Юлия, или Новая Элоиза.
Часть первая. Письма XXI - XXX

ПИСЬМО XXI

К Юлии

О, как я исстрадался, пока не получил желанного письма! Я ждал его на почте. Вот почта вскрыта, я сразу называю свою фамилию, становлюсь назойлив. Мне говорят, что письмо на мое имя есть. Я трепещу. Прошу поскорее дать его мне, обуреваемый смертельным нетерпением. Наконец получаю. Юлия! Я узнаю строки, начертанные дивной твоей рукою! Я протягиваю дрожащую руку за заветным сокровищем, готов осыпать поцелуями священные буквы! Но до чего осмотрительна боязливая любовь! Я не смею прильнуть губами к письму, не смею распечатать его перед толпой свидетелей. Спешу скрыться. Колени мои дрожат, волнение все растет, и я едва различаю дорогу. За первым же поворотом я распечатываю письмо, читаю его, пожираю глазами, и, едва дойдя до строк, где так хорошо описана сердечная отрада, которую ты испытываешь, обнимая своего почтенного батюшку, я заливаюсь слезами. Прохожие смотрят на меня; дабы скрыться от любопытных глаз, я сворачиваю в аллею. Там мною овладевают чувства, испытанные тобою, в восторге я мысленно целую твоего счастливого отца, с которым едва знаком. Голос природы напоминает мне о моем отце, и я вновь проливаю благоговейные слезы, в память о нем.

Что могут дать вам, лучшая из дочерей, мои бесплодные и скучные познания? Учиться надобно у вас - всему, что может украсить, облагородить человеческие сердца, в особенности божественному сочетанию добродетели, любви и естественности, свойственному только вам! Не сыскать на свете такого чистого чувства, которого не испытало бы ваше сердце, еще облагораживая его своею нежностью. И чтобы мне поучиться лучше управлять своим сердцем, я, уже подчинив все свои действия вашей воле, должен еще подчинить вам все чувства свои.

Но как различны ваше и мое положения, - подумайте об этом, прошу вас. Я вовсе не имею в виду сословное положение или же богатство - честь и любовь все восполняют. Но вы окружены людьми, которых вы любите, они обожают вас. Заботы нежной матери, отца, для которых вы - единственная отрада; дружба кузины, для которой, как видно, вы - все на свете; семья, чьим украшением вы являетесь, весь город, почитающий за честь, что вы в нем родились, - все это занимает место в вашем сердце, всему вы должны уделять что-то из своих чувств. Любви достается лишь меньшая часть, остальное похищают кровное родство и дружба. У меля же, Юлия, - увы! скитальца, лишенного семьи и даже чуть ли не родины, - нет никого в мире, кроме вас, и любовь мне заменяет все. А потому не удивляйтесь, что моя душа умеет любить сильнее, хоть ваша более чувствительна, и если я уступаю вам во многом, зато в любви беру над вами верх.

Но не бойтесь, впредь я не стану докучать вам нескромными жалобами. Нет, я не буду посягать на ваши радости, и потому что они так чисты, и потому что они ваши. Воображение мое будет рисовать трогательные сцены, и я издали буду радоваться вместе с вами: раз уж мне не дано наслаждаться собственным счастьем, я буду наслаждаться вашим. Я с уважением отношусь к причинам, из-за которых вы меня удалили; к чему мне знать о них, ведь все равно я должен подчиняться вашей воле, даже если не согласен с ними. Ужели хранить молчание мне будет труднее, чем разлучиться с вами? Помните, о Юлия, что ваша душа управляет двумя существами и что тот, кого она избрала и в кого вдохнула жизнь, сохранит навсегда неизменную верность:

Итак, я молчу, а до той поры, пока вам не будет угодно положить конец моему изгнанию, постараюсь рассеять свою тоску и исхожу горы Вале, благо они еще доступны. Право, этот глухой край заслуживает внимания, и, чтобы восхищаться им, недостает лишь зрителей, которые им любовались бы. Постараюсь собрать кое-какие наблюдения, достойные вашего внимания. Какую-нибудь хорошенькую женщину развлекают рассказами о жизни народа любезного и учтивого. Для тебя же, моя Юлия, для твоего сердца, будет приятнее описание жизни простого и счастливого народа.

ПИСЬМО XXII

От Юлии

Наконец-то первый шаг сделан: речь зашла о вас. Хоть вы и невысокого мнения о моих знаниях, батюшку они поразили; не менее он был поражен и моими успехами в музыке и в рисовании^[29], и, к великому удивлению матушки, предубежденной из-за ваших наговоров^[30], он остался весьма доволен моим развитием, кроме как в геральдике, которая, по его мнению, у меня запущена. Но ведь развитие не достигается без учителя. Пришлось назвать его имя. И я это сделала, с важностью перечислив все науки, - за исключением лишь одной! - которым наставник готов меня обучить. Батюшка вспомнил, что несколько раз встречался с вами в свой прошлый приезд, и мне показалось, что он говорит о вас не без приязни.

Затем он осведомился, каково ваше состояние, ему ответили, что состояние весьма скромно; осведомился, какова ваша родословная, ему ответили, что вы из порядочной семьи. А ведь слово «порядочный» звучит весьма неопределенно для слуха дворянина и возбудило подозрение, подтвержденное дальнейшими ответами. Узнав, что вы не дворянин, батюшка тотчас же спросил, сколько же вам платили в месяц. Тут матушка заметила, что об оплате не могло быть и речи и что, мало того, вы постоянно отвергали даже все ее подарки - такие, от которых обычно не отказываются. Но проявление подобной гордости лишь подстрекнуло папенькину гордость. Да разве можно перенести мысль, что ты чем-то обязан человеку не знатному! Итак, было решено предложить вам плату, если же вы откажетесь, то, невзирая на ваши бесспорные достоинства, с вами распроститься. Вот, друг мой, суть беседы о моем достопочтенном наставнике - беседы, в продолжение которой смиренная ученица была сама не своя. Мне представилось необходимым поскорее известить нас, чтобы дать вам время поразмыслить. Как только вы примете решение, немедля же сообщите мне; решать здесь можете только вы сами - мои права столь далеко не простираются.

С огорчением я узнала о ваших походах в горы, не оттого, чтобы я сомневалась, найдете ли вы там приятную возможность развлечься, и не оттого, чтобы ваши обстоятельные описания не доставляли мне радости, - нет, я боюсь, вы утомитесь: ведь вы не отличаетесь выносливостью. Да и пора уже поздняя: вот-вот все скроется под снегом, и я уверена, что стужа для вас будет еще мучительнее усталости. Если там, у себя, вы заболеете, мне никогда не утешиться. Так уезжайте оттуда, любезный друг, поселитесь где-нибудь неподалеку от меня. Еще не время возвращаться в Веве, но мне так хочется, чтобы вы все же избрали для себя менее суровые края, - да и письма доходили бы скорее. А где именно обосноваться, предоставляю вашему выбору. Только постарайтесь все сделать так, чтобы здесь не узнали, где вы находитесь, будьте скрытны, однако ж не напускайте на себя таинственности. Не стану наставлять вас подробнее. На одно полагаюсь - ведь вы сознаете, как нужно вам соблюдать осторожность и ради вас самих, и еще в большей степени ради меня.

Прощайте, друг мои! Больше не могу говорить с вами. Вы ведь знаете, к каким предосторожностям я прибегаю в нашей переписке. Однако это еще не все: батюшка привез с собой старинного своего друга, почтенного иностранца, давным-давно, во время войны спасшего ему жизнь. Судите же сами, как мы стараемся ему угодить. Завтра он уезжает, и мы спешим напоследок развлечь нашего благодетеля и выказать ему горячую признательность. Меня зовут, пора кончать. Еще раз прощайте!

ПИСЬМО XXIII

К Юлии

За какую-нибудь неделю я обошел край, для изучения которого понадобились бы годы. Но, не говоря уж о том, что я спасался от снега, мне хотелось опередить почтальона: надеюсь, он доставит от вас письмо. В ожидании я взялся за послание к вам - если понадобится, напишу еще одно в ответ на ваше.

нас с вами. Я поведаю лишь о своем душевном состоянии: следует отчитаться относительно того, что принадлежит вам.

В путь я отправился удрученный своим горем, но утешенный вашей радостью; все это навевало на меня какую-то смутную тоску - а она полна очарования для чувствительного сердца. Медленно взбирался я пешком по довольно крутым тропинкам в сопровождении местного жителя, который был нанят мною в проводники, но за время наших странствий выказал себя скорее моим другом, нежели просто наемником. Мне хотелось помечтать, но отвлекали самые неожиданные картины. То обвалившиеся исполинские скалы нависали над головой. То шумные водопады, низвергаясь с высоты, обдавали тучею брызг. То путь мой пролегал вдоль неугомонного потока, и я не решался измерить взглядом его бездонную глубину. Случалось, я пробирался сквозь дремучие чащи. Случалось, из темного ущелья я вдруг выходил на прелестный луг, радовавший взоры. Удивительное смешение дикой природы с природой возделанной свидетельствовало о трудах человека там, куда, казалось бы, ему никогда не проникнуть. Рядом с пещерой лепятся домики; начнешь собирать ежевику - и видишь плети виноградных лоз: на оползнях раскинулись виноградники. Среди скал - деревья, усыпанные превосходными плодами, над пропастью - возделанные поля.

Но не только труд внес в эти удивительные края столько причудливых контрастов; такое разнообразие видишь порою в одном и том же месте, что кажется, будто самой природе любезны эти противоречия. На восточных склонах - вешние цветы, на южных - осенние плоды, на северных - льды и снега. В едином мгновении соединяются разные времена года; в одном и том же уголке страны - разные климаты; на одном и том же клочке земли - разная почва. Так, здесь, по воле природы, порождения долин и гор изумляют невиданными сочетаниями. А ко всему этому добавьте картины, вызванные обманом зрения: вообразите различно освещенные вершины гор, игру света и тени, переливы красок на утренней и вечерней заре - и вы отчасти представите себе ту непрерывную смену ландшафтов, которые манили мой восхищенный взор и как будто показаны были на театре, ибо глаз охватывает сразу перспективу отвесных горных хребтов, тогда как убегающая вдаль перспектива равнин, где одни предмет заслоняет собою другой, открывается взору постепенно.

В первый же день я этой прелести разнообразия приписал тот покой, который вновь обрела моя душа. Я восхищался могуществом природы, умиротворяющей самые неистовые страсти, и презирал философию за то, что она но может оказать на человеческую душу то влияние, какое оказывает череда неодушевленных предметов. Душевное спокойствие не оставляло меня всю ночь, а на следующий день еще возросло - и тут я понял, что этому была еще какая-то другая причина, покамест мне не попятная. В тот день я блуждал по отлогим уступам, а затем, пройдя по извилистым тропинкам, взобрался на самый высокий гребень из тех, что были окрест. Блуждая среди облаков, я выбрался на светлую вершину, откуда в летнюю пору видно, как внизу зарождаются грозы и бури, - таким вершинам напрасно уподобляют душу мудреца, ибо столь высокого величия души не найти нигде, разве что в краю, откуда взят этот символ.

Тогда-то мне стало ясно, что чистый горный воздух - истинная причина перемены в моем душевном состоянии, причина возврата моего давно утраченного спокойствия. В самом деле, на горных высотах, где воздух чист и прозрачен, все испытывают одно и то же чувство, хотя и не всегда могут объяснить его, - здесь дышится привольнее; тело становится как бы легче, мысль яснее; страсти не так жгучи, желания спокойнее. Размышления принимают значительный и возвышенный характер, под стать величественному пейзажу, и порождают блаженную умиротворенность, свободную от всего злого, всего чувственного. Как будто, поднимаясь над человеческим жильем, оставляешь все низменные побуждения; душа, приближаясь к эфирным высотам, заимствует у них долю незапятнанной чистоты. Делаешься серьезным, но не печальным; спокойным, но не равнодушным; радуешься, что существуешь и мыслишь; все слишком пылкие желания притупляются, теряют мучительную остроту, и в сердце остается лишь легкое и приятное волнение, - вот как благодатный климат обращает на счастье человека те страсти, которые обычно лишь терзают его. Право, любое сильное волнение, любая хандра улетучится, если поживешь в здешних местах; и я поражаюсь, отчего подобные омовения горным воздухом, столь целительные и благотворные, не прописываются как всесильное лекарство против телесных и душевных недугов:

Вообразите всю совокупность впечатлений, которые я только что описал, и вы отчасти поймете, как прелестны эти края. Постарайтесь представить себе, как поразительны разнообразие, величие и красота беспрерывно сменяющихся картин, как приятно, когда вокруг все для тебя ново - причудливые птицы, диковинные, невиданные растения, когда созерцаешь иную природу и переносишься в совсем новый мир. Этому неописуемому богатству ландшафтов еще большее очарование придает кристальная прозрачность воздуха: краски тут ярче, очертания резче, все как бы приближается к тебе, расстояния кажутся меньше, чем на равнинах, где плотный воздух обволакивает землю; глазам нежданно открывается такое множество подробностей на горизонте, что дивишься, как он их в себе умещает. Словом, в горном ландшафте есть что-то волшебное, сверхъестественное, восхищающее ум и чувства; забываешь обо всем, не помнишь себя, не сознаешь, где находишься.

В дни странствий я, вероятно, все время как зачарованный любовался бы природой, не будь у меня еще большей отрады - в общении с местными жителями. В моем описании вы найдете очерк их нравов, простого уклада жизни, уравновешенного характера и того блаженного покоя, который делает их счастливыми, - не оттого, что они наслаждаются радостями, а оттого, что избавлены от страданий. Но невозможно описать их бескорыстное человеколюбие и гостеприимство по отношению к чужеземцам, которых к ним приводит случай или же любопытство. Поразительное доказательство тому получил я сам, сторонний человек, появившийся здесь в сопровождении одного лишь проводника. Как-то под вечер я вошел в какую-то деревушку, и жители так настойчиво стали зазывать меня в свои дома, что я попал в затруднение. Победитель же в этом состязании так обрадовался, что я сперва приписал его рвение стяжательству. И как я был удивлен, когда, проведя целый день у него в доме и считая себя постояльцем, я не мог его заставить взять деньги, и он был даже оскорблен моей попыткой; так случалось повсюду. Итак, заботам о наживе я приписал всеобщее сердечное радушие. Они до того бескорыстны, что за все путешествие я не истратил ни патагона^[32]. И правда, на что тратить деньги в стране, где хозяева не принимают вознаграждения за свои расходы, а челядь за услуги и где нищих нет и в помине! Однако деньги немалая редкость в Верхнем Вале, но оттого-то люди там и живут в довольстве: край изобилует всякой снедью, а вывоза нет; нет и внутри страны никакой роскоши, и трудолюбивые земледельцы - горцы - не утрачивают вкуса к работе. Как только у них заведутся деньги, они обеднеют - это неминуемо. Но они столь мудры, что понимают это и запрещают разрабатывать золотую руду, попадающуюся в горах кантона.

Вначале меня весьма удивило отличие здешних обычаев от обычаев Нижнего Вале, где по дороге в Италию у путешественников довольно грубо вымогают деньги. И мне трудно было постичь, как сочетаются столь разительно противоречивые черты у одного и того же народа. Объяснил мне это местный житель.

- Чужестранцы, проезжающие по долине, - сказал он, - это или купцы, или же люди, ведущие всякие прибыльные дела. И они по справедливости часть своих доходов оставляют стране, мы относимся к ним так же, как они ко всем другим. А в наши края ничто не привлекает дельцов-чужеземцев, и мы уверены, что здесь путешествуют не ради корыстной цели, поэтому и мы оказываем бескорыстный прием. Чужеземцы - наши гости, они любезно навещают нас, и мы принимаем их по-дружески. В конце концов, - добавил он с усмешкой, - гостеприимство нам обходится не дорого, и вряд ли кто-нибудь захочет на нем нажиться.

дабы хорошо себя чувствовать в вашем кругу.

Гостеприимство не стесняло ни их самих, ни меня, и это всего приятнее. Жизнь в доме шла своим чередом, будто меня не было, а я мог вести себя так, словно живу один. Им не свойственно суетное стремление оказывать иностранцу почести и тем самым напоминать ему о присутствии хозяина, то есть подчеркивать, что ты от него зависишь. Я не выказывал никаких желании, и они полагали, что мне по душе заведенный ими порядок, но стоило бы мне вымолвить слово, и я мог бы жить по-своему, не вызвав ни недовольства, ни удивления. За все время я услышал от них одну-единственную любезность: узнав, что я швейцарец, они сказали, что мы братья, и просили располагаться у них, как дома. А потом и не думали вмешиваться в мои дела, не представляя себе, что я могу усомниться в искренности их гостеприимства или почувствовать угрызения совести за то, что им пользуюсь. Так же обходятся они и друг с другом; дети, вступившие в сознательный возраст, держатся наравне с отцами, батраки садятся за стол вместе с хозяевами - свобода царит в домах и в республике, и семья является прообразом государства.

Одно стесняло мою свободу - невероятно долгие трапезы. Разумеется, я был волен не садиться за стол, но если садишься, изволь проводить за ним полдня и много пить. Можно ли представить себе, чтобы мужчина, и притом швейцарец, не любил выпить! Признаюсь, хорошее вино - превосходная штука, и я не против возлияний, если только к ним не принуждают. Я всегда примечал, что трезвенники - лицемеры: воздержность за столом частенько связана с притворством и двоедушием. Человек искренний не боится откровенной беседы и сердечных излияний - спутников легкого опьянения; но надобно вовремя остановиться и не позволять себе излишества. А мне это никак не удавалось в компании с такими рьяными винопийцами, как жители Вале, где к тому же и местные вина очень крепки, а на столах не увидишь воды. Ведь нелепо было бы разыгрывать трезвенника и обижать добрых людей. И я из благодарности к ним пил допьяна, и так как невозможно было за их гостеприимство платить деньгами, то расплачивался за это своим разумом.

Не меньше стеснял меня и другой обычай: мне было неловко, когда жена и дочки хозяина прислуживали мне, стоя за моим стулом, - так заведено даже в домах должностных лиц. Учтивый француз поспешил бы исправить эту несуразицу, тем более что у уроженок Вале, даже у батрачек, такая наружность, что становится не по себе, когда они прислуживают. Можете мне поверить, они хороши собой, раз я почитаю их красавицами: ведь мои глаза привыкли любоваться вами и взыскательны к красоте.

Однако я уважаю обычаи страны, в которой живу, больше, чем обычаи, подсказанные вежливостью, и принимал их услуги молча, с важностью, как Дон-Кихот в замке герцогини.^[33] ним слове, - и хорошели еще больше. Но меня коробило от необъятной полноты их бюстов - лишь ослепительной белизной своей напоминающих совершенство образца, с коим я дерзал их сравнивать, - дивного образца, скрытого от взоров, который своими очертаниями, как я украдкою подметил, повторяет очертания той знаменитой чаши, моделью для коей служила прекраснейшая на свете грудь.^[34]

Не удивляйтесь, что я так много знаю о том, что вы тщательно скрываете от взоров, знаю вопреки всем вашим стараниям, - порою одно из наших чувств помогает познать другое, невзирая на самую ревностную бдительность, и самое строгое платье не скроет тайных прелестей: увидишь их в скромнейшем вырезе, - и словно прикоснешься к ним. Дерзкий, жадный взор безнаказанно проникает под цветы, приколотые к платью, скользит под бархатом и газом, и ты словно осязаешь упругие и твердые перси, коих никогда не посмел бы коснуться.

Я обратил внимание также на изрядный недостаток в одежде уроженок Вале; сзади корсаж у них так короток, что кажется, будто они горбаты; это да небольшие черные наколки и другие части костюма, не лишенные, впрочем, изящества и простоты, придают им нечто своеобразное. Я привезу вам такой костюм - право, он будет вам к лицу. Он сшит по мерке самой стройной девушки в этом краю.

А что было с вами, моя Юлия, пока я, восторгаясь, странствовал по здешним местам, столь мало известным, но достойным внимания? Ужели ваш друг мог забыть вас? Забыть Юлию! Да скорее я забуду самого себя! Могу ли я хоть на мгновение отрешиться от вас, ведь я только и живу вами! Никогда я не замечал яснее, что невольно представляю себе наше общее существование то в одном, то в другом месте, в зависимости от состояния своей души. Стоит мне затосковать, и она ищет прибежище близ вас и утешение в местах, где находитесь вы, - так было, когда я разлучился с вами. Стоит мне испытать радость, и уже не хочется радоваться в одиночестве, и я призываю вас к себе. Так было в дни моих странствий, когда я упивался разнообразными впечатлениями и всюду водил вас с собою. Я не ступал без вас ни шагу. Любуясь ландшафтами, я спешил их показать вам. Деревья укрывали вас своей сенью, на траве вы отдыхали. Подчас, сидя рядом, мы вместе любовались видами; подчас, у ваших ног, я любовался красотой, еще более достойной восхищения чувствительного человека. Бывало, встретится мне препятствие на пути, и я вижу, как вы с легкостью через него перескакиваете, словно молоденькая косуля вслед за матерью; надобно было перейти через поток - и я осмеливался прижать к груди сладостную ношу; и переходил через поток не спеша, с упоением, сожалея, что уже показалась тропа, к которой я пробирался. Все напоминало мне вас в мирных этих краях - и волнующие душу красоты природы, и первозданная чистота воздуха, и простота нравов здешних жителей, и их спокойное, надежное благоразумие, и милая стыдливость девушек, их невинная прелесть, - все, что приятно поражало мои глаза и сердце, все рисовало воображению ту, которую они всюду искали.

«О Юлия моя! - твердил я с нежностью. - Отчего я не могу проводить дни вместе с тобой в этих никому не ведомых краях, радоваться своему счастью, а не подчиняться людскому мнению? Отчего не могу отдать всю свою душу тебе одной и, в свою очередь, заменить для тебя весь мир! Милая моя, обожаемая, тогда бы тебе воздались все почести, коих ты достойна. Радости любви! Вот когда сердца наши наслаждались бы вами вечно. В долгом и сладостном упоении мы не замечали бы, как течет время, но когда годы усмирили бы наконец жар юной страсти, привычка думать и чувствовать вместе подарила бы нам взамен такую же нежную дружбу; исчезла бы страсть, но все благородные чувства, вскормленные в молодости вместе с любовью, заполнили бы зияющую пустоту; среди здешнего счастливого народа и по его примеру мы выполняли бы долг человеколюбия, души наши слились бы для благого дела, и мы почили бы, насладившись жизнью».

Пришла почта. Кончаю и бегу за вашим письмом. Только бы выдержало сердце до этого мгновенья. Увы! Сейчас я был так счастлив в мечтах. Счастье улетает вместе с ними. Что же сулит мне действительность?

К Юлии

Отвечаю немедля на ту часть вашего письма, где вы упоминаете об оплате, - слава богу, мне не было нужды долго размышлять. Вот, Юлия, что я думаю по этому поводу.

В том, что называется честью, я различаю честь, подсказанную общественным мнением, и честь, порожденную уважением к самому себе. Первая состоит из пустых предрассудков, еще более зыбких, чем морская волна; вторая зиждется на бессмертных началах нравственности. Светская честь может быть выгодной для положения в обществе, но она отнюдь не проникает в душу и не оказывает никакого влияния на истинное счастье. Подлинная честь, напротив, составляет сущность счастья, ибо только в ней обретаешь неиссякаемое чувство самоудовлетворения, а ведь только оно одно может сделать счастливым существо мыслящее. Применим же, Юлия, эти принципы к затронутому вами вопросу, и мы его легко разрешим.

Предположим, я выдаю себя за философа и подобно безумцу из басни^[36] добывать его собственным трудом, то отнесем презрение к труду в разряд опаснейших предрассудков. Не будем столь глупы и не станем жертвовать счастьем из-за неразумного мнения. Вы не станете меньше уважать меня, а я не буду более достоин жалости, если стану зарабатывать на жизнь при помощи дарований, которые развивал в себе.

Но при этом, милая Юлия, нам следует взвесить и иные обстоятельства. Оставим заботы о внешнем и заглянем внутрь себя. Кем же в действительности я буду в глазах вашего отца, получая от него плату за уроки, продавая ему часть своего времени, то есть часть самого себя? Наемником, слугою на жалованье, чем-то вроде лакея, порукой же для его доверия и для сохранности его достояния будет моя показная верность - такая же, как у самого последнего из его слуг.

Но что для отца дороже единственной дочери, даже будь она иной, чем Юлия? Как поступит человек, который будет продавать отцу свои услуги? Заставит замолчать свои чувства? Ах, да ты сама знаешь, возможно ли это! Или же он, отдавшись без оглядки сердечному влечению, нанесет самый страшный удар тому, кому обязался верно служить. В таком случае учитель - лишь вероломный негодяй, попирающий священные права^[37], предатель, обольститель, втершийся в дом; законы по справедливости приговаривают ему подобных к смертной казни. Надеюсь, что та, кому я пишу, поймет меня: не смерти я страшусь, а заслуженного позора и презрения к самому себе.

Помните, когда вам на глаза попались письма Элоизы и Абеляра, я выразил свое мнение об этой книге и о поведении богослова? Элоизу я всегда жалел, ее сердце было создано для любви. Абеляра же я всегда считал негодяем, достойным своей участи: ему столь же чужда была любовь, сколь и добродетель. Я осудил его, - так неужто я стану подражать ему? Горе тому, кто проповедует мораль, не воплощая ее в жизнь. Кто столь ослеплен страстью, скоро понесет наказание от нее же, утратив вкус к чувствам, ради которых принес в жертву честь. Стоит любви проститься с честью, и она лишается самой большой своей прелести; дабы чувствовать всю цену любви, сердцу надобно восхищаться ею и возвышать нас самих, возвышая предмет нашего чувства. Лишите ее идеи совершенства, и вы ее лишите способности восторгаться; лишите уважения, и от любви ничего не останется. Да может ли женщина чтить человека, обесчестившего себя? Да может ли он сам боготворить ту, которая решилась отдаться гнусному соблазнителю? Итак, вскоре они станут презирать друг друга; любовь для них превратится в постыдную связь. Они утратят честь, но не обретут блаженства.

запретить им обменяться обетами любви. Суровейшие законы приговорят их лишь к одной каре - к любви. Единственное наказание за то, что они полюбили друг друга, - это обязательство любить вечно; если и есть на свете такие злосчастные края, где узы невинной любви бывают разорваны по воле изверга, он, разумеется, и несет возмездие за это, ибо стеснение свободы порождает преступления.

Вот мои доводы, мудрая, добродетельная Юлия; это лишь здравое толкование тех доводов, которые вы приводили с таким жаром и красноречием в одном из своих писем; но довольно об этом, вы и без того видите, как я их усвоил. Вспомните, я не упорствовал, отказываясь от ваших даров, и несмотря на все свое отвращение, - отзвук предрассудков, - молча их принял; и правда, истинная честь не подсказала мне никаких причин для отказа. Но сейчас я не могу не внять голосу долга, разума, самой любви. И если надо выбирать между честью и вами, мое сердце готово даже потерять вас. О Юлия, его любовь слишком велика, чтобы сберечь вас такою ценой.

ПИСЬМО XXV

Милый друг, отчет о ваших странствиях очарователен; я бы влюбилась в его автора, если бы мы даже не были знакомы! Но я должка пожурить вас за одно место, и вы догадываетесь за какое, хотя я невольно смеялась над вашей хитростью, - вы скрылись за Тассо, как за каменной стеной. Ужели вы не понимаете, что писать для публики или к своей возлюбленной - вещи разные? Любовь так пуглива, так чутка, - она требует к себе больше уважения, чем диктует благопристойность. Да разве вы не знали, что этот стиль не в моем духе? Или вы старались досадить мне? Но, пожалуй, я слишком долго задерживаюсь на предмете, не стоящем внимания. К тому же я так озабочена вашим вторым письмом, что не могу подробно отвечать на первое. Итак, друг мой, отложим Вале до другого раза, а пока ограничимся нашими делами, - они доставят нам немало хлопот.

это не от недостатка мужества или жертв с нашей стороны^[38]. При внезапном нападении сразу начинаешь сопротивляться; и я надеюсь, что мы победим, как только неприятель вынудит нас взяться за оружие. Страшнее те опасности, что подстерегают нас во время сна или на лоне отрадного покоя. Но всего опасней - нестерпимый гнет долгих страданий: душе легче противиться острому горю, нежели длительной печали. Вот, друг мой, какое тяжелое сражение нам придется отныне вести. Не героических порывов требует от нас долг, а героической стойкости перед беспрерывными страданиями.

Я слишком хорошо предвидела все это. Пора безмятежного счастья промелькнула как молния. Настала пора невзгод, и кто скажет, когда она минует! Все тревожит меня и приводит в уныние; душой владеет смертельная тоска. Казалось бы, и нет повода к слезам, а непрошеные слезы катятся из глаз. Будущее не пугает меня неизбежными бедами; но я лелеяла надежду, а она с каждым днем все увядает. Увы! К чему поливать листву, когда дерево подрублено под корень?

Я чувствую, милый друг, что не вынесу тяжкой разлуки! Жить без тебя я не в силах, - вот что страшит меня всего больше. Сотни раз на день я брожу по тем местам, где мы бывали вместе, но тебя там не вижу. Я жду тебя в урочный час, но время идет, а тебя нет. Все вокруг напоминает о тебе, словно твердит, что я тебя потеряла. Тебе не понять эту ужасную пытку. Только сердце говорит тебе о том, что я далеко. Ах, знал бы ты, что разлука гораздо мучительнее для того, кто остается, ты бы понял, что твое положение лучше моего.

Если б я могла пожаловаться, поведать о своих страданиях, излить душу, мне стало бы легче. Но я должна подавлять каждый свой вздох - и лишь иногда я вздыхаю украдкой, припав к груди сестрицы. Надобно сдерживать слезы, надобно улыбаться, хоть я и чувствую, что умираю.

И что хуже всего, огорчения эти углубляют тяжкое мое горе, и чем больше печалят меня воспоминания о тебе, тем приятнее вызывать их в своей душе. Скажи мне, друг мой, любимый друг, понимаешь ли ты, какую нежность пробуждает в сердце тоска и какую силу придает любви печаль?

Много всего мне хотелось поведать вам, но, не говоря о том, что лучше повременить, пока я не буду с точностью знать, где вы сейчас находитесь, я просто не могу продолжать письмо - в таком смятении моя душа. До свиданья, друг мой! Кончаю письмо, но знайте - не кончаю думать о вас.

Посылаю с незнакомым лодочником эту записку по обычному адресу, дабы сообщить, что я решил обосноваться на противоположном берегу, в Мейери^[40]: буду тешить себя хоть видом тех мест, приблизиться к которым не смею.

ПИСЬМО XXVI

К Юлии

дар неба - чувствительная душа! Того, кто обладает этим даром, ждут на земле одни лишь скорби и печали. Он - жалкая игрушка погоды и времен года; солнце или туман, хмурое или ясное небо управляют его судьбою, и по воле ветров он либо доволен, либо удручен. Он - жертва предрассудков, и бессмысленные правила возводят непреодолимую преграду для справедливых стремлений его сердца. Люди покарают его за независимость взглядов, за то, что судит он обо всем по совести, пренебрегает условностями. Таким образом, он сам навлечет на себя несчастия, забывая о благоразумии и поддаваясь божественной прелести всего, что благородно и прекрасно, меж тем как тяжкие цепи необходимости привязывают его ко всему низменному. Он будет искать высшего блаженства, забыв, что он человек; его сердце и разум будут находиться в непрестанной борьбе, а желания, не знающие границ, уготовят ему лишь вечную неудовлетворенность.

Вот в какое тягостное положение ввергли меня судьба, угнетающая меня, и чувства, меня возвышающие, и твой отец, презирающий меня, и ты сама - радость и мучение моей жизни. Не будь тебя, о моя роковая любовь, мне никогда не довелось бы ощутить, как нестерпимо противоречие между возвышенным духом и низким общественным положением. Ведь я бы и жил спокойно, и умер бы довольным, даже не задумавшись над тем, какое же общественное положение я занимал на этом свете. Но видеть тебя - и не иметь права обладать тобой, обожествлять тебя - и быть самому только человеком! Быть любимым - и не иметь права на счастье! Жить в одном краю с тобой - и не иметь права жить вместе! О Юлия, я не могу от тебя отказаться! О судьба моя, в которой я не властен, какую ужасную внутреннюю борьбу ты разожгла во мне, а ведь мне никогда не преодолеть ни своих желаний, ни своего бессилия!

Какое странное и непостижимое явление - с тех пор как я поселился поблизости от вас, голова моя полна одних лишь сумрачных мыслей. Быть может, само место навевает тоску. Унылое, мрачное место; зато оно лучше всего подходит к моему душевному состоянию, да я, пожалуй, и не снес бы жизни в местах менее мрачных. Голые утесы тянутся чередой по берегу и окружают мое убежище, такое неуютное в зимнее время. Ах, моя Юлия! К чему мне иные места, к чему иное время года, если мне суждено отказаться от вас!

Какое-то неистовое волнение гонит меня с места на место. Я все куда-то спешу, без устали лазаю по горам, взбираюсь на скалы, быстрым шагом хожу по окрестностям. Но суровый ландшафт повсюду лишь вторит моей безысходной тоске. Уже нигде не видно зелени, трава пожелтела и поблекла, листья с деревьев облетели, под порывами ветра с востока и студеным северным ветром растут сугробы снега и горы льда; вся природа мертва вокруг меня, как мертва надежда в глубине моего сердца.

к милым сердцу пределам. В первый день я долго старался отыскать ваш дом; но он терялся вдали, все усилия мои были тщетны - воображение вводило в обман мои усталые глаза. Я побежал к священнику, попросил зрительную трубу и с ее помощью увидел - а вернее, уверил себя, будто вижу, - ваш дом. И с той поры я провожу целые дни в укромном уголке, созерцая благословенные стены, за которыми скрывается источник моей жизни. Невзирая на непогоду, я отправляюсь туда поутру и возвращаюсь лишь к ночи. Костер из сухих листьев и валежника да быстрая ходьба оберегают меня от лютой стужи. Я так пристрастился к дикому уголку, что приношу сюда чернильницу и бумагу, и вот сейчас пишу вам письмо на камне, отколотом глыбою льда от соседней скалы.

черты вновь приводят его в изумление, нежные взгляды вдыхают жизнь в его истомленное сердце; он слышит звуки твоего милого голоса; он дерзает вновь заключить тебя в объятия и вкусить то восхитительное упоение, какое вкусил тогда в роще. Пустой бред взволнованной души, обезумевшей от страсти! Тут я заставляю себя опомниться и стараюсь просто вообразить себе твою невинную жизнь. Издали слежу я за тем, как ты проводишь день в разнообразных занятиях, - ведь когда-то мне посчастливилось быть их свидетелем, - я вижу тебя поглощенной заботами, и мое уважение к тебе растет, а твоя неисчерпаемая доброта умиляет и восхищает мое сердце. Сейчас, говорю я себе поутру, она встает от безмятежного сна, личико ее свежо, как роза, душа ее полна тихою радостью, она посвящает творцу день, который не будет потерян для добродетели. Вот она в опочивальне матери; одаривает родителей всей нежностью своего сердца; помогает им в домоводстве; быть может, утешает нерадивого слугу, тайком увещевает его, а может быть, и заступается за провинившегося. А вот она усердно занимается рукоделием; она украшает свой ум полезными знаниями, обогащает изысканный вкус, наслаждаясь изящными искусствами, и танцами развивает свою природную грацию. А то я вижу простой и красивый убор на прелестной головке, хотя, впрочем, он ей совсем и ненадобен. То я вижу отселе, как моя Юлия советуется с почтенным пастором, желая помочь неимущей семье, стыдливо сносящей бедность. То приходит с помощью или утешением к горькой вдове или позабытой всеми сиротке. То умными и скромными речами она очаровывает благородное общество; то, веселясь в кругу подруг, возвращает безрассудную младость на стезю благоразумия и добрых нравов. Порою… Ах, только не сердись! Порою я осмеливаюсь себе представить, что ты думаешь обо мне. Вижу, как твой потеплевший взор пробегает по одному из моих писем; вижу по ласковым и томным глазам твоим, что ты выводишь строки, предназначенные для твоего счастливого друга, с сердечным волнением рассказываешь о нем сестрице. О Юлия, Юлия! Ужели союз наш невозможен! Ужели наша жизнь потечет врозь и нам суждена вечная разлука? Нет, пусть эта страшная мысль никогда и не приходит мне в голову! Во мгновение ока умиление мое превращается в ярость. Я в неистовстве бегаю из пещеры в пещеру; невольно из груди моей вырываются стоны и вопли. Я рычу, как рассвирепевшая львица. Я способен на все, кроме одного: я не в силах отказаться от тебя. И чего бы только не сделал я, да, чего бы не сделал, только бы обладать тобою или же умереть!

Этими словами я закончил письмо и ждал только надежной оказии, как вдруг получил из Сиона новое письмо от вас. Оно дышит печалью, укрощающей мою печаль! Поразительный пример того, о чем вы говорили, - союза наших душ на расстоянии! Признаю, ваша тоска терпеливее, моя - неистовей, но ведь одно и то же чувство и должно принимать окраску сообразно характеру человека, и ведь тот, кто больше теряет, тот и страдает больше. Но что я говорю - теряет! Да разве допустима такая утрата! Пойми же наконец, Юлия моя, мы предназначены друг для друга, - это непреложная воля неба, высший закон, которому мы должны повиноваться; ведь вся цель жизни - соединиться с тем, кто сделает ее для нас отрадной. Я вижу, с горечью вижу, как ты заблуждаешься, строя неосуществимые планы, - надеясь уничтожить непреодолимые преграды, ты пренебрегаешь единственной возможностью достигнуть цели; в пылу благородной восторженности ты делаешься безрассудной; твоя добродетель становится просто-напросто сумасбродством.

Ах, если б ты всегда могла быть молодой и прекрасной, как ныне, я бы молил небо лишь о том, чтобы ты вечно была счастлива, - я бы видел тебя лишь раз в году, всю жизнь провел бы среди этих скал и боготворил бы тебя, издали созерцая твой дом. Но, увы, взгляни, как стремительно, никогда не останавливаясь, движется это светило; оно летит, и годы мчатся, ускользает время. Твоей красоте, - даже твоей красоте, - настанет конец; придет день, и она увянет, исчезнет - так осыпается несорванный цветок. А я меж тем страдаю, томлюсь, молодость моя исходит слезами, истощается горем. Подумай, подумай, Юлия, мы уже насчитываем целые годы, утраченные для наслаждения. Подумай, ведь их уже не воротить, - а если мы и сейчас упустим время, так будет и с годами, что нам еще суждено прожить. О, ты ослеплена, моя возлюбленная! Ты гонишься за призрачным счастьем, надеясь на времена, когда нас уже не будет на свете. Ты заглядываешь в отдаленное будущее и не замечаешь, что мы сгораем и наши души, изнемогая от любви и страданий, скудеют, и иссякают, как вода в роднике. Опомнись, пока не поздно, опомнись, моя Юлия, - заблуждение гибельно. Оставь все свои замыслы и вкуси счастье. Приди, о душа моя, в объятия своего друга, пусть воссоединятся две половины нашего существа! Приди, и пред лицом неба, покровителя нашего бегства, свидетеля наших клятв, мы дадим обет жить и умереть друг ради друга. Я знаю, бедности ты не боишься и без моих уговоров. Будем же счастливы хоть и бедны! Ах, какое сокровище мы бы обрели! Не будем оскорблять человечество, решив, что на земле нет места для двух несчастливых влюбленных. У меня есть руки, я силен; хлеб, добытый моим трудом, покажется тебе вкуснее пиршественных яств. Да и может ли быть невкусной еда, приправленная любовью! Ах, моя нежная, милая возлюбленная, ужели нам суждено было упиваться счастьем лишь миг, ужели ты хочешь расстаться с быстротечной жизнью, так и не испытав блаженства?

О Юлия, добавлю лишь одно. Вам известно, что в древности Левкадийская скала^[41] служила последним прибежищем для несчастных любовников. Здесь много с нею схожего: скала отвесна, воды глубоки, а я - я в отчаянии.

От Клары

Нет сил писать вам, в таком я унынии. Нас с вами постигло безысходное горе. Милая Юлия при смерти, она не проживет и двух дней. Так тягостна ей была разлука с вами, что ее здоровье надломилось; разговор с отцом подействовал на нее еще сильнее; другие - недавние - огорчения растревожили ее еще больше, и все довершило ваше последнее письмо. Она была так взволнована, что провела ночь в ужасной душевной борьбе и вчера заболела горячкой; ей становилось все хуже, и, наконец, она стала бредить. В забытьи она то и дело произносит ваше имя и говорит о вас с такой пылкостью, что нетрудно понять, до чего вы завладели ее помыслами. Отца стараются к ней не допускать. Очевидно, тетушка кое о чем подозревает. Она даже тревожно спросила меня, не возвратились ли вы. Жизнь ее дочери в опасности, и я думаю, что тетушка на время забыла обо всем остальном и была бы не против того, чтобы вы у нас появились.

Приезжайте немедля. Чтобы переправить вам это письмо, я наняла лодку, - она в вашем распоряжении, возвращайтесь на ней и, главное, не теряйте ни минуты, если хотите еще раз увидеть самую нежную возлюбленную, какую знал мир.

ПИСЬМО XXVIII

В разлуке с тобой мне опостылела жизнь, которую ты мне вернула! Выздоравливать ужасно! Страсть, еще более пагубная, чем горячка и бред, ведет меня к гибели. Жестокая! Покидаешь меня, хотя нужна мне как никогда. Ты оставляешь меня на неделю, а быть может, не увидишь вовеки. Ах, если б ты знала, что этот безумец посмел мне предложить!.. И с какой настойчивостью… Чтобы я бежала!.. Следовала за ним!.. Чтобы он похитил меня!.. Злодей!.. Но на кого я сетую? Ведь мое сердце, недостойное сердце, твердит мне о том, что во сто крат хуже… великий боже! Если бы он узнал обо всем! Он бы совсем обезумел, увлек бы меня с собою… пришлось бы с ним бежать… я трепещу…

Итак, отец продал меня! Дочь для него - товар, рабыня, он хочет расквитаться за мой счет, платит за свою жизнь моею жизнью; ведь я не переживу этого… Не отец, а мучитель, изверг! Заслуживает ли он… Как, заслуживает ли? Нет, не найти отца лучше! Он просто хочет выдать дочь замуж за своего друга, вот и вся его вина! Но матушка, нежная моя матушка, - какое зло она мне причинила! Ах, большое зло! Она погубила меня из-за своей непомерной любви.

Как же быть, Клара? Что со мной станется? Ганс все нейдет. Не знаю, как переслать тебе письмо, не успеешь ты его получить… не успеешь воротиться… кто знает? я стану беглянкой, скиталицей, отверженной… Возврата нет… Возврата нет, настает решительный миг. Через день, час, быть может - минуту… Своей судьбы не избежать!.. Где бы ни привелось мне жить и умереть, в каком жалком убежище ни пришлось бы мне влачить жизнь, полную стыда и отчаяния, помни, Клара, о своей подруге!.. Увы! Сердца изменяются в нищете и бесчестии… О, как же изменится мое сердце, если когда-нибудь забудет тебя!

ПИСЬМО XXIX

Оставайся, ах, оставайся дома и никогда не приезжай - ты опоздала. Мне уже нельзя видеться с тобой, мне не выдержать твоего взгляда.

Где же ты была, моя милая подруга, защитница, мой ангел-хранитель! Ты меня покинула, и я погибла. Да ужели твой роковой отъезд был так надобен, так неотложен? И ты могла предоставить меня самой себе в опаснейшую минуту моей жизни? Как ты сама будешь сожалеть о своем непростительном небрежения! Да, будешь вечно сожалеть о нем, а я - вечно его оплакивать. Твоя утрата так же непоправима, как и моя, - тебе уж не найти другую, достойную тебя подругу, как мне не воротить утраченную невинность.

Что я, несчастная, вымолвила? Не могу ни говорить, ни молчать. Да и чего стоит молчание, когда вопиет совесть? Весь мир укоряет меня за мой проступок! Свой позор я читаю на всех окружающих предметах, я задохнусь, если не изолью душу перед твоею душой. Но ужели тебе, столь снисходительной и столь доверчивой подруге, не в чем упрекнуть и себя? Ах, ведь ты предала меня! Твоя верность, слепая дружба и злополучная услужливость меня погубили.

Разве не по дьявольскому наущению ты призвала его, бессердечного искусителя, опозорившего меня? Не для того ли своими вероломными заботами он вернул меня к жизни, чтобы она стала мне ненавистной? Пусть навсегда исчезнет с глаз моих этот изверг, и если у него сохранилась хоть капля жалости ко мне, пусть он не появляется, не удваивает моих мучений своим присутствием. Пусть откажется от бесчеловечного удовольствия видеть мои слезы. Увы, что я говорю? Он ни в чем не виноват. Виновата во всем только я одна. Я виновница всех своих страданий и упрекать могу лишь себя. Но порок уже развратил мою душу; ведь первое, чему он учит, - обвинять другого в наших же преступлениях.

себя. Сотни раз я была свидетельницей его борьбы и одержанной победы. Его глаза горели огнем желания, в пылу слепого увлечения он устремлялся ко мне. Но внезапно он останавливался, словно меня окружала непреодолимая преграда, - и никогда его пылкая, но безупречная любовь не преступала этой преграды. Однако я была неосторожна и слишком долго созерцала опасное зрелище. Порывы его страсти смущали мой покой, его вздохи теснили мое сердце; я разделяла его муки, а думала, что лишь сострадаю ему. Я была свидетельницей его исступления, когда, изнемогая, он вот-вот, казалось, потеряет сознание и падет к моим ногам. И, может быть, любовь и пощадила бы меня. О сестрица, меня сгубила жалость.

Роковая страсть словно прикрылась маской всех добродетелен, чтобы ввести меня в искушение. В тот день он с еще большим жаром уговаривал меня не упускать времени, последовать за ним. А это означало - огорчить лучшего из отцов на свете; это означало - вонзить кинжал в материнскую грудь. Я не соглашалась, я с ужасом отвергла его замысел. Мысль, что никогда в жизни нам не осуществить своей мечты, и необходимость скрывать это от него, сожаление, что я обманываю доверие столь покорного и нежного возлюбленного - ведь доселе сама поддерживала в нем надежду, - все это ослабляло мое мужество, подрывало силы, лишало меня рассудка. Мне суждено было принести смерть либо тем, кто даровал мне жизнь, либо возлюбленному, либо самой себе. Не понимая, что я творю, я выбрала собственную гибель. Я обо всем забыла, думала только о своей любви. И мгновенное самозабвение погубило меня навеки. Я скатилась в бездну позора, откуда для девушки нет возврата; и я живу лишь для того, чтобы еще острее чувствовать, как я несчастна.

Горько жалуясь, я ищу хоть какого-нибудь утешения на земле. И только ты, любезная подруга, можешь его мне дать. Не отнимай же у меня этой чудесной поддержки, заклинаю тебя, не лишай меня радостей дружбы. Я потеряла на нее право, но никогда так не нуждалась в ней! Пускай жалость заступит место уважения. Приди же, дорогая подруга, всей душою внемли моим жалобам, дай мне выплакаться на твоей груди, огради меня, если это возможно, от презрения к самой себе, - и я поверю, что не все еще потеряно, раз мне преданно твое сердце.

ПИСЬМО XXX

Ответ

Увы, несчастная! Что ты натворила! О господи! А ведь ты могла гордиться своим благоразумием! Не знаю, что и сказать тебе, - ведь ты в таком ужасном положении, в таком унынии! Как быть? Упрекать ли тебя, еще сильнее удручая твое бедное сердце, или постараться его утешить, хотя мое сердце и безутешно. Говорить ли обо всем без прикрас или же все смягчить? Святая и чистая дружба, одари мой рассудок сладостными и несбыточными надеждами, заставь нежное сострадание, внушенное тобою, утаить от меня самой же беды, против которых ты уже бессильна!

… Ах, говорить об этом поздно. Разумеется, я бы давно выдала твою тайну, если б могла спасти тебя, но я читала лучше тебя самой в твоем слишком чувствительном сердце. Я видела, что его снедает всепоглощающий огонь и что огонь этот не потушить никакими силами. Я чувствовала, заглядывая в твое сердце, трепещущее от любви, что тебе суждено или обрести счастье, или умереть, а когда ты, страшась падения, прогнала своего возлюбленного, выплакав столько слез, я поняла, что тебя скоро не станет или же ты скоро воротишь его. Какой ужас охватил меня, когда жизнь тебе опостылела, когда ты оказалась на краю могилы. Не обвиняй ни своего любовника, ни себя за проступок, в котором больше всего виновата я, - ведь я его предвидела, но не предотвратила.

Правда, я уехала не по своей воле, - ты видела, пришлось подчиниться. Если бы я могла предположить, что ты так близка к падению, я бы скорее дала четвертовать себя, но только не разлучить нас с тобою. Я не ожидала, что опасность рядом. Ты была еще такой слабенькой, изнеможенной; казалось, тебе ничем не грозит моя недолгая отлучка. Я не предугадала, что перед тобою встанет грозная необходимость сделать выбор; не подумала о том, что ты ослабела и твое измученное сердце не в силах будет бороться с собою. Молю о прощении свое сердце - тяжело раскаиваться в ошибке, спасшей твою жизнь. Нет во мне той суровой решительности, с которой ты готова покинуть меня. Я бы умерла от горя, если б потеряла тебя. Нет, я хочу, чтобы ты жила, - страдала, но жила!

Но зачем лить столько слез, дорогая, милая подруга? К чему такое раскаяние - оно превышает твой проступок! К чему это презрение к себе, которого ты не заслужила! Разве минутная слабость затмевает все твои жертвы, а смертельная опасность, которой ты подвергла себя, не доказательство твоей добродетели? Ты только и думаешь о своем поражении, а забываешь, сколько ему предшествовало нелегких побед. Ты боролась больше, чем те, что устояли, - значит, и больше заслуживаешь уважения! Если нет тебе никаких оправданий, подумай все же о том, что служит тебе извинением! Я имею некоторое понятие о чувстве, которое зовется любовью. И я не поддалась бы увлечению. Но любви, подобной твоей, я не могла бы так противиться, как ты, и хоть я и не потерпела поражения, но в целомудрии тебе уступаю.

Мои речи тебе не понравятся: но самое большое твое несчастье в том, что тебе необходимо к ним прислушаться. Я пожертвовала бы жизнью, только бы не говорить все это. Я ненавижу дурные принципы еще более, чем дурные поступки^[42]. Если б ошибка еще не свершилась, безнравственно было бы высказывать такие мысли, а тебе - внимать им, мы обе поистине были бы грешницами. Теперь же, душа моя, я должна их высказать, и ты должна внимать им, иначе ты погибла. Ведь в тебе еще осталось множество чудесных качеств, и сохранить их может одно лишь твое уважение к самой себе; непомерное же чувство стыда и самоунижение неминуемо их разрушат, - только вера в свои достоинства поможет тебе эти достоинства сохранить.

пылкой преданности всему чистому и прекрасному, которая всегда тебя окрыляла.

Видно ли пятно на солнце? Сколько еще добродетелей осталось у тебя, взамен утраченной! Разве ты стала менее кротка, искренна, скромна, услужлива, - одним словом, менее достойна всеобщего уважения? Разве честь, человеколюбие, дружба, чистая любовь стали менее дороги твоему сердцу? Разве менее будешь ты чтить добродетель, пускай и утраченную тобой? Нет, дорогая, любезная Юлия, твоя Клара и жалеет и боготворит тебя. Она знает, чувствует, что твоя душа способна ко всему доброму. Ах, поверь, еще многое нужно было бы тебе утратить, чтобы другая девица, пускай и более благоразумная, стала тебя достойна.

Со мной остается Юлия, и это главное! Я утешусь во всех бедах, только б не потерять тебя. Я ужаснулась, прочитав твое первое письмо, - как бы я ждала второго, если б письма не пришли в одно время! Так, значит, ты хотела покинуть подругу, задумала бежать от меня! Ты умалчиваешь о самой непростительной своей вине, - а ведь краснеть за это следовало бы во сто крат больше. Впрочем, неблагодарная думает только о своей любви… Послушай, я убила бы тебя - настигла бы и на краю света.

В смертельном нетерпении считаю минуты, которые принуждена провести вдали от тебя. Они тянутся с мучительной медлительностью. Еще около недели мы проведем в Лозанне, а затем я полечу к своей несравненной подруге. Буду ее утешать или горевать вместе с нею, осушать ее слезы или вместе с нею плакать. Пускай наша нежная дружба, а не холодный рассудок усладит твое горе. Милая моя сестрица, будем страдать любить друг друга и молчать и, если удастся, загладим с помощью добродетели проступок, которого слезами не исправишь. Ах, бедненькая моя Шайо!

Примечания

28

…nodo piu forte… - стихи из трагедии Метастазио «Демофон» (III. последняя сцена). Герой узнает, что Тимант не его сын, но уверяет, что будет по-прежнему любить его, как сына. - (прим. Е. Л.).

…те крепче узы,

Что не судьбою созданы, а нами

29

прим. автора.

30

Это относится к уничтоженному письму, адресованному матери и написанному несколько двусмысленно. - прим. автора.

31

… - стихи из сонета Петрарки (X) на жизнь Лауры. Поэт посылает этот сонет своему другу и покровителю Стефано Колонна, приглашая его приехать и насладиться красотами природы. Описание гор в этом и других письмах «Новой Элоизы» произвело большое впечатление на современников, и можно с полным правом сказать, что Руссо открыл в европейской литературе поэзию горного ландшафта и особенно швейцарской природы. Ср., напр., осенний пейзаж из письма Сен-Пре к Юлии, включенный Карамзиным в «Письма русского путешественника». - (прим. Е. Л.).

32

Местная монета. - прим. автора.

33

…как Дон-Кихот в замке герцогини. - Сен-Пре здесь вспоминает эпизод из второй части «Дон-Кихота» (гл. 32), где рассказывается о том, как при дворе герцогини четыре девушки, потешаясь над ламанчским рыцарем, принялись мыть и намыливать ему бороду. - (прим. Е. Л.).

34

…моделью для коей служила прекраснейшая на свете грудь. - В «Естественной истории» (кн. XXXIII, гл. 23) римского ученого Плиния Старшего (ум. в 79 г. н. э.) есть рассказ о том, что Елена Прекрасная подарила в храм Минервы на острове Родосе чашу из янтаря, сделанную в форме ее груди.

35

Parte appar delle mamme… - «Освобожденный Иерусалим» (IV, 31), описывающие красоту волшебницы Армиды, которая явилась в стан воинов-крестоносцев, чтобы заманить их к себе и отвлечь от их цели - завоевания града господня. - (прим. Е. Л.).

36

…подобно безумцу из басни… «Безумец, который продавал мудрость» (кн. IX, 8). Безумец ходил но улицам, крича, что продаст мудрость, и каждому, кто желал ее купить, давал пощечину и длинный шнурок. Смысл этих даров истолковал мудрец: «Надо держаться от безумцев на длину этого шнурка, не то получишь пощечину». - (прим. Е. Л.).

37

Несчастный юноша! Он не понимает, что, принимая вместо платы благодарность и отказываясь от денег, он попирает еще более священные права. Он не поучает, а развращает; он не вскармливает, а дает яд; обманутая им мать благодарит его за то, что он погубил ее дитя. Однако ж чувствуется, что он искренно почитает добродетель, хотя страсть вводит его в заблуждение; и если б сумасбродная молодость не служила ему оправданием, красноречивый проповедник оказался бы просто злодеем. Наши влюбленные достойны жалости; зато мать не заслуживает снисхождения. - прим. автора.

38

Как вскоре будет видно, вряд ли когда-либо предсказание могло так не соответствовать грядущим событиям. -

39

Sentirsi, oh Dei, morir… - стихи из трагедии Метастазио «Антигон» (I, 2). Береника, пленница Александра Македонского, узнает, что ее возлюбленному грозит смертная казнь, но не смеет признаться и своем отчаянии, чтобы не выдать своих чувств перед влюбленным в нее Александром. - (прим. Е. Л.).

40

- селение на берегу Женевского озера. Руссо посетил Мейери в сентябре 1754 г., во время путешествия вокруг озера, предпринятого им совместно с друзьями.

41

Левкадийская скала. - С высокой скалы на о-ве Левкаде (теперь о-в Санта-Мавра Ионического архипелага), согласно преданию, бросались в море несчастные влюбленные, и если не погибали, то исцелялись от любви. - (прим. Е. Л.).

42

Справедливое и здравое чувство. Разнузданные страсти влекут за собою дурные поступки, но дурные принципы извращают рассудок и не дают более возможности вернуться к добру. -