушел к себе в комнату, а Робинзон спал как ребенок после этого лихорадочного дня. Тело его по прежнему лежало в темной яме, но духом он уже не был там. Сон его был сладок и спокоен.

В шесть часов Эванс пришел и отпер дверь к заточенному Робинзону. Он увидел его спящим на полу, с спокойной улыбкой на устах. Тюремщик был очень поражен этим необыкновенным явлением.

Донесли об этом директору, который, после церковной службы, велел поставить Робинзона за рукоятку.

Мистер Гаус был очень недоволен тем, что наказание кончилось для Робинзона так благополучно. Ему хотелось видеть чьи нибудь мучения, и дело за этим не стало. Вот что случилось:

Один из заключенных, по имени Картер, был тоже за рукояткой. Когда Гаус и тюремщики вошли к нему посмотреть, кончил ли он свой урок, то нашли его сидящим очень беззаботно на полу около рукоятки. Он улыбался самодовольно.

- Что, кончил? спросили его.

- Да, кончил, отвечал он.

Гаус взглянул на стрелку, показывающую число оборотов, и что же? стекло, под которым она находилась, было разбито, стрелка снята. Картер смотрел на директора насмешливо. Но это насмешливое выражение очень скоро заменилось страдальческим. Несчастный попался в когти кожаного воротника. Картер, преданный этому страшному наказанию, кричал нечеловеческим голосом.

На эти крики собрались все тюремщики и пришел мистер Иден. Он услышал вой Картера и проклятия Гауса, угрожавшого своей жертве.

Мистер Иден окаменел при этой картине, и стоял бледный, как полотно. Он не мог говорить, но на лице его ясно выражалось негодование против такого варварства.

- Молчать, кричал Гаус, закрывая рот Картеру своими руками.

Картер схватил зубами один из его пальцев и прокусил до кости. Мистер Иден помог Гаусу освободиться от мщения наказанного. Директор страшно стонал от боли, и пошел с окровавленной рукою домой, чтобы чем нибудь утишить боль своей раны.

Мистер Иден сел и закрыл лицо рунами. Ему было страшно тяжело. Он упорно вел к цели свое доброе дело, и те, которые должны были бы помогать ему в этом, затевали с ним войну, мешали ему.

Он, например, уже много трудился над Картером. Он заметил, что Картер любит картины, и стал носить ему равные рисунки, из которых непременно извлекал нравоучение для заключенного, рассказывая ему значение этих картинок. И Картер стал заметно изменяться, делался все лучше и лучше, каждый раз с большим и большим вниманием слушал рассказы мистера Идена. Но вдруг Гаус, одним поступком, сделал из человека - животное.

Робинзон мучился, отчего пастор не пришел к нему раньше. Как только он отворил дверь, Робинзон бросился с восторгом к нему на встречу.

Мистер Иден подал ему руку и приветливо улыбнулся.

Они сели. Начался очень серьезный разговор. Мистер Иден выговаривал Робинзону за все проклятия, которые он произносил, когда его тащили в темную, и упрекал его в этом так строго, что Робинзон наконец сказал:

- Сэр, право, вы так строги ко мне, что я бы лучше согласился теперь быть в темной яме; тогда вы принимали мою сторону.

- Тогда ты нуждался в снисхождении и утешении. А теперь необходимо тебя образумить, объяснить тебе, как дурно то, что ты сделал.

- Знаю, сэр, что я большой грешник. Но все-таки уверен, что мои грехи далеко не так непростительны, как этого изверга Гауса.

- Напрасно ты думаешь так. Я скажу тебе правду: тогда только ты будешь стоять выше его, когда простишь ему все, что он тебе сделал дурного.

- Ах, сэр, разве можно прощать таким варварам?

- Разумеется, можно. Нужно быть снисходительным к ближним, чтобы заслужить снисхождение Бога к нашим грехам. Возьми свою грифельную доску и пиши: "Господи, проста мне мои прегрешения так же, как я прощаю мистеру Гаусу его жестокость ко мне." Читай эти словаках можно чаще, вникай в них, старайся их усвоить, старайся их прочувствовать. Я знаю, что задал тебе трудный урок, но тогда только ты не будешь наравне с мистером Гаусом, а выше его, когда станешь чувствовать к нему снисхождение именно до этой степени. А я, между тем, буду молиться за вас обоих.

В следующее воскресенье, мистер Иден сказал две такия проповеди, которых, вероятно, многие из его слушателей не забудут во всю жизнь. Первая была о воровстве и о других пороках. Он говорил так убедительно, так усовещевал преступников, что только разве на самых закоснелых слова его могли не подействовать. Он заключил так:

- Часто, когда я вас навещаю и утешаю, вы мне говорите, что не знаете, чтобы сделать для меня угодное, чем бы отблагодарить меня. До сих пор я никогда не отвечал на эти слова. Но за то теперь я вам на них отвечу, всем вдруг. Если хотите меня огорчить, оставайтесь такими же, как вы были. Если хотите не только мне угодить, но осчастливить меня, раскайтесь и обратитесь к Богу. Вы мое безпокойство, вы мой ужас, сделаетесь моею радостью, моим утешением, а в последствии, самыми блестящими алмазами моей небесной короны.

Фрей спросил директора, как ему нравится проповедь.

Мистер Гаус заметил, что не худо было бы мистера Идена сажать на целую неделю в темную, чтоб он вперед не мешался в чужия дела и не выражал своего сожаления там, где его не спрашивают. А по воскресеньям его следовало бы выпускать, прибавил мистер Гаус, потому что он прекрасно проповедует; он мастер своего дела.

Вторая проповедь мистера Идена была о жестокости.

Он с такою силою говорил против этого порока, так низко ставил тех, кто ему предан, что виновным оставалось только содрагаться от ужаса. Каждое его слово действовало как жало; он проповедывал с необыкновенной энергией.

Когда он кончил, Фрей опять обратился с своим прежним вопросом к директору.

Тот отвечал, что не допустит вперед таких проповедей.

- Да ведь вы только что говорили, сэр, что вам нравится, как мистер Иден проповедует.

- Нравится, когда не против меня, очень наивно отвечал мистер Гаус.

был человек лет тридцати, а другой еще мальчик.

В этот самый вечер мистер Гаус, в сильном гнев, написал письмо к мистеру Лекоку, одному из членов городского тюремного комитета, своему всегдашнему покровителю.

Когда мистер Гаус встретил в корридор мистера Идена, и этот ему поклонился, директор не отдал поклона. Это значило объявление непримиримой войны. Такая решимость предвещала страшную бурю.

Вечером в тот же день Эванс принес мистеру Идену тюремные правила, в которых ему отказал директор. Эванс, желая угодить пастору, выменял экземпляр их, за две кружки пива, у другого тюремщика. Мистер Иден был ему очень благодарен за услугу и принялся за правила, которые и читал с большим вниманием вплоть до ночи.

До сих пор на его душе как будто лежал тяжелый камень; он думал, что нет никакой надежды уничтожить все варварства в этой тюрьме. Но теперь лицо его просияло: он читал печатные правила, где и помину не было о тех безчеловечных наказаниях, которые ввел своевольно мистер Гаус. Пастор ожил.

Между тем в Гаус кипела сильная ненависть к пастору. Он знал, что при своей дружбе с членами тюремного комитета, ему легко выжить мистера Идена. Но этого было для него мало: ему хотелось постоянно чем-нибудь раздражать мистера Идена, показывать, что не боится его угроз. И так, оставалось опять выбрать какую-нибудь невинную жертву на мучения.

Грустный этот выбор пал на бедного Джозефса, которому назначили сверх сил число оборотов рукоятки, а потом приговорили, за неисполнение урока, к кожаному воротнику.

Когда несчастный начал мучиться и задыхаться, прикрепленный к стене, мистер Гаус шепнул Фрею, чтобы он, как будто от себя, дал об этом знать мистеру Идену. Это сейчас же было исполнено.

Пастор не медля явился на место наказания и застал там мистера Гауса и нескольких тюремщиков, они смеялись и потешались над несчастным Джозеосом.

Мистер Иден стал прямо между жертвою и мучителями, и оказал очень строго:

- Знаете ли вы, что вы делаете беззаконный поступок этим наказанием?

- Нет, не знаю, насмешливо отвечал мистер Гаус.

- Так я знаю. Смотрите, вот печатные правила о вашей власти; вы не можете распространять её далее назначенных вам здесь границ. Покажите, же мне, где дозволено это варварское наказание.

- Оно нигде не запрещено.

- Я вам повторяю, что вы не имеете никакого права придумывать наказания; вы можете подвергать виновных только тем наказаниям, о которых упомянуто здесь. Прошу вас помнить об этом, и не делать ничего противозаконного, потому что я этого не допущу. Вам придется поплатиться за это. Эванс, именем закона, приказываю вам освободить наказанного.

Гаус сначала был поражен как громом, а потом отдал приказание остановить пастора.

Все бросились на мистера Идена, исключая Эванса, который закричал:

- Вы не должны дотрогиваться ни одним пальцем до мистера Идена.

- Как, ты бунтуешь против меня, Эванс? спросил мистер Гаус.

- Не хочу и слушать твою пустую болтовню. Освободите наказанного.

Но мистер Иден уже освободил его до директорского приказания.

- Теперь, сказал пастор, поди, Джозефс, к рукоятке, и работай прилежно; я хочу знать, сколько ты можешь сделать в полчаса.

- Хорошо, сэр. И он пошел.

- Я написал в тюремный комитет: его члены приедут сюда на будущей не деле. Тогда мы узнаем, кто из нас здесь властелин, я или вы.

- Не я, и не вы. Закон и ваш и мой властелин.

- Хорошо. Обещаю вам только одно, что я вас отсюда выживу.

- Это каким образом?

- Будьте свидетелями, сказал мистер Иден, Годжс, Фрей, Эванс. И он записал в свою памятную книгу слова мистера Гауса.

- Я говорю правду, прибавил мистер Гаус.

- Прекрасно, если они с вами согласны, то я дойду и до верховной власти.

- Вот как!

о всех ваших незаконных поступках и делать только то, что дозволено законом. Например, в правилах сказано, чтобы каждый день всякого заключенного навещал четыре раза директор, четыре - пастор и четыре - два тюремщика. Это установлено для той цели, чтобы несколько удержать несчастных от последствий такого страшного, мертвого уединения, какому они подвержены. Вы должны говорить с ними, по возможности развлекать их. А вы этого не исполняете. Теперь я вам объявляю, что это постановлено в ваших правилах. Еще сказано здесь, что больных из заключенных нужно непременно отправлять в лазарет, где комнаты очень большие, и самый чистый воздух. Теперь есть семеро опасных больных, и вы их всех держите в маленьких, душных нумерных комнатах; от этого делается все хуже и хуже. Сегодня же вечером чтобы они все были в лазарете. Слышите ли?

- Кончены ваши приказания? спросил мистер Гаус.

- Нет еще. И он начал читать по печатному экземпляру правил, о порциях заключенным, здоровым и больным. Вы теперь знаете, какая порция кому следует. Так чтобы никто не смел убавлять их своевольно. Это просто значит красть. Вот вам правила; кто не будет поступать по ним, тот за это ответит.

Он ушел.

Все остались пораженными, и стояли неподвижно, как статуи. Мистер Гаус сильно испугался; он увидел, что зашел слишком далеко с своими произвольными распоряжениями. К ненависти и жажде мщения у него прибавился страх.

У Эванса были жена и дети; он боялся потерять место. Он подошел к мистеру Гаусу и сказал:

- Сэр, мне было очень неприятно вас ослушаться, но что же было делать, сами посудите, когда мистер Иден объявил, что мы поступаем против закона.

- Довольно, сказал мистер Гаус с притворною кротостью. Он кажется тебя околдовал. А вот как его выгонят, так опять будешь мне служить.

Мистер Гаус не имел привычки ссориться с тюремщиками, но когда Эванс на него взглянул, то в холодном, суровом взгляде директора прочел свою участь.