| Автор: | Роденбах Ж., год: 1897 |
| Категория: | Роман |
Глава XVI
Барбара была суеверна. Ее испанский цвет лица, ее тело и ее слишком красный ротик, вся ее внешность соответствовала ее душе. Она внутренне пылала чисто испанскою верою, страстною и таинственною религией, полною опасений, страха смерти. Сотни суеверных тревог терзали ее жизнь, как кольца власяницы. В пятницу на каждой неделе и каждое тринадцатое число она волновалась, ожидая несчастья. Разбитое зеркало являлось предзнаменованием смерти. Правда, что несколько раз ее предчувствия и сны подтверждались. Может быть, из-за ее странной нервной болезни она предугадывала то, что должно было случиться. Ее нервы находились в общении с невидимым миром. Они соединили свои нити с приближающимся трауром, будущим колокольным звоном, родственными сердцами - вплоть до самого сердца Бога. Мозговая телепатия, идущая из души, как звездная телепатия, идет от звезды к звезде!
Однажды она совершила прогулку вместе со своим отцом, сидевшим всегда дома и вдруг пожелавшим выйти с ней, почувствовав прилив нежности и любви, точно угрызения совести в последнюю минуту, сожаление о том, что он был слишком долго холоден со своею дочерью. Они прошли много, блуждали без цели, тихим шагом, точно соразмеряя свои шаги с биением колоколов, которые вечером беспрестанно звонили с высоты разбросанных по городу колоколен. Погребальный звон для заупокойных служб следующего дня! На двери St Sauveur и на стенах Notre Dame Барбара заметила в таком количестве, как никогда, огромные объявления для публики о похоронах, вывешиваемые, по обычаю, чтобы возвестить о службе, как о зрелище. На них выделялись имена умерших, напечатанные большими буквами. Они встретили также гроб, который несли на руках столяры, доставляя его открытым и пустым в дом, где кто-нибудь умер. Решительно, смерть была в воздухе; окружала их!..
Недоставало еще более верного предуведомления. Проходя позади больницы, они увидели вдруг на маленьком мосту толпу народа. Мужчины кричали, женщины, бледные от испуга, поднимали руки к небу. Они узнали, что только что заметили утопленника, тело, которое плыло, обрюзглое и распухшее, по зеленоватому каналу. В этом месте вода темнеет, перестает что-либо отражать; можно было бы подумать, что она спускается. Не приплыл ли утопленник из этой пропасти безмолвия? Видел ли он глубину канала?
Кажется, что здесь смерть становится еще более ужасной. Этот конец хуже смерти. Как сильно нужно испытать всю бесконечность отчаяния, чтобы броситься в эту воду?
Барбара увела поскорее отца, чтобы не видеть ужасного зрелища утопленника, которого должны были вытащить из канала; они быстро удалились, замолкли, охваченные мрачными образами. Конечно, антикварий подумал о своей смерти. Барбара поняла это, но не имела сил отвлечь его, найти, что сказать против того, что было уже неминуемым.
Через несколько времени, ночью, она внезапно проснулась. Послышался звонок у двери, - прерывающиеся, громкие, звуки... Барбара сейчас яге подумала: "это несчастье звонится к нам!" Действительно, пришли сказать, что со старым антикварием сделалось плохо: он лег и почти заснул, но с ним сделался припадок, и страшный крик раздался по дому. Теперь он лежал без движения.
Ничего определенного не было известно. Доктора еще не пришли.
Слова, поспешно брошенные служанкою, пробуждение дома, страшный беспорядок, опасения и рыдания; затем необходимость пройти по сонному городу в эту тихую ночь, которая, казалось, так не соответствовала возможности смерти...
Когда Барбара пришла с Жорисом, Ван-Гюль не узнал их. Глаза его были закрыты; голова, откинувшись, пряталась а подушках, прижимая их, как будто она была отягчена всею кровью, прилившею к мозгу. Маленькие лиловые жилки были заметны на коже, - эти кровяные вены, похожие на те, которые кладет октябрь на листья виноградника. Порывистое дыхание разносилось в тишине. Годелива стояла у постели, наклонившись к больному, более бледная, чем простыни; казалось, она желала передать ему свое дыхание, подарить всю свою жизнь. Пришли доктора, так как впопыхах побежали за несколькими. Они посмотрели, ощупали больного, указали некоторые паллиативы, говоря, что теперь преждевременно что-нибудь решать, что они вернутся на другой день, и удалились, серьезные и равнодушные.
Длинная ночь, бесконечная ночь, грустное бодрствование, становившееся еще грустнее при наступлении дня... Огорчение лампы, когда она слабо светит при яркой заре!..
Болезнь была очевидна. Ван-Гюль был поражен ударом, который предвещали некоторые приливы крови, сонливость.
По возвращении докторов положение было признано серьезным, а шансы на спасение - минимальными.
Годелива все время была у постели, подавая лекарства, борясь и надеясь - против очевидности! Она была сильна своею любовью в отцу, тою нежною любовью, на которую он отвечал столькими заботами и ласками, исключительным расположением, нежность которого была понятна только им одним, так как они постоянно были вместе. Теперь она звала его, называла себя уменьшительными именами, которые они себе давали, этими названиями без всякого смысла: это были названия животных или цветов, односложные слова, эпитеты, сокращения, - условные выражения, пароли всех любящих существ, как бы для того, чтобы обозначить, что они являются друг для друга не тем же самым, как для остальных людей...
Она целовала его в то же время в лицо, руки, проводя по ним своими губками, воображая, что ей удастся отстранить болезнь и заставить ее исчезнуть, если ее ротик прикоснется повсюду.
Барбара, напротив, ходила по комнате, встревоженная, взволнованная, с приступами сильных рыданий, после которых она падала в изнеможении на кресло; казалось, она смотрела очень далеко, по ту сторону жизни...
Что касается Жориса, он не переставал бегать по городу. Ночью ему пришлось ходить за докторами, затем - будить аптекаря, чтобы тот приготовил лекарства. Утром он должен был отправиться к приходскому священнику, чтобы просить его соборовать и причастить Ван-Гюля.
Это была печальная минута, для старого дома, когда вошел священник, одетый в стихарь и епитрахиль, державший в руке дароносицу, в сопровождении мальчика из церковного хора, звонившего в маленький колокольчик. Слуги вошли тоже в комнату своего хозяина; старая Фараильда, более двадцати лет служившая у него, плакала навзрыд, причем слезы капали, точно жемчуг, на ее четки. Все встали на колени. Годелива устроила маленький алтарь на комоде, покрытом вместо скатерти еще неоконченным кружевным покрывалом, которое она плела для Мадонны их улицы, не подозревая, что она как бы приближала, с помощью ежедневно прибавлявшихся нитей, агонию своего отца. На это покрывало поставили дароносицу. Началось чтение молитв, произносившихся шепотом, вполголоса; латинские слова почти не нарушали безмолвия. Когда священник помазал святым елеем лоб и виски, лицо умирающего сморщилось. Не был ли это остаток чувствительности? Барбара, стоявшая очень близко, с нервами, настолько напряженными, что они могли надорваться, отразила на своем лице все перемены, - впечатлительная, как зеркало, живущая отблесками!..
Между тем священник взял дароносицу с комода. Он подошел к постели, держа в руках облатку. Все наклонились. Колокольчик у маленького мальчика снова прозвонил громко, но все же приятно. Нежный звон, кропильница звука, несколько освежившая комнату, полную молитв...
Она утверждала, что отец хотел заговорить и что она слышала его крик; хотя немного неясный и наполовину подавленный. Он сказал: "они прозвонили!.."
Бессознательные слова, неясные образы бреда! Может быть, он почувствовал, погружаясь в глубь волн, то, что происходило на поверхности жизни... Слова, услышанные Барбарой, тогда нашли бы себе объяснение. Из церемонии соборования он, конечно, не сознал ничего, кроме звона колокольчика, производимого мальчиком из церковного хора, благодаря сохранившейся чувствительности слуха, передавшей его мозгу это ощущение, с помощью последних, еще {"атрофированных нитей нервов. "Они прозвонили!" Может быть, он услышал звон, инстинктивную вибрацию барабанной перепонки, последнее эхо жизни" На пороге смерти он услышал звон колокольчика...
Но почему тогда это множественное число? Барбаре, слишком нервной и отражавшей приближение смерти, конечно, послышалась фраза, создавшаяся только в ее уме!
Весь день больной хрипел среди царившей в доме тишины. .В полном религиозном безмолвии, точно церковном молчании, создающемся болезнью, было слышно неровное и резкое тикание, доносившееся из музея часов. Маятники двигались взад и вперед, колеса как будто мололи время, ... это был продолжительный, немного издерганный и неправильный шум. Годелива умилялась, слушая их. Ее отец так любил их! Подобно ей, это были самые верные, самые дорогие его друзья. Что станется с ними без него? Барбара, напротив, раздражалась: их шум действовал ей на нервы. Она просила Жориса заставить их умолкнуть, остановить эти огромные маятники, приводившие в колебание ее сердце, эти колеса, бесконечно разрывавшие что-то в ее душе.
Дом стал совсем немым. Можно было бы подумать, что он умер раньше своего хозяина.
лбу, точно образуя венец из слез. Тело тряслось временами от сильных схваток. Еще крепкий старик боролся со смертью; он протянул ноги, скрючил их на краю постели, чтобы лучше защищаться.
Вдруг всем показалось, что борьба кончилась. Наступило успокоение, улучшение: маленькие вены побледнели, лицо приняло радостное выражение, начало улыбаться, точно озаренное сверхъестественным светом, как будто неведомая заря коснулась его лба; присутствующие, полные удивления, видели, как больной движется, можно было бы сказать: оживает.
На этот раз, вполне раздельно, с выражением блаженства, высшей радости на лице, он произнес два раза: "Они прозвонили... Они прозвонили!"
Затем, немного поднявшись, он протянул руки, опершись на них так, как опираются на брюжских каналах лебеди, стремящиеся из воды перед смертью... Старик умер - как лебеди улетают - совсем - белый!
Через минуту Барбара упала, выпрямившись и побледнев, в нервном припадке. Жорис должен был снести ее, положить на постель, где она долго оставалась без сознания. Когда он вернулся в комнату покойника, он взглянул на своего ста-рого друга, человека с благородным сердцем, первого апостола фламандского дела. Он лежал, имея вид праведника... В нем уже оставалось так мало человеческого! Это было мраморное подобие его, бюст, снятый с него, каким он был при жизни, но преображенный искусством, красотою более непорочного вещества. Годелива быстро совершила его нос ледний туалет, едва прикасаясь, как бы для того, чтобы не причинить ему боли. Она молилась на коленях, молча обливаясь слезами, у его постели.
- Барбара была права. Вы слышали его последние слова. Он еще раз повторил: "они прозвонили!.."
- Да, он думал о своих часах, - это была мечта ело жизни. Ему показалось, что они, наконец, прозвонили вместе. Годелива начала снова молиться и плакать, чувствуя угрызения совести при мысли о том, что говорила перед умершим, хотя бы о нем...
Было очень жарко в этот летний вечер, в этой комнате, где заражали воздух агония и лекарства. Надо было ее проветрить! Жорис открыл окно, выходившее в сад и окрестности, сероватые дворы, зеленые лужайки и деревья. Борлют смотрел, ничего не замечая, мрачный от созерцания смерти, казавшейся ему примером, уроком, точно обнародованным в преддверии Вечности!
"Они прозвонили!" Борлют сейчас же понял. Старик, умирая, достиг своей мечты! Значит, он не напрасно надеялся и желал. Сильно желая чего-нибудь, люди достигают этого. Человеческие попытки не напрасны! Нужно только стремление, так как оно достигает желанной цели, когда приходит к концу. Значит, оно удовлетворяет самого себя и поглощается собой.
своей жизни. Наконец, они становятся самими собою, осуществляют свою мечту!
Борлют отдался мечтаниям, думал о самом себе. Он тоже до сих пор жил мечтою, страстною любовью к красоте Брюгге, этим единственным чувством, единственным идеалом, которые уже утешали его в ежедневных неприятностях его несчастного семейного очага. Надо было придерживаться этой мечты, с огромным и исключительным желанием. "Ведь мечта, - думал он, - собственно не мечта, а предчувствие реальности, так как ее достигают в минуту смерти!.."
Между тем, праведник безмолвно покоился; через открытое окно не входило никакого шума... В немой комнате слышно было только, как несколько мух летали, точно хлопья черного снега, издавая звуки своими двумя крыльями. Было что-то торжественное в ропоте маленьких мух, казалось, посланных туда только для того, чтобы сделать молчание более ощутимым, так как оно сознается и измеряется только шумом и оказывается тем обширнее, чем слабее шум. И действительно, молчание показалось более полным, а умерший - более мертвым. Так мало живущие на свете насекомые помогали понимать Вечность...
Долго еще Жорис машинально слушал жужжание мух, из которых одна иногда долетала до постели, опускалась на лицо умершего, который не внушал ей более страха.