Приключения Ружемона.
Страница 9

Мои дети никогда не могли понять, что мое пребывание среди туземцев было не добровольное, а вынужденное невозможностью вернуться в цивилизованные страны. Все дети чрезвычайно интересовали меня и, даже имея своих, я не переставал относиться с любовью к ребятишкам туземцев, которые с своей стороны очень любили меня. Для меня было истинным удовольствием смотреть на них, как они резвились, возились и забавлялись где-нибудь на просторной, открытой лужайке; вся их жизнь была сплошным весельем, счастливым, беззаботным праздничным днем. Не было у них ни школ, ни учителей, ни задач, ни уроков, ни наказаний, ни взысканий. Нет детей более счастливых, как дети дикарей! Эти дети почти никогда не ссорятся между собой, так как они довольны своей участью, чужды зависти, злобы и всяких желаний; целыми днями они упражняются в метании своих тростниковых копий, лазают по деревьям, отыскивая соты диких пчел и придумывая различные веселые забавы. Часто, глядя на этих сильных, здоровых и ловких малышей, я с грустью сравнивал их с моими детьми, которые были такие худенькие, тоненькие, нежные с самого начала и затем дали мне столько душевных мучений и страха.

Когда я, после смерти Гибсона, поселился в прекрасной местности, о которой говорил выше, мне даже в голову не приходило, что я проживу здесь многие годы, но по мере того, как проходили год за годом, не только мысль, но даже и само желание вернуться в цивилизованные страны совершенно покинули меня. Теперь я был вполне доволен своей участью; я чувствовал, что если бы сюда явился громадный караван и предложил мне увезти меня с собой, вместе с моей женой и детьми, то я, конечно, согласился бы вернуться с этим караваном в цивилизованные страны, но ни под каким бы видом не решился бы расстаться теперь с теми близкими мне существами, которые были мне так дороги. Я даже не раз имел случай вернуться один в цивилизованные страны, но всякий раз отказывался воспользоваться им, чувствуя, что не в силах буду оставить свою семью. Прожив без малого двадцать лет в этой прекрасной гористой стране, где я поселился после моего переселения с берегов лагуны, я за это долгое время пережил и был свидетелем многих интересных явлений и происшествий.

Однажды великая тьма, подобная, вероятно, библейской тьме египетской, объяла всю страну; только на дальнем горизонте виднелась яркая полоса огненного зарева. Вся атмосфера была пропитана тончайшим пеплом, садившимся на луга, горы и холмы в таком количестве, что он покрывал густым слоем всю растительность и совершенно застилал собою лагуны и водяные ямы, которых в нашей местности было очень много. Я сразу приписал это явление вулканическим причинам, а впоследствии, наведя справки путем расспросов и догадок, убедился, что действительно все это объяснялось извержением вулкана Кракатау. Следует заметить, что все явления такого рода повергали суеверных до крайности туземцев в неописанный ужас и уныние, убежденных в том, что это - проявление гнева духов, недовольных их действиями и поступками.

Я не пытался разубеждать их в этом, но только смутно дал им понять, что не совсем чужд этому делу, и сказал им, что Великий Дух, коего я был представителем, сжигает огнем землю там, где видно зарево, чему они внимали с великим страхом и трепетом, опасаясь и для себя такой напасти.

в яркий полдень наступила черная ночь. Движимые каким-то безотчетным страхом, они жались ко мне; я стоял молча, окруженный припавшими к моим ногам туземцами, не считая нужным нарушать в этот момент торжественную тишину и безмолвие, простиравшиеся даже и на весь животный мир. Очевидно, мои чернокожие не только никогда не видали, но даже и не слыхали об этом явлении; как видно, этот феномен не принадлежал к числу тех событий и явлений, которые их предки имели привычку облекать в мистические вымыслы, возбуждая суеверный страх в своих слушателях и передавая эти измышления по преданию, от отца к сыну. Так как затмение продолжалось весьма долго, то мои чернокожие безмолвно стали расходиться по своим углам и ложиться спать, не пропев даже своих обычных вечерних песен, что они постоянно делают перед тем, как отходить ко сну.

Не упуская ни одного случая повлиять на чернокожих туземцев, я задумал, имея под руками все необходимые составные части, изготовить порох, но усилия мои не увенчались особенным успехом. У меня были и уголь, и селитра, и сера - и я пробовал делать смесь всего этого в самых разнообразных пропорциях, но в результате получался весьма грубый вид пороха, в сущности, не обладавший никакой взрывчатой силой, но вспыхивавший с забавным шумом. Однако я очень желал добиться изготовления настоящего взрывчатого пороха не только с целью поразить своих дикарей, но и с намерением добывать с его помощью некоторые камни и минералы, которые, как я полагал, могли быть мне полезны. Тем не менее, хотя я и не добился желаемого, - в конце концов у меня получился порох, горевший без шума; все эти опыты мои возбудили до крайней степени любопытство моих чернокожих, которые никак не могли сообразить, откуда брался огонь или почему там, где я зажигал порох, почва горела.

Видя тот интерес, с которым туземцы не переставали следить за чудесами белого человека, я попытался было фабриковать лед - нечто такое, о чем мои дикари, конечно, не имели ни малейшего понятия. Эта мысль явилась у меня однажды, когда я случайно очутился в чрезвычайно холодной пещере, в подземелье одной из соседних гор, и тут же, в этом же самом подземелье, нашел ключ удивительно студеной воды. Задумав приготовить лед, я наполнил этой водой несколько мехов и оставил их в самом холодном месте подземелья, накрыв их сверху изрядным количеством селитры; однако, опыт этот мне совершенно не удался. Конечно, чудеса мои не всегда мне удавались, но все такого рода неудачи не только не смущали меня, а, напротив того, побуждали к изобретению новых чудес, которые должны поразить моих чернокожих друзей.

И вот, когда я однажды совершал довольно отдаленную прогулку в окрестностях наших гор, взгляд мой случайно остановился на узеньком ручейке какой-то зеленоватой жидкости, струившейся из каменистого грунта и не походившей на воду. При ближайшем осмотре оказалось, что я случайно открыл источник нефти. Наполнив этой жидкостью один кенгуровый мех, на что потребовалось немало времени, так как нефть медленно просачивалась между камнями, я отправился с этим новым моим приобретением домой, размышляя о том, какую пользу я могу извлечь из этой новой моей находки, и в то же время соображая, как изумят моих дикарей магические свойства этого масла. Конечно, я никому не сказал о своем открытии, не исключая даже и Ямбы, а молча принялся сооружать подобие небольшого плота из древесных сучьев, предварительно пропитав их нефтью. Кроме того, я поместил еще емкий кожаный резервуар с этим горючим веществом на переднем конце плота и замаскировал его, прикрыв мелкими прутьями, ветками и листьями. Покончив со всеми этими приготовлениями, я спустил свой плот на воду в нашей тихой лагуне, а сделав все это, послал пригласить все соседние, дальние и ближние племена, чтобы они шли смотреть, как я стану зажигать воду. Так как в ту пору я уже давно пользовался громкой известностью, то легковерные и жадные до зрелищ дети природы не замедлили явиться на зов. Под вечер, когда на землю уже спустился таинственный сумрак австралийской ночи, громадные толпы туземцев собрались на берегу нашей лагуны. Как и во всех подобных случаях, я всегда предусмотрительно заботился о том, чтобы мои почтенные зрители не стояли слишком близко, хотя на этот раз трудно было ожидать какой-либо неудачи в задуманном мною деле, тем более, что туземцы давно уже привыкли во всем слепо доверять мне.

И вот я, наконец, с большой торжественностью зажег свой маленький плот, поднял на нем небольшой лодочный парус и оттолкнул его от берега.

действительно зажег саму воду. Они все стояли, не шевелясь, затаив дыхание, и смотрели на чудо до тех пор, пока пламя не стало понемногу утихать и, наконец, совсем затухло, после чего все они поспешили к себе домой, внутренне дивясь этому неслыханному чуду, какое им привелось видеть на этот раз, и более чем когда-либо убежденные в том, что белый человек, поселившийся с ними, действительно великий и могущественный дух, принявший человеческий образ.

Но натура человеческая везде и всюду одинакова, а потому весьма естественно, что громкая слава о моих великих делах возбудила зависть и злобу у некоторых туземных кудесников или чародеев, и надо только удивляться, как этого не случилось раньше. Так вот, чародей и кудесник моего племени - с того момента, как я поселился среди его единоплеменников, оказался вдруг в тени, утратил разом все свое прежнее значение именно потому, что он не мог производить таких неслыханных чудес, какие делал я. Результатом его тайной зависти и озлобления против меня явился, конечно, целый ряд обидных для меня инсинуаций и старание истолковать как нечто совершенно естественное и ничуть не удивительное все то, что поражало и удивляло его соплеменников. Он старался всячески убедить их, что если я и на самом деле дух, а не заурядный человек, то уж, конечно, дух зла или нечистый дух. Он ни разу не упускал случая осмеять меня и мои действия и, в конце концов, я стал уже замечать кое-какие тревожные симптомы в отношениях моих чернокожих ко мне, что ясно указало мне на необходимость немедленно победить и унизить моего тайного врага каким-нибудь блестящим приемом и восторжествовать над ним самым несомненным образом, на глазах всех. Между тем мой неутомимый враг пытался воспроизводить или подражать всем моим фокусам и чудесам.

Однажды я бродил одиноко вблизи нашего лагеря или селения, размышляя о том, каким путем доставить себе торжество и победу над чернокожим кудесником, как вдруг совершенно случайно наткнулся на такую характерную особенность местности, которая сразу навела меня на мысль, сулившую мне самое блестящее решение занимавшего меня вопроса.

Я неожиданно очутился на краю своеобразного углубления почвы, напоминавшего по своей форме неглубокий бассейн, в котором, благодаря очевидной сырости и влажности этого углубления, поросшего густым кустарником и точно умышленно выложенного большими глыбами камня, - я тотчас же признал идеальное убежище для змей и других гадов. Хорошенько заметив это место и запомнив ведущий к нему путь, я вернулся домой, обдумывая различные подробности того потрясающего приема, к которому решился прибегнуть, чтобы навсегда восторжествовать над своим врагом. Каждый день я приходил сюда, в это змеиное гнездо, и ловил множество черных и крапчатых змей, которым тут же вырезал ядоносные железы и клыки и затем, пометив их крестом на голове посредством моего стилета, снова пускал их на волю, заранее убежденный, что они никогда не покинут этого идеального, с их точки зрения, убежища. Я оперировал таким образом сотни этих ужасных ядовитых гадов; конечно, некоторые из них подохли тут же под ножом и, вероятно, в яме оставалось еще немало таких, которые и вовсе не попали под операцию и, конечно, не раз я мог поплатиться жизнью в этом опасном деле, если бы мне не помогала во всем моя верная Ямба. Покончив с этим опасным делом, я избрал наиболее драматический момент на одном из больших корроборе-ев, чтобы бросить вызов моему врагу, вплетая сам текст этого вызова в воинственную песню, какие поются обыкновенно на этих торжественных собраниях. Текст этот был таков: "Вы говорите моему народу, что вы так же могущественны и велики, как я, всемогущий белый человек-дух! Так вот, я вызываю вас перед лицом всего нашего народа и всех доблестных воинов нашего имени состязаться со мной таким путем, чтобы исполнить то самое, что исполню я в известный день и в известном месте". День, избранный мной, был следующий день за этим корробореем, а место, понятно, та змеиная яма, где я производил свои хирургические подвиги. Вызов мой произвел громадный эффект.

Завидовавший моей славе кудесник, маг и чародей, смело и открыто вызванный мной в присутствии всего племени, не имел времени приготовить какой-нибудь уклончивый ответ и волей-неволей принужден был тут же принять мой вызов. Спешные извещения были разосланы во все концы туземцами, любителями всякого рода зрелищ, состязаний, спорта и всяких развлечений. На следующий день, около полудня, вокруг ямы собрались толпы чернокожих зрителей, страстных охотников до состязаний и соревнований в чем бы то ни было.

для того, чтобы вызывать и приманивать змей, заставляя их выползать из их сокровенных убежищ. Когда все эти гады стали выползать одни за другими, я метнул вызывающий, торжествующий взгляд на неподвижно стоявшего и совершенно невозмутимого до этого момента врага и соперника, который до того не имел ни малейшего представления о том, какого рода испытание предстояло ему. Я принялся наигрывать самый веселенький мотивчик, какой только возможно было извлечь из ограниченного числа тонов моей свирели, и не прошло и двух минут, как змеи стали выползать отовсюду из своих нор, покачивая головами из стороны в сторону, взад и вперед, как будто они были зачарованы. Выбрав громаднейшую черную змею с несомненным знаком креста на голове, я нагнулся и, схватив ее, дал ей обвиться вокруг моей обнаженной руки. Раздразнив страшного гада, я позволил ему укусить меня настолько сильно, что кровь сейчас же брызнула из ранок, затем я допустил проделать то же самое еще десяток таких же оперированных мною змей до тех пор, пока все руки, плечи и ноги мои от бедра и до ступней, а также почти все тело не было покрыто кровью от укусов змей. Я даже не ощущал никакой особенной боли от этих укусов, так как, в сущности, это были не более, как простые уколы. Я знал, что избранные мною змеи безусловно обезврежены, но, конечно, многие, не помеченные крестом змеи так же добирались до меня, и мне надо было очень следить за ними, чтобы не допустить их до себя, постоянно отбрасывая от себя своей длинной палкой.

В продолжение всего этого времени мои чернокожие зрители не умолкая кричали от возбуждения и восторга и, как мне кажется, многие выражали даже сожаление и скорбели о моем безумии, тогда как другие со злобным упреком обращались к моему сопернику, обвиняя его в том, что он, до некоторой степени, является причиной моей смерти. Выбрав удобный момент, я проворно выскочил из ямы и очутился лицом к лицу с помертвевшим от ужаса чародеем. В ответ на мой торжествующий вызов спуститься в яму и проделать то же, что сделал я, он отвечал робким, трепетным отказом. Даже он, я в том убежден, признал теперь за мною нечеловеческие, сверхъестественные силы. Однако его отказ стоил ему довольно дорого; вследствие этого отказа он навсегда утратил свой престиж и был позорно изгнан из племени, как трус и обманщик, тогда как моя слава возросла чуть не до небес. Чернокожие предложили мне тут же принять на себя звание и обязанности чародея и заклинателя, но я отклонил это предложение и назначил на эту почетную должность одного юношу туземца, весьма подходящего к исполнению этих обязанностей. Следует заметить, что туземцы никогда не убивают чародеев и кудесников, питая к ним какой-то суеверный страх. Мой посрамленный соперник пользовался громадным влиянием на своих единоплеменников, и я отлично знал, что, не восторжествуй я над ним, он, наверное, добился бы моего изгнания из племени.

Заговорив здесь о змеях, я упомяну, кстати, об одном крайне любопытном спорте, которым особенно увлекаются туземцы, а именно, о борьбе змеи с ящерицами игуанами. Эти маленькие создания вечно враждуют со змеями, и обыкновенно первой нападает игуана, как бы велика ни была змея. Ядовита она или нет - для злобной, смелой и воинственной игуаны это не составляет разницы. Я лично был свидетелем, как игуана нападала на громадную черную змею длиной до десяти футов, тогда как сами игуаны редко достигают более 3 или 4 футов. Обыкновенно, игуана набрасывается и хватает змею за шею, немного пониже головы; змея тотчас защищается, впиваясь в игуану своими ядовитыми клыками. Затем случается нечто совершенно непредвиденное: игуана выпускает своего врага и бежит со всех ног к особого рода папоротниковому растению, которого и наедается вдоволь; лист этого папоротника является превосходнейшим противоядием, а потому, как только игуана считает, что приняла его в достаточной дозе, то тотчас же спешит к тому месту, где оставила змею и снова повторяет свое нападение; замечательно, что змея постоянно ожидает ее на том же месте. И вот, змея все снова и снова кусает игуану, а та каждый раз прибегает к парализующему действие яда папоротнику; борьба эта часто продолжается более часа, но, в конце концов, почти всегда побеждает игуана. Последняя схватка чрезвычайно интересна. Игуана хватает змею дюймов на пять или на шесть ниже головы и на этот раз не отпускает ее, несмотря на то, что змея все время продолжает сильно бороться, обвивая игуану своими кольцами; борющиеся катаются по земле, но игуана не выпускает своей жертвы, не разжимает рта, челюсти ее сжимаются сильнее всяких тисков; змея, видимо, начинает ослабевать и, наконец, вытягивается и умирает. Тогда торжествующая игуана медленно уползает в кусты.

Туземцы никогда не убивают игуан частью потому, что уважают в них мужество и силу, а также и потому, что мясо их пропитано ядом от змеиных укусов.

Кроме того, мне приходилось видеть борьбу змей различных пород. Как бы мала ни была по своим размерам змея, она никогда не отказывается от вызова даже самой громадной из своих сестер. Вызов этот выражается тем, что змея взвивается кверху, протягивает голову к своей сопернице и при этом шипит; тогда маленькая змейка медленно подползает к своей антагонистке и старается укусить ее, но обыкновенно большая змея уничтожает ее прежде даже, чем та успеет причинить какой-нибудь вред.

победительница успела уже поглотить около 3 футов своей жертвы. Я без труда овладел обеими. Вскоре после того у меня еще раз явилась надежда на возможность вернуться в цивилизованные страны: до меня дошли слухи, что на севере, неподалеку от нашего стана, туземцы видели следы каких-то громадных, невиданных доселе животных. Не теряя времени, в сопровождении одной только Ямбы, я отправился осматривать эти следы; оказалось, что то были следы верблюдов. Так как Ямба сообщила мне, что, судя по расположению следов, при животных не было людей, то я решил, что, вероятно, эти животные некогда принадлежали какой-нибудь экспедиции исследователей, давно погибших в этой безводной стране, и теперь одичали и свободно бродят по пустыне.

Наконец-то, подумал я, мне представляется возможность вернуться с женой и детьми в среду подобных мне людей. Если только мне удастся разыскать этих верблюдов, а в этом не было ничего невозможного, - я загоню их к себе, приручу понемногу и тогда двинусь со всей своей семьей на юг. Размышляя таким образом, я вернулся обратно к своим чернокожим спутникам и, взяв с собой небольшой отряд из числа самых смелых и смышленых туземцев того племени, вождем которого я считался, отправился с ним по следам верблюдов. После нескольких дней неотступного преследования этих животных мы, наконец, настигли их. Верблюдов оказалось четыре; эти совершенно одичалые, злобного вида животные бродили тесной кучкой, не разлучаясь со своим вожаком. Когда я попытался было разъединить их с предводителем, то этот последний с разбега погнался за нами, оскалив зубы и с несомненнейшими признаками бешенства устремляясь на нас, так что мои дикари, все до единого, объятые паническим страхом, обратились в бегство. Я один шел за животными еще в продолжение нескольких дней в надежде загнать их в какой-нибудь овраг, где, как я рассчитывал, мне удалось бы путем систематического лишения пищи привести их к покорности и до известной степени приручить к себе. Но это мне не удалось. Верблюды неизменно следовали по пути, ведущему от одного туземного колодца, или вернее водяной ямы, к другому, и при этом совершали свои переходы довольно поспешно, так что следовать за ними далее становилось все труднее и труднее. В конце концов я отказался от всякой надежды овладеть ими и не без горького сожаления проводил глазами этих безобразных, неуклюжих животных, когда они наконец совершенно стали скрываться из глаз за грядою песчаных холмов.

Понятно, я не сказал никому о том намерении, с каким я желал приобрести для себя этих верблюдов, хотя и постарался объяснить туземцам, для чего употребляются людьми в других частях света эти сильные и выносливые животные.

Странный случай произошел с Ямбой вскоре после того, как мы с ней поселились в горах; случай этот служит ярким доказательством того, как строго преследуется у дикарей всякого рода браконьерство. Однажды такого рода погрешность чуть было не стоила мне и жене моей жизни. Возвращаясь с Ямбой с одной из наших многочисленных экскурсий, часто весьма отдаленных, продолжавшихся иногда несколько недель, а иногда даже месяцев, мы расположились на привал в послеполуденное время и Ямба, по обыкновению, отправилась на поиски кореньев и дичи к ужину. Прошло немного времени после ее ухода, как я вдруг услышал столь знакомый мне призывный крик Ямбы, по которому тотчас же узнал, что она нуждается в моей помощи, попав в какую-нибудь беду. Схватив свое оружие, я поспешил к ней на выручку, направляясь по ее следам, и на расстоянии какой-нибудь четверти мили наткнулся на сцену такого рода: моя бедная Ямба отчаянно отбивалась от целой толпы чернокожих туземцев, которые с криком и воем старались увлечь ее куда-то. Я сразу понял, в чем дело; очевидно, Ямба, по незнанию местности, забрела для своих поисков за кореньями на территорию такого племени, с которым мы еще не успели вступить в дружеские отношения, и так как она явно нарушила воспрещение перехода за грань чужих владений, то, согласно местным законам, она была задержана. Я подбежал к чернокожим и стал с ними объясняться и возражать, протестуя против их действия, говоря с ними на их родном языке, но они были крайне неподатливы и упорно стояли на своем, ни за что не соглашаясь отпустить мою перепуганную и плачущую Ямбу. Наконец, мы пошли на компромиссы: я согласился сопровождать свою жену в их селение с тем, чтобы уладить это дело переговорами с их вождем. По счастью, селение их отстояло недалеко от того места, где происходила эта сцена. Как и следовало ожидать, вождь принял сторону своих воинов и поспешил заявить, что берет Ямбу себе. Напрасно я старался втолковать ему, что жена моя не умышленно, а только по незнанию местности переступила границу территории его племени, и что знай я, что его племя находится здесь так близко, я не замедлил бы прийти к ним и пробыть с ними несколько ночей, давая этим понять вождю, какая я великая персона. В подтверждение этого намека я тут же проделал перед ним и в присутствии всего собравшегося племени часть моего акробатического репертуара, а Бруно, как бы угадавший чутьем, что что-то неладно, поспешно проделал сам по себе все свои фокусы: кувыркался через голову в ту и другую сторону и при этом то лаял, то визжал.

Не знаю, намеревался ли этот хитрый вождь подольше удержать нас при себе или нет, но только он посматривал на меня свирепо и грозно, как бы намереваясь настоять на своем. При этом он высказал, что закон гласит очень ясно, что всякий пойманный на чужой земле и перешедший границу без разрешения, конфискуется за браконьерство, а умышленно ли или неумышленно нарушено право перехода через границу, - это в расчет не принимается. И все это было высказано им так спокойно и решительно, что с минуту я серьезно начал опасаться навсегда потерять свою верную подругу.

крови я решился отстоять ее.

Приняв весьма надменный вид, я заговорил с вождем этого племени совершенно иным тоном, результатом чего оказалось, что непреклонный вождь вдруг вспомнил о какой-то оговорке в законе, согласно которой ближайшие родственники пленницы могут отвоевать ее путем поединка с конфисковавшим виновную. Именно этого-то мне и было нужно, тем более, что неумолимый вождь еще не был знаком с моим чудесным, магическим оружием. Так как я был убежден, что он изберет метание копий, то заранее был уверен в победе. Он с видом знатока выбрал прекраснейшее во всех отношениях копье, между тем как я достал из своего запаса три стрелы, которыми с намерением потряс в воздухе, с тем, чтобы дать заметить моему противнику, как они малы в сравнении с его копьем. И старый вождь, и воины его от души рассмеялись и с сожалением смотрели на мое жалкое, детское, по их мнению, оружие и потешались, что мне пришла в голову мысль сражаться таким игрушечным оружием. Старый вождь, очевидно, был приведен в прекраснейшее расположение духа и с добродушным, снисходительным презрением взирал на своего противника.

Отмерив расстояние в двадцать шагов, мы встали, каждый на свое место, готовясь вступить в бой, от которого для меня зависело гораздо более ценное, чем даже собственная жизнь. Несмотря на то, что по наружному виду я был не только совершенно покоен и равнодушен, но и смотрел так же гордо и надменно, как и мой противник, однако находился в крайне возбужденном состоянии. Я упорно уставился глазами в сухощавого, но мускулистого вождя и, не дрогнув ни одним членом, дал ему первому пустить в меня копья. Эти грозные орудия с невероятной быстротой и свистом прожужжали в воздухе, прямо над моей головой, но долгий навык и основательное знакомство с манерой метания этих копий туземцами помогли мне благополучно избегнуть всех трех, несмотря на необычайную меткость, с какою они были направлены, и на ту быстроту, с какою они следовали одно за другим. Но едва я успел встать на свое место и принять надлежащую боевую позицию, как с молниеносной быстротой и проворством натянул свой лук и пустил в своего противника стрелу, с намерением сделанную тяжелее других, так как к ней вместо гирьки я привесил целый унц золота. Противник мой, весьма естественно, не мог заметить приближения маленькой оперенной стрелки, которая вонзилась ему прямо в левое бедро, в мясистую часть его, как раз в то место, куда я и метил. Раненый вождь подскочил не столько от боли, сколько от неожиданности и удивления, как будто в него вселился на мгновение нечистый дух, а воины его племени положительно не могли дать себе отчета в случившемся и не могли прийти в себя от изумления. Так как кровь были пролита, то считалось, что и честь, и закон удовлетворены. Ямбу тотчас же возвратили мне, а она, бедняжка, даже сама не верила своему счастью и радости, что теперь ей не придется разлучаться со мной. Быть может, читатели мои пожелают узнать, почему эти чернокожие дикари и людоеды не отказывались от своего уговора и возвратили мне Ямбу, несмотря на то, что я победил их вождя в бою. Но эта честность дикарей во всех их уговорах и сделках происходит от врожденного чувства добросовестности отношений во всем, а также и от их раболепного преклонения перед силой, ловкостью и искусством во всех их проявлениях, а следовательно, и пред неизменным пристрастием к победителю.

друзьями, и я с женой пробыл у него в качестве почетного гостя несколько дней, а когда мы, наконец, расстались, то он дал мне такой внушительный конвой, как если бы я был вождем дружественного ему племени, оказавшим ему серьезную услугу.

Быть может, мои почтенные читатели пожелают узнать, говорил ли я своим друзьям, чернокожим австралийским людоедам, что-нибудь об обширном мире божи-ем, - на это я скажу, что говорил им о нем лишь настолько, насколько они могли понять, но если бы я вздумал рассказать им более того, они пришли бы в недоумение, а то, чего они не могут понять, неизбежно возбуждает их недоверие и подозрение. Так, например показывая им картины конских скачек и овцеводных ферм, я принужден был объяснять им, что лошадь употребляется только на войне, а овцы - в пищу, но если бы я вздумал говорить о лошади, как о вьючном животном, и стал рассказывать им о том, что изготовляется из шерсти овец, они совершенно не сумели бы усвоить всего этого и я только принес бы им этим более вреда, чем пользы. Об астрономии и мироздании они имели своеобразные понятия и перечить им в этом было бы крайне неразумно. Земля, по их мнению, лежит на одной плоскости, а свод небесный поддерживается над ней, наподобие навеса, столбами или высокими жердинами, расставленными по краям и кроме того поддерживается душами усопших, которым, по словам жрецов и священнослужителей, и вместе с тем колдунов и кудесников, следовало постоянно приносить жертвы, состоящие из питья и пищи, чтобы не прогневать их. Млечный путь представлял собой подобие рая для душ отшедших, тогда как солнце являлось средоточием всей вселенной. Я не раз размышлял о том, каким бы образом можно было внушить дикарям какое-нибудь представление о могуществе и значении Британской империи. Я постоянно имел в виду Британскую империю не только потому, что все мои симпатии клонились в эту сторону, но и потому, что первые друзья, которые будут приветствовать меня по возвращении в среду подобных мне людей, непременно будут британцы. Десятки раз повторял я собравшимся вокруг меня наивным дикарям о том, что правительница Британской империи, простирающейся на целый мир, самая могущественная правительница, какая только существует на земле, и затем я уверял их, что сам лично послан ею, этой могущественной правительницей, к ним для того, чтобы пересказать им о величии и могуществе той нации, к которой принадлежали и они. Я никогда не давал туземцам ни малейшего повода подозревать, что я не более, как несчастный, заброшенный судьбой и злым роком в их среду человек, рвущийся на свободу к подобным мне людям, как узник из душной тюрьмы, а умышленно говорил им, что Британская империя обнимает собою весь мир, потому что ничто иное не произвело бы на моих дикарей надлежащего впечатления и не дало им представления о могуществе и величии Англии и ее правительницы.

самым массу затруднений. Так, например я скорее инстинктивно, чем умышленно не упоминал о том, что правительница Британской империи - женщина, но однажды, это как-то случайно вырвалось у меня с языка, и тогда надо было видеть, что произошло с моими дикарями! Я тотчас же понял свою ошибку по презрительным минам чернокожих туземцев, и хотя поспешил тут же уверить их, что королева могущественнейшая вождь-женщина, во владениях которой никогда не заходит солнце, и что в настоящее время она является также государыней всех чернокожих австралийцев, а следовательно, и их, но они с гневом отвергали ее и даже выражали ко мне презрение за то, что я мог так превозносить женщину. На этот раз мне пришлось переждать некоторое время и не заговаривать более об этом предмете, который, однако, не выходил у меня из головы. Я положительно не знал, что бы мне придумать для восстановления моего положения в глазах туземцев, не отрекаясь от своих слов. И вот, однажды, когда мы с Ямбой бродили по окрестностям, мы случайно наткнулись с ней на гряду известняковых холмов, изобиловавших пещерами. Осматривая их, мы набрели на громадный отвесный утес с совершенно гладкой, точно отшлифованной поверхностью, и вот у меня вдруг явилась мысль начертить на этой отвесной гладкой стене известняка гигантское изображение ее королевского величества королевы Виктории. Надо сказать, что в то время я был уже признанным и утвержденным вождем того племени туземцев, среди которых жил, и время от времени, именно каждое новолуние, устраивал официальные приемы для своего племени и для туземцев соседних дружественных племен. И я постоянно старался приберегать им для этих торжественных случаев какие-нибудь диковины, повергавшие в восторженное недоумение моих подчиненных. Потому-то мои посетители никогда не пропускали моих приемов и как только получали приглашение, тотчас же спешили стекаться ко мне со всех сторон. К этому времени я всегда заботился о том, чтобы у меня имелись громадные запасы пищи для насыщения моих гостей.

Итак, мы с Ямбой наткнулись на эти известковые скалы вскоре после того, как я так опрометчиво проговорился о том, что ее королевское величество - женщина, и я тут же решил, что к следующему приемному дню задуманный портрет непременно должен быть готов. И вот, выбрав камень такой величины, чтобы его удобно было держать в руке, я стал скрести им гладкую ровную поверхность отвесной скалы известкового утеса, предварительно смочив ее водой, и скреб до тех пор, пока не получилась достаточно мягкая поверхность для того, чтобы можно было без труда начертить углем желаемое изображение. Конечно, для этого потребовалось немало времени, но пока я трудился над этим, Ямба готовила необходимый мне уголь и те притирания, какими туземцы разрисовывают себя для корробореев. Имея кое-какое понятие о рисовании, я взобрался на выдающийся высокий камень и принялся рисовать смелыми размашистыми штрихами самый необычайный портрет королевы Виктории, когда-либо существовавший.

Само собой понятно, что фигура эта должна была быть представлена без всякого одеяния, иначе это вызвало бы полнейшее недоумение дикарей. Корона также, чтобы быть понятной для туземцев, состояла из самых редких перьев, какие только могут быть у ловкого, хитрого и могучего охотника, как, например перья лирохвостки и райской птицы. Скипетр представлял собой увесистую дубину или палицу, называемую туземцами вадди, которой в случае надобности можно было причинять громаднейший урон врагу или неприятелю. Лицо ее королевского величества имело также свои характерные особенности: нос был чрезвычайно велик, так как это считается у туземцев несомненным признаком выносливости и большой физической силы; вообще мышцы были необычайно развиты. Я постарался наделить ее величество таким множеством мускулов, какого бы хватило на добрую полудюжину профессиональных силачей и атлетов-борцов. Желудок был так велик, что, несомненно, возбудит любопытство моих читателей, которые пожелают, вероятно, узнать, какого рода значение это имело в глазах туземцев. Дело в том, что у чернокожих желудок считается чуть ли не величайшим божеством, какое только известно этим дикарям и, так как в пище часто бывает недостаток, а добывать ее очень трудно, то, по их мнению, человек с очень большим желудком, т.е. с желудком очень полным, несомненно должен быть смелым искусным охотником, а то он не мог бы добыть достаточного количества пищи, чтобы наполнить свое брюшко.

Этот необычайный портрет был затем живо раскрашен самыми яркими и блестящими красками и притираниями и ослепительными брызгами желтого, синего и красного цветов. Я добыл для этого чрезвычайно ярко-красную краску из сока особого рода ползучего растения, которое давил между двух камней. На это произведение искусства я потратил около двух недель. Понятно, нельзя было посвящать этому занятию целые дни; единственные знавшие об этой затее люди были - жена моя, наши детки и ближайшие друзья. Окончив этот великолепный и совершенно необычайный портрет, я удалился оттуда и с нетерпением стал ожидать следующего приема.

намерен показать им. И вот, они все до единого; совершенно по-детски предвкушая ожидаемую радость, гурьбой двинулись вслед за мной к тому месту, где я на отвесной стене известкового утеса нарисовал гигантский портрет королевы. Скажу без преувеличения, что вся толпа чернокожих стояла или сидела калачиком на земле в безмолвном изумлении и восторге от громадного яркого изображения, с которого они не сводили глаз; труды рук моих приводили их в неописанный восторг. Затем они вдруг разразились криками радости, смешанными с возгласами удивления и одобрительным похлопыванием себя по бедрам: я указывал им все подробности этого изображения, давал им разные пояснения, которым они внимали с восторгом. Я указал им на громадный рост королевы, на различные эмблемы ее могущества и славы, на различные характерные особенности ее наружности и, наконец, отступив на несколько шагов от изображения, запел прекрасный национальный гимн Англии " Боже, спаси королеву", который я заимствовал от несчастных молодых девушек, так безвременно погибших, и который, как я уже говорил раньше, очень напоминает напев французской песенки " Rute chances".

возмущать туземцев. Мало того, мое личное положение в глазах чернокожих было теперь более чем восстановлено и я воспользовался этим, чтобы сообщить моим дикарям, что ее величество королева имеет у себя в услужении большее число людей, чем вся эта толпа собравшихся здесь чернокожих туземцев, и что если размеры моего жилища поражают их своей величиной, то что же бы они сказали про жилище королевы Виктории, которое так велико и обширно, что могло бы вместить все население, целый народ чернокожих австралийцев.

и народной любви к ней, будучи самой мудрой и самой строгой и грозной для врагов правительницей, не может водить на войну своих воинов, и в подобных случаях ее заменяет, в качестве предводителя дружин, ее старший сын, весьма грозный и славный воин и метатель копий, который и в других случаях, когда сама королева не может присутствовать, заменяет свою августейшую родительницу. Но так как упоминание о герцоге Валлийском влекло за собой необходимость демонстрирования и его особы, с которой мои дикари также желали познакомиться, то я решил испробовать на этот раз свое искусство в другом роде, а именно, в скульптуре. Я полагаю, что эта мысль пришла мне на ум в то время, когда я с Ямбой проходил по сырой, низменной местности с липкой глинистой почвой. Прежде всего я срубил толстое молодое деревцо, которое, будучи воткнуто в землю, послужило главной подпоркой моей будущей статуе; к этому деревцу я прикрепил еще две большие ветки, расходящиеся в противоположные стороны и призванные служить мне для создания рук и ног моей фигуры. На этой-то основе я и стал лепить из комков сырой липкой глины свою фигуру, и после трех-четырех недель усиленной и старательной лепки мне, наконец, удалось создать статую, долженствовавшую изображать из себя его королевское высочество принца Валлийского, вышиной в 772 футов и с несоразмерно развитыми членами и торсом, весьма похожими, в общих чертах, на живописное изображение его августейшей родительницы. Эту статую я показал своим туземцам на следующем ежемесячном приеме и, если судить по тому впечатлению, какое это никогда не виданное туземцами зрелище произвело на присутствующих, то успех этого второго моего произведения превзошел даже успех первого. Перед лицом статуи принца Валлийского был устроен колоссальный корроборей, на котором прославляли принца, его державную родительницу и меня до глубокой ночи.

К сожалению, это мое произведение искусства стало вскоре постепенно разрушаться под влиянием палящих лучей солнца и это постепенное распадение наместника или вице-правителя великой правительницы ужасно забавляло туземцев, так что я даже принужден был ускорить разрушение этой статуи, опасаясь, чтобы безмерная веселость дикарей не скомпрометировала моего достоинства. Хотя я и не упоминал каждый раз об участии, какое принимал Бруно во всех событиях моей жизни, тем не менее мой верный товарищ играл и теперь, как и прежде, во всем, что со мною случалось, немаловажную роль. Он постоянно был со мной, но следует заметить, что он быстро старился и здешние туземцы отнюдь не проявляли такого страстного желания обладать им, как туземцы с берегов залива Карпентарии. Заговорив о собаках, я упомяну кстати об одном любопытном суеверии туземцев, а именно: туземные женщины нередко выкармливают грудью щенят, будучи уверены в том, что воспитанная на молоке женщины собачонка, когда вырастает, бывает одарена почти человеческими способностями и разумом и потому является бесценной в деле охоты на кенгуру или на какую бы то ни было другую дичь.

Я натыкался на всякого рода любопытные случайности во время моих бродяжнических прогулок; так, например не раз меня вводили в обман различные миражи. Я как сейчас помню мое горькое разочарование, когда мы раз тихонько шли по низменной ровной песчаной местности, и вдруг мне представилось, что там вдали расширяется предо мною беспредельная гладь океана. Со свойственной мне пылкостью я ринулся вперед в твердой уверенности, что мы наконец достигли прибрежья океана. Ямба напрасно уверяла меня, что это не более, как мираж, обман зрения, но я ничего не хотел слышать и, вероятно, пробежал не одну милю, прежде чем обескураженный, усталый и разбитый и телом, и душой наконец решился вернуться к своей терпеливой женушке. Это воспоминание приводит мне на мысль другую подобную же ошибку, еще более странную, как мне кажется. Мы проходили тогда с Ямбой по стране бесконечных холмов и вереска, являющимися главной бедой и проклятием всех путешественников и исследователей Австралии. Я увидел на некотором расстоянии впереди себя нечто такое, что я принял за громадное стадо овец и баранов, мирно пасшихся в ложбинке, поросшей зеленой муравой, где несомненно должна была быть и вода. Я, как безумный, помчался вперед, крикнув только Ямбе: "Овцы, овцы! А где овцы, там и люди! Цивилизованные люди!" И вот, наконец, когда я добежал до мнимого стада овец, так что они уже могли заметить мое приближение, то представьте себе мой ужас и разочарование, как вдруг, точно по команде, сотни голов на высоких шеях поднялись над стадом, и я с первого же взгляда узнал, что вижу перед собой стадо эму, которое теперь во всю прыть улепетывало от меня. Очевидно, эти громадные птицы спокойно паслись, опустив головы, и потому весьма естественно, что я принял их за стадо овец.

в отдаленных пустынях центральной Австралии. Самая ужаснейшая засуха, какую мне случилось испытать и пережить в бытность мою в этой стране, продолжалась целых три года. Даже лагуна, на берегу которой я выстроил свой дом в горах и которую я считал неиссякаемой, и та вдруг пересохла до того, что повергла всех нас в полнейшее отчаяние. Представьте только себе, что в продолжение более чем трех лет не выпало ни единой капли дождя, а нестерпимо знойное солнце палило и сжигало землю по целым дням своими точно раскаленными лучами. И за все это время землю поила только обычная роса, спускавшаяся каждую ночь. Но эта роса поила только землю и способствовала, тем самым, произрастанию, но отнюдь не пополняла естественные и искусственные водохранилища, столь необходимые для поддержания жизни людей и животных. Последствия этой засухи были поистине ужасны: кенгуру и змеи, эму и какаду, ящерицы и крысы дохли не десятками, а сотнями; повсюду валялись эти несчастные животные, издохшие или издыхающие, а те, которые еще каким-то чудом уцелели, те даже перестали бояться своего естественного врага - человека и как будто искали у него помощи и спасения.