Частная жизнь парламентского деятеля.
Часть четвертая.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Частная жизнь парламентского деятеля. Часть четвертая. Глава IX. (старая орфография)

IX.

Сусанна к Монде.

"Благодарю вас, дорогой друг, за милое письмо. Вы угадали: в настоящих ужасных обстоятельствах моя жизнь истая мука; я совершенно одинока и мне страшно необходима дружеская поддержка, возможность говорить вполне откровенно с добрым, хорошим человеком, способным меня понимать, способным страдать вместе со мной. Мне еще тяжелее от общого равнодушия. Из всего множества людей, бывавших у нас в доме, едва ли найдется несколько, которые считают своим долгом выразить мне банальное соболезнование. Монсиньор Руссель два или три раза заехал во мне, тоже и м-м де-Торн; кроме них в моей гостиной несколько раз появлялись смущенные личности с вытянутыми физиономиями, не знающия что сказать. Едва коснувшись единственного предмета, о котором я думаю, оне уходили, стараясь не шуметь, как выходят из дому, в котором случилось горе. Вы знаете, у меня нет подруг; их мало у женщин! Мы всегда бнъываем так заняты мужем, детьми, нашими светскими обязанностями, что на дружбу у нас не хватит времени. У меня теперь только и есть, что дети; бедные малюточки не всегда могут мне наполнить жизнь; но все таки оне драгоценный источник радости и утешения; я читаю в их душах, чувствую себя такой необходимой для них! Знаете, я нахожу, что дети гораздо выше нас? В них столько доброты, деликатности, нежности, что надо просто удивляться, как все это может быть так сильно развито в этих маленьких сердечках. Их ласки смягчают душевную боль. И Анни и Лауренция действительно очаровательны! Неизменная веселост Лауренции так невинна, наивна, что невольно ободряет меня. У Анни же чувствительное, глубокое, преданное и верное сердечко. Вы знаете, отец особенно любил ее и она его не забыла. Вчера вечером (каждый день я прихожу укутывать их) я застаю ее в слезах, целую и несколько раз спрашиваю, что с ней; она мне все повторяет: "ничего мама, ничего". Потом, наконец, обняв меня и рыдая, она говорит: "я думаю о папе и потому плачу".

"Быстро положив девочку в кроватку, я убежала, чтобы тоже не расплакаться. Эти милые создания трогают меня невыразимо. Я с мукой спрашивала себя, как-то теперь сложится их жизнь, ведь, кроме меня, у них не осталось никого. Когда я раздумываю о будущности их, я раскаяваюсь в том, что сделала, и чувствую, что относительно их не исполнила своего долга. Им в жертву я должна была принести все, все вынести, чтобы только оне были счастливы, я мало думаю о них, слишком о себе самой. Но теперь ужь поздно... Впрочем, не столько из-за них иногда я сожалею о моем решении. Если бы вы знали, что за ужасная вещь бракоразводный процесс; если бы вы знали, сколько мучений приходится терпеть, сколько мелких унижений! С страшному стыду и горю, который испытывает покинутая жена, присоединяются еще все эти мелкия муки! Если бы вы знали, как больно, когда посторонние люди, поверенные, адвокаты, судьи, вторгаются в вашу интимную жизнь, роются в ваших тайнах, оскорбляют самые воспоминания. Мне было страшно трудно заставить моего адвоката Д. понять, каково наше действительное положение; а он еще считается ловвим специалистом в этих делах. У него следующая точка зрения: нужно, чтобы из этого процесса вы ввнесли все выгоды, которые вам только может дать закон, т. е., чтобы дети остались при вас и вы от мужа получали хорошее содержание. Он никак не хотел понять, что эти два вопроса уже заранее решены между нами, что я не хочу пенсии (ведь наследство, четыре года тому назад полученное мною от тетки, вполне обезпечивает нас с детьми) и что Мишель не потребует от меня Анни и Лауренции; вместе со мной он жертвует и ими своей слепой страсти; не могла я втолковать поверенному и того, что все постановления суда ни на иоту не изменят решенного нами. Д. непременно хочет добиться какой нибудь лишней уступки. По его мнению, процесс это род поединка: если возможно нужно убить противника, или хоть ранить его. Нет сил переубедить моего адвоката! Он очень хитер и, во что бы то ни стало, непременно хотел разузнать тайны Мишеля; благодаря, знаете, той отвратительной статье, единственной близкой в истине, он может быть и мог бы добраться до правды... Мне было очень трудно не попасться, когда он лукаво допрашивал меня. Зачем этот человек старается узнать больше, чем хотят ему сказать? Конечно, впрочем, ему было бы выгодно усилить еще больше скандал, чтобы составить себе громкую рекламу, уничтожив в прах общественного деятеля, упавшого с большой высоты очень низко. Но этого не будет.

"Эта бесконечная процедура, вся основанная на лжи, ничто иное, как душу раздирающая комедия, какой-то безпорядочный маскарад! Для развода, вы знаете это, нужен повод, а у нас, повидимому, нет его, по крайней мере, нет достаточно уважительного, по мнению закона. Пришлось изобрести предлог; самым подходящим явилось то, что эти господа называют "оскорбительные письма и оставления супружеского жилища". Оскорбительные письма? Поверите ли, друг мой, у него нашлось печальное мужество прислать мне их. Я знаю, что он ни слова не думал из того, что писал, но между тем, я читала все это со страшной болью в душе. Если бы мне пришлось сделать что либо подобное, у меня бы просто не хватило сил заставить себя сыграть такую роль, и тем отречься от всего нашего прошлого, загрязнить воспоминания! Только подумайте, эти письма прочтут в суде, я перенесла унижение получить их, а еще мне предстоит худшее: я должна буду слушать, как адвокат читает их, указывая судьям на дерзкия, оскорбительные выражения, а члены суда, взвесив каждое слово, станут разсуждать, достаточно ли оскорбительны эти письма, чтобы быть поводом к разводу. Скажите, ради Бога, в ком больше жестокости - в законе ли, который требует такого лидемерия, или в человеке, соглашающемся на него? Если бы к этим ужасным письмам он прибавил хотя несколько слов, чтобы попросить прощение за свою отвратительную роль! Но Мишель не сделал этого! Я думаю, он не доверяет мне, боится написать хоть слово, противоречащее тому, что сочиняет его поверенный для успеха процесса, ему страшно, что я покажу это письмо и, пожалуй, замедлю или совсем помешаю произнесению в суде желанного для него решения, которое он старается ускорить посредством всех еще оставшихся у него связей. Но ему нечего бояться! Скольбо бы ни пришлось мне страдать, я не захочу изменить сделанного. Поправить того, что разделяет нас, нельзя, и когда приговор будет произнесен, мы не станем дальше друг от друга, чем теперь. Самая лицемерная из всех этих пародий, самая варварская и безполезно жестокая - "увещание". Пришлось перенести и это; закон не поступается ничем. Представьте: в тот день, который председатель суда нарочно посвящает подобным попыткам примирения, одним супругам приходится явиться к нему. Приемная переполнена разводящимися; все стараются принять равнодушный вид или изподтишка, с ненавистью, наблюдают друг за другом. В комнате так много народа, что, вероятно, каждое "увещание" не может затягиваться долго, мне это представляется чем-то вроде гражданского брака; несколько обычных вопросов, ответов, которых почти не слушают, и все готово. Мы на особом положении, потому председатель перед нами торжественно разыграл всю свою роль до конца. Он усадил нас, точно мы приехали к нему с визитом, говорил с нами примирительным тоном, любезно, вежливо, ласково, остроумно. Это длилось, по крайней мере, минут двадцать; речь его так и лилась. Мы слушали, подчинившись своей участи, избегая смотреть друг на друга. Собственное краспоречие опьяняло председателя, его доводы казались ему до того убедительными, что он внезапно произнес: "И так все улажено, не правда ли, нет более развода?" Я подала жалобу и потому он обратился ко мне. Нужно было ответить, но волнение мешало мне говорить, сама не знаю, что я пробормотала ему. Наконец, председатель понял, что он попусту расточает свое красноречие, проговорив с сокрушением: "Как жаль, как жаль!" и отпустил нас. "Я исполнил свой долг", сказал он, вставая с кресла и с грустнын жестом проводил до двери, Когда мы проходили через приемную, Мишель подошел во мне и тихонько сказал "прости", я ничего не ответила, я поняла, что он просит прощения только за эту комедию, за ложь, а не за что-либо другое. В последний раз мы виделись в тот день, когда он приезжал согласиться со мной, как вести дело, чтобы оно двигалось быстрее, и снова встретимся, вероятно, только на суде. Кончится ли это когда нибудь! Мне все приходит в голову сравнение с долгой агонией, которую смерть не приходит прекратить. A этот остаток безумной надежды... надежды на что? Ведь ничем, рениятельно ничем нельзя поправить сделанного зла, ведь самое худшее что может случиться, это если нам откажут дать развод.

"Когда все окончится, я на несколько дней приеду к вам, а потом ужь выберу место, где поселиться.

"В Аннеси у меня много воспоминаний, но за то это единственный уголов в мире, где я найду сочувствие, где меня встретят дружески;

"Прощайте, милый друг, целую всех вас, какие вы счастливцы!

"Милый друг, зачем ты упрекаешь меня? Ты знаешь лучше, нежели кто нибудь, что это безполезно. Сделанного не вернешь даже и при желании, а я, вдобавок не смотря на все, что приходится выстрадать, ни за что на это не согласился бы. Если бы мной даже не руководила слепая, непреоборимая страсть (а этого нет, моя любовь еще сильнее с тех пор, как устранилась единственная преграда, сдерживавшая ее), неужели ты думаешь, что даже в этом случае, при малейшей деликатности чувства, мы бы с Сусанной могли съизнова начать нашу совместную жизнь, после всего, что нам пришлось пережить, после всей этой тяжелой процедуры?

"О, этот процесс, который тянется уже больше двух месяцев, уверяю тебя, он нас разъединил сильнее, чем приговор, которым все завершится. Он разбивает все остатки нашего прошлого, грязнит воспомивания, уннжает душу, И подумать, что я защищал существующий порядок вещей, законы! Нечего сказать, прекрасно это все! стоит тратить силы на то, чтобы поддерживать подобное здание. Я в первый раз вижу близко юридический механизм, который должен регулировать нравственность общества, и нахожу его отвратительным, в нем ясно выказывается все лицемерие, ложь, фальшь и жестокость наших учреждений. Закон о разводе, против которого я когда-то говорил, теперь мне представляется логическим дополнением к теперешней форме брака; оба так мало действительны! Ты себе представить не можешь, на какой низкий уровень развод ставит нас, каким унизительным условиям подвергает, какой смешной и постыдной комедии требуют от нас! Если законоведы, утвердившие развод, не были все до единого холостыми людьми, им нет извинений, потому что они ровно ничего не поняли в своей задаче. Они для развода непременно потребовали факта. Но что такое факт? Нас не разделял никакой факт с невозмутимой ясностью духа. Еще надо радоваться, что закон признает достаточным этот сравнительно не тяжелый довод, а то мне пришлось бы при свидетелях ударить мою жену, или разыграть комедию и попасться с поличным, заранее нанявши для этого какую нибудь несчастную девушку! Вот какие умные способы при думал закон, чтобы, охраняя святость брака, дать возможность людям расторгать его. Закон требует фактов, ему их и дают; ты видишь какою ценой! Но неужели, скажи сам, положение вроде нашего не в тысячу раз более убедительно, чем всевозможные факты в мире? Разве такое чувство, как мое, не более удаляет меня от жены, нежели дурное обращение с ней или приключение в отдельном кабинете? Нет! У меня нет любовницы, следовательно, по закону, я безупречный муж и жене нечего требовать от меня. О, если я когда нибудь вернусь к делам... Правда, что этого никогда не будет.

"Моя проклятая известность, конечно, еще усложняет положение. Несмотря на то, что теперь я просто гражданин, менее, чем кто либо из французов, имеющий возможность стать министром, понадобится несколько месяцев, чтобы со мной обращались, как с первым встречным торговцен. Поверенные, адвокаты, судьи смотрят на меня, как на интересное животное, считают, что они с особенной тонкостью и искусством должны проделать надо мной всю процедуру. Увещание было, действительно, необыкновенное! Как это люди так мало знают человеческую природу! Признаюсь, вся эта комедия глубоко взволновала меня; у председателя я увидался с Сусанной; как она похудела, постарела! Как была печальна! Бедная, какое страшное зло я сделал ей, а между тем ни на минуту не переставал быть к ней глубоко привязанным. Председатель разливался в красноречии, высказывал глубокие принципы нравственности, а в моем воображении проносились все хорошия воспоминания из нашего прошлого, которое исчезло, как сон, точно никогда и не существовало. Какая страшная несправедливость в том, что её и мое положение так различны: я, сделавший зло, получу то, к чему стремлюсь, буду счастлив, если это допустит моя совесть; она же, только страдавшая, одинока, повинута, ей нечего ждать впереди. Конечно, у нея есть дети... Дети! Я постоянно думаю о них, особенно об Анни. Она всегда ведь была моей любимицей за свою глубокую, чувствительную природу, точно предназначенную страдать, она тоже меня очень любила. Как нежно, бывало, гладили мою бороду её маленькия рученки! Как мило рассказывала она все историйки, какие только знала! Замечает ли Анни, что я уехал? Спрашивает ли когда-нибудь о папе? Не знаю. Только по окончании развода, я постараюсь время от времени видеться с ними. Часто мне даже приходит в голову, не лучше ли никогда не видеть их. Пусть оне думают, что я умер, Никто не станет говорить с ними обо мне и впоследствии, в смутных воспоминаниях ранняго детства, им будет еле мерещиться мой образ. Хорошее понятие иначе оне составят о семье, поняв, что их мать одна, а отец живет с другой женщиной. Им я приношу тоже огромное зло, быть может большее нежели думаю сам. Странная моя судьба! Еще, кажется, ни один человек в мире не любил добра и правды сильнее меня, не верил в них тверже чем я, а между тем, немногие делали столько зла себе и тем, кого любили. Часто мне представляется, что все причименное горе, все загубленное, испорченное - ровно ни к чему не послужит. Неужели все эти муки могут создать какое бы то ни было счастье? Невозможно, правда? Это было бы проклятое, отравленное, дурное счастье, а ни я, ни Бланка не способны наслаждаться подобной участью.

"Вот уже два месяца, как я живу в Grand-Hôtel'е. В гостиннице лучше, чем где либо, можно спрятаться, скрыться. Я кое как убиваю время, хотя это не в моем характере.

"С Бланкой я не вижусь и не пишу ей; она мне тоже не пишет. Мы ведем себя очень осторожно. Во что бы то ни стало, необходимо, чтобы её имя не было произнесено во время процесса. Я стараюсь об этом не ради себя (мне ужь нечего терять), но ради нея, которая бы страдала жестоко, видя, как ее судит общественное мнение. Стыдливость такого рода составляет крупную добродетель и необходимо щадить ее.

"Удастся ли это? Надеюсь, да, несмотря на отвратительную статью, в которой я узнал чертовское ясновидение и злость Диеля. Отвечать на нее было невозможно, это только ухудшило бы дело. Я думаю, что месяца через два развод окончится. Кажется, такого рода процесс должен тянуться, по крайней мере, четыре месяца.

"Чтобы все двигалось скорее, мне пришлось обратиться к протекции моих прежних знакомых. К счастью, мне помогли; не ради моего положения (все ведь отлично знают, что я уже не то, чем был прежде), но потому, что всем выгоднее покончить дело: моим партизанам хочется как можно скорее избавиться от меня; противники желают, чтобы скандал непременно состоялся, потому процесс идет без задержек. A другие-то несчастные, агония которых тянется около года, которые напрасно силятся заставить колесо, раздавливающее их, двигаться быстрее и тем сократить свои муки. Правда, за то они не подвергаются тому, чтобы их несчастия делались достоянием толпы. Господи! как мне хочется скрыться от всех, уехать с нею куда нибудь, где бы никто не знал моего имени, а мы сами не понимали бы, что говорится кругом, и забыть обо всем на свете!

"Прощай, дорогой друг. Несмотря ни на что, люби меня по прежнему. Не брани меня больше и будь счастлив тем, что ты живешь без приключений, в прелестном любимом уголке, с близкими людьми, которым никогда не принес страданий.

"Через несколько дней все будет кончено, Поверите ли, дорогой друг, я жду этого жизненного перелома и с нетерпением, и с горем. Иногда меня охватывает отчаяние, при мысли, что в ту минуту, когда судья произнесет приговор, точно пропасть образуется между мною и моим прошлим счастьем, моими светлыми воспоминаниями, единственной любовью, любовью, которая с летами должна была перейти в спокойную привязанность и наполнить все существование до глубокой старости, до смерти. Вместе с тем мне невыносимо ждать, мучиться, точно в лихорадке, которую усиливают последния совещания с адвокатом. Главное же я не в силах переносить ужаса ожидания этого рокового дня. Ведь мне придется, точно преступнику, выступить перед судом. Все эти предварительные подготовки тянутся через-чур долго, слишком многое ими затрогивается; голова слишком напрягается, доходишь чуть ни до безумия! О, как мне хочется поскорее уехать из Парижа с моими бедными сиротками. Оне веселы, играют, не знают ничего. Вот уже четвертый месяц оне не видали отца и начали забывать его. Первое время Анни часто говорила о Мишеле, спрашивала, вернется ли он? Теперь же почти не упоминает о нем, а если и говорит, то без малейшей грусти. Лауренция, пожалуй, даже не узнала бы его. Хорошо бы вечно оставаться ребенком, чтобы иметь способность так забывать. Захочет ли впоследствии Мишель увидать их? Вряд ли. Это вызвало бы в его душе лишний упрек совести, омрачило бы его новое счастье. К тому же что он может сказать дочерям? Когда оне выростут и поймут все, оне его будут судить и подумают "отец бросил нас!" Бедные, милые малютки! Оне и не подозревают, что значит лишиться отца, оне не знают, что в их жизни явилась новая опасность, что только мне одной придется охранять их. Право, мне делается страшно при мысли, какая огромная ответственность ляжет на меня; что никто не будет облегчать мне ее. Подумайте, одна я должна воспитать их, одна отвечу за то, каким образом сформируются их души, а это тяжелая задача!

"Не согласны ли вы со мной, что нравственная жизнь родителей, так сказать, приготовляет и определяет жизнь их детей. Следуя таинственному и непреложному закону, добро порождает добро, здо производит зло. Меня часто преследует мысль и я спрашиваю, что навлечет на девочек поступок их отца? Если, действительно, нами управляет этот роковой закон, то семена несчастия и зла уже зародились в их судьбе и со временем дадут ростки. По временам у меня бывает (или мне чудится, что бывает) предчувствие того, что ждет моих девочек впереди; особенно я боюсь за Анни, она вечно печальна, задумчива, и это, право, неестественно и грустно видеть в девятилетнем ребенке. Она никогда не играет, говорит мало, точно вечно думает или мечтает о чем-то; ведет она себя как-то машинально хорошо, и, мне кажется, её обманчивое спокойствие скрывает задатки бурь; в её больших темних глазах еще не светится ясно выраженная мысль, а между тем они смотрят так печально, что невозможно видеть их, не спрашивая себя: какие-то образы отразятся в них? Какие слезы из них потекут? Бедные дорогия дети! Мне бы хотелось, чтобы всю жизнь оне прожили так счастливо, как я двенадцать лет; двенадцать лет, промелькнувших так быстро! Я хотела-бы, чтобы у них было спокойное, здоровое счастье, без поздних сожалений, без стремительных желаний, словом, такое, какое было у меня. В нашем несправедливом свете есть столько обездоленных никогда не знавших счастья, что, когда было целых двенадцать хороших лет, казалось бы, следовало свою жизнь считать полной, и спокойно перенести горе, нахлынувшее потом. Нет-же, неправда! после сладкого сна еще тяжелее проснуться; раз уже года счастья прошли, они считаются ни во что. Прошлое умерло и никогда не вернется. Я только страдаю и боюсь того, что меня ждет впереди. Не легко мне будет жить в тяжелом утомительном уединении... Женщине так трудно быть одной, и я так боюсь одиночества! Видите, мой друг, какие безпокойства, какие думы волнуют меня перед роковым днем. Мне необходимо было кому нибудь поверить их, а только с вами я и могу говорить откровенно. Сейчас-же, по окончании развода, я с детьми уеду в Аннеси и проживу там несколько недель, потом, потом наступит неизвестное, неопределенное будущее.

"Еще время не ушло, мой друг, еще можно вернуться назад и я с последней мольбой обращаюсь к тебе! В мое письмо я вкладываю и письмо твоей жены, которое только что получил. В нем нет фраз, трогательных восклицаний, крикливого отчаяния, но видится такое материнское безпокойство, такое глубокое горе, такое верное понимание действительности, что, если ты еще способен послушаться голоса справедливости, ты, быть может, очнешься. Очевидно, ты уже несколько месяцев живешь как во сне, двигаешься как слепой, действуешь словно в состоянии гипноза, точно какая-то посторонняя сила руководит тобой и губит тебя. Еще есть время вырваться из под её власти, спасти близких тебе и самого себя! Довольно жертв принес ты твоей зловещей страсти: постарайся опомниться. Одно место в письме Сусанны особенно поразило меня, а именно, её слова о твоих дочерях. Подумал ли ты, что последствие твоей вины, точно тяжкий приговор, обрушится на них, что ты испортишь им жизнь, может быть, смутишь их души? Мать женским инстинктом поняла это; ведь женщины иногда чуют приближение еще далекой опасности. Как хорошо она поняла, что особенно сильно опасаться следует за лучшую из них двоих, за кроткую маленькую Анни, которую ты так любил, вероятно, за сходство с собой; действительно, она походит на тебя, точно твое собственное отражение. Подумай, ты теперь ей создаешь будущность и ответствен за нее. Не вообрази, пожалуйста, что мне поручили написать тебе. От собственного имени, во имя нашей старой дружбы, я делаю эту последнюю попытку, я не разсчитываю на силу своих доводов и если еще надеюсь, то лишь потому, что ты не злой, не черствый человек и дружеския слова, сказанные в эту страшно важную минуту, быть может, помогут тебе очнуться из твоей летаргии. О, еслибы мое письмо могло разбудить твою совесть, ведь в тебе же она есть, я уверен в этом, ты усыпил ее, но рано или поздно, она вступит в свои права, и, если тогда непоправимое будет уже совершено, её пробуждение явится слишком поздно.

"Нечего и говорить, что здесь, где прежде тебя считали чем-то вроде героя или бога, очень много занимаются тобой, никто не извиняет твоего поведения; даже сам я, хотя и стараюсь несколько защитить тебя. Ты осужден единогласно, приговор точно явился результатом общественной совести. Тебя ставили очень высоко, потому и судят строже, нежели других. Неужели ты воображаешь, что все заблуждаются, а ты один прав? Не думай, впрочем, что тебя порицают слепо и безжалостно. Да, твой поступок бранят, но тебя все еще любят и, еслибы ты хотел, тебя бы простили вполне; эти чужие, равнодушные люди, возлагавшие на тебя свои самые высокия надежды, защищающие твое дело против тебя-же самого, еслибы ты снова вернулся на прежний путь, простилибы тебя так-же чистосердечно, как и твоя семья. Никакого следа не осталось бы от бури; ты мог-бы возстановить и твою общественную жизнь, и твой домашний очагь. Вот что я хотел сказать тебе, мой милый друг. Кроме страсти, еще упрямство и род отчаяния теперь заставляют тебя делать то, что ты делаешь, - если это так, еще ничто не потеряно. Голос здравого смысла, вместе с голосом долга, могут совершить чудо, которое спасет тебя. Если дружеская поддержка может придать тебе мужество, напиши мне и я сейчас-же приеду в Париж. Я, как и другие, порицаю тебя, но люблю несравненно больше, чем они, и ты по прежнему можешь всегда разсчитывать на меня.

"Пока еще есть время, умоляю вас, Мишель, вернитесь назад. Я не хочу счастья, приобретенного ценой стольких слез. Если бы я раньше поняла весь ужас того, что мы делаем! Но я была слепа, а теперь вижу, как все с любопытством накинулись на вас и на вашу семью; я читаю газеты и, милый Мишель, глубоко страдаю каждое утро. Мне невозможно тяжело видеть, как эти газетные статьи терзают вас. Я не о себе думаю, говоря вам вернитесь назад; мне ничто не страшно, когда я вспоминаю, что после всех этих унижений, страданий, борьбы, мы с вами уедем куда нибудь, где нас не знают и оставят в покое. Но мы разбиваем жизнь других... Нужно вам сказать, что я получила от Монде письмо, взволновавшее меня до глубины души. Он говорит о Сусанне, о ваших дочерях, спрашивает меня, неужели я не пожалею женщины, заменявшей мне мать и её детей, которых когда-то называла своими сестренками? "Только вы одна, - пишет он, - еще можете указать Мишелю на его обязанности; воспользуйтесь же своей властью над ним, чтобы вывести его на прямую дорогу, вне которой нет счастья". Его письмо длинно и несправедливо... Но он прав, может быть, прав даже в том, что так сурово говорит со мной. Господи Боже, если ужь этот человек, любивший моего отца, знавший меня ребенком, так обвиняет меня, что же скажут другие? Все равно, ему незачем было писать мне так жестоко; я бы и без того стала вас молить исполнить ваш долг... Да, мне жаль Сусанны, детей, но главное мне жаль вас, милый, милый друг. Со мной вы не можете быть счастливы, вечное раскаяние стояло бы между нами и отравляло бы нашу жизнь. Конечно, ужасно потерять вас, но еще ужаснее быть вашей и видеть, что вы страдаете, чувствовать, что я причина вашего падения, читать на вашем лице отблески сожаления о прошлом, понимать, что мысленно вы меня упрекаете за то горе, которое держите в тайне! Я не хочу, чтобы моя любовь составила ваше несчастье, и прошу только одного: сохраните в сердце очень нежное воспоминание обо мне, с сожалением думайте о том, чего вам когда-то хотелось и что не могло осуществиться; в воспоминании, под окраской неисполнившагося желания, вы меня будете любить больше, нежели любили бы в действительности. Видите, Мишель, я должна исчезнуть из вашего существования и теперь ужь навсегда. Напишите, что я права, что вы исполните ваш долг, и дайте мне забыть вас... Забвение, конечно, придет со временем или, по крайней мере, мир душевный. Мне кажется, я буду так спокойна, почти счастлива, когда узнаю, что вы примирились с семьей.

"Напишите мне еще раз на прощанье и разстанемся. Прощайте, дорогой, прощайте; все же ваша

"Дорогой друг, все кончено; вслед за моим письмом я сама приеду к вам, вся еще разбитая потрясениями этого последняго дня. Да, я была права, что так боялась его; но действительность оказалась еще ужаснее всех ожиданий. Вы не поверите, сколько страданий, унижений, отчаяния пришлось пережить в эти несколько часов. Вообразите, что вашу судьбу решают люди холодные, как лед, а вы чувствуете, как вас, точно в кошмаре, охватывает страшная пустота и, несмотря на все муки, нужно употреблять остаток сил и воли, чтобы сохранить собственное достоинство, скрыть горе, сдержать готовые хлынуть рыдания. Да, слезы мне сдавили горло, душили меня; но вместо того, чтобы предаться отчаянию, мне пришлось спокойным голосом, обстоятельно отвечать на вопросы председателя, следователя, адвокатов... О, эти вопросы! Когда я думаю, что у меня нашлось мужество выслушать их я не умереть от горя, мне начинает казаться, что теперь я не та, чем была прежде, точно часть моего существа исчезла куда-то, убита этой последней борьбой... Слишком большую чашу унижений мне пришлось испить и следы отравы на веки подорвали мои силы.

"Мишель держался очень хорошо; он привык бороться и скрывать впечатления, Он отвечал неторопливо, уверенно, как человек знающий, что хочет сказать и не колеблющийся. Два или три раза он спокойно взглянул на меня. О, это превосходный комедиант, уверяю вас! Я уже давно это вижу, но ставила его искусство не на достаточную высоту. Однако, и ему дришлось пережить несколько неприятных минут: не предупредив меня, мой адвокат внезапно сделал очень прозрачный намек на достаточно известные отношения моего мужа к одной особе, которую он не считал себя в праве назвать, и упомянул, что обе стороны точно сговорились умалчивать об этой истории. В хитрых запутанных фразах он дал понять, что, может быть, в этих отношениях и следует искать истинную причину нашего печального процесса, что будущее укажет, конечно, на то - верно ли его предположение, или нет. Мишель страшно побледнел, в его глазах сверкнуло такое бешенство, что я думала он сейчас бросится на адвоката. Эти намеки произвели сильное впечатление на присутствующих, меня же глубоко оскорбило то, что только это и затронуло Мишеля. Раньше ему высказывали жестокия истины, напоминали о его брошенных детях, неисполненном долге, испорченном существовании, погубленной карьере; он, кажется, даже не слушал; но едва задели то, чем он только и дорожит теперь, Мишель смутился, побледнел.

"Я никогда неговорила вам, какая тайная мысль была у меня в продолжение всего этого дела; признаюсь в ней, потому что в настоящее время она уже не может сбыться, а кроме того, мне кажется, вы надеялись на тоже самое: я разсчитывала, мечтала, что в последнюю минуту, когда непоправимое будет уже совсем близко, Мишель вдруг почувствует, что жертва невозможна и вернется ко мне, к детям. О, как бы чистосердечно я простила его! Но нет, он шел прямо, без оглядки, до конца, не думая о тех, которых топтал, идя вперед. Конечно, и я виновата: если бы я первая не заговорила о разводе, он никогда бы не осмелился и думать о нем (по крайней мере, я утешаю себя этой мыслью); и если бы я не настаивала, если бы я больше думала о детях, чем о собственных страданиях, если бы у меня было больше любви, чем самолюбия... Но нет, нам невозможно было жить так, как мы жили!... К чему, впрочем, поднимать все это? Зачем мучить себя? Если бы я знала, если бы, если бы... Никогда, ничего не знаешь заранее. И потом случилось только то, что должно было случиться; теперь все кончено. Нужно бы, сознавая всю непоправимость свершившагося, найти в этой мысли силу перенести страшное горе, но я не могу; я не покоряюсь и ропщу. Я дурно разсчитала свои силы и не знала, что мне будет так больно. Теперь я знаю, как это тяжело, знаю...

"Что написать вам еще, дорогой друг? когда я буду с вами, я все поверю вам. Легче высказываться, а вы единствепное существо в мире, перед которым я могу излить всю душу, так как понимаю, что и ваше чувство было оскорблено, скажу даже более, почти развенчан идеал. Этот несчастный никогда не узнаеть всю величину принесенного им зла, тот, кто верил в него, упал с такой же большой высоты, как и он сам! До сворого свидания, дорогой друг, преданная вам

"Я не ответил на твое последнее письмо, дорогой друг, и что же мог бы я тебе написать? Ты взволновал, смутил меня, вселил в мою душу новые муки, указал, какие новые пропасти открылись и все, увы, напрасно! Ты знаешь: есть логика, управляющая нашими поступками, - одно наше действие, как следствие, вытекает из другого, и так мы идем до конца. Как-же я мог избежать этого закона? Мне нельзя было не окончить начатого, а ты должен был понять, что ничто уже не могло меня остановить, что было бы трусостью вернуться назад в последнюю минуту. Да, я выказал бы трусость, к тому же возврата и не было. Правда, добрые люди сказали бы: он вернулся в дому, но я бы обманул их и новой слабостью только усилил бы свою вину. Есть, видишь ли ты, совсем особая мораль для тех, это уже раз сошел с прямой дороги, не такая ясная, как общий кодекс нравственности, но и ей следовать очень трудно и она предъявляет свои требования, и ей необходимы жертвы. Человек узнает ее, когда им руководит только его собственный неуверенный опыт, его мучительное метанье из стороны в сторону. Мораль эта управляет совестью, но не успокоивает ее; не с поднятой головой, не со спокойным лицом подчиняются ей, но все же слушаются ее, потому что она остается единственным указателем того, что необходимо делать. Я не считаю себя правым, я знаю, что был обязан в самом начале покорить и вырвать с корнем зарождавшееся чувство, что это бы и значило исполнить долг, поступить вполне добродетельно. Я это отлично сознаю, и потому так глубоко страдаю, тем не менее, я думаю, что в той огромной цепи ошибок, которые навлекла за собой эта первая слабость, я не был ни низким, ни подлым. Я стараюсь уцепиться за это извинение теперь, когда ничего изменить уже нельзя. Когда перед собой я вижу вполне неизвестную новую жизнь. Я сам хотел новой жизни и добровольно пожертвовал ей всем прежним, но все время страдал, принося эту жертву, уверяю тебя, после всего случившагося во мне на веки веков останется сердечная рана, которая никогда не заживет; как преступник о своем преступлении, я думаю о том, что разрушил своими руками и боюсь, что зло еще сильнее, нежели я предполагаю, так как и мне приходит мысль о последствиях моего поступка.

"Ты увидишь Сусанну. Из её письма, присланного тобой, я узнал о её предположениях. Прошу, давай мне о ней вести, сообщай о состоянии её духа, её горя. Что-то после таких ударов происходит в такой душе, как у нея? Я разсчитываю на тебя, надеясь, что ты вылечишь ее; ты так добр, так нравственно здоров, а эти-то качества и могут принести огромную пользу несчастным раненым жизнью. Я знаю, что ты не откажешься заботиться о ней. Поверь, я страшно мучаюсь тем, что ничего не могу сделать для нея. Увы, ранившая рука не может залечить раны! Я теперь для нея чужой человек, быть может, враг. Враг ей - бывшей мне подругой в продолжение двенадцати лет. Если бы я сказал ей, что по прежнему сильно привязан в ней, она бы не могла мне поверить, а между тем это правда.

"Ты меня хорошо знаешь, потому поймешь, что у меня нет безплодных сожалений. Что сделано, то сделано! Я ни о че.м не сожалею; только оплакиваю, что эта неминуемая жертва принесла столько горя. Нам необходимо было разстаться, чтобы с достоинством выйти из нашего рокового положения. После всего, что произошло, наша совместная жизнь была бы основана на лжи; у нас было-бы слишком много тайных дум, злопамятного чувства, слишком много недоверия, которые приходилось бы скрывать друт от друга. Прошлое поставило бы между нами слишком много воспоминаний и наши сердца измучились бы, напрягая силы уничтожить их. Мы оба поступили мужественно и откровенно. Несмотря на всеобщее осуждение, о котором ты мне говоришь, мне кажется, мы выбрали наименее дурной исход. Прения приняли особенно тяжелый оборот и мне приходится вследствие этого изменить мои намерения. Я говорил тебе, что думаю после развода вступить в новый брак через довольно большой промежуток времени. К несчастью, наша тайна не так хорошо сохранялась, как я надеялся, и адвоват моей жены сделал всем понятный намек; ни минуты мне не пришло в голову мысль обвинить Сусанну в предательстве или мести; это произошло без её ведома и было эфектом, которого мэтр Д. не хотел лишить себя. Тем не менее удар попал в цель: через два дня после процесса, я получил от г-на Керье письмо. Отчим Бланки говорил в нем, что после всего, что случилось, он просит меня прервать всякия сношения с его падчерицей. Я отвечал немедленной просьбой её руки и получил отрицательный ответ. Вот в каком положении стоит дело. Впрочем, Бланку не смутит это противодействие. Мы предвидели его и обвенчаемся после формального, законного оповещения родителей; отчим, никогда не занимавшийся Бланкой, мать, никогда не любившая ее, не заслуживают другого обращения с ними, но все-же ведь это её семья, и вот еще приходится бороться, разрушать все прежнее, причинять страдания, впрочем, не глубокия; m-me Керье только недавно заметила, что у нея есть дочь, и скоро забудет, что эта дочь не повинуется ей. Больше всего я горюю о том, что Бланке приходится пережить новую печаль или, вернее, унижение. Теперь её каково же это переносить молодой девушке, только и мечтавшей тихо и спокойно прожить свой век. О, как мне хочется поскорее уехать с нею подальше от людей, которые пересуживают ее и не подозревают, не узнают никогда, сколько благородства, великодушия, прелести заключено в её любви ко мне. Но что смотреть на эти безсмысленные приговоры! Я знаю, чего стоит её душа, а она знает, чего, несмотря на все, стою я. Нас осудили, отталкивают, изгоняют; хорошо! Пускай мы будем совершенно одиноки в мире и только выиграем от этого. Мы не узнаем ничего о том, что будет говориться о нас и, несмотря на свет, найдем счастье! Конечно, это не будет счастье полное, его отравит та цена, которой оно куплено! Но все же мы будем счастливы. Я хочу, чтобы бедняжке, отдавшей мне всю жизн, было хорошо. Я тебе дам знать о том, куда мы едем, также напишу и о дне венчания сейчас-же, как назначим его. Я уверен, что несмотря на порицание, ты остаешься моим другом, а я, что бы ты ни сказал мне, всегда сохраню дружбу к тебе.