В дебрях Атласа.
III. Палач бледа

III. Палач бледа

-- О чем ты думаешь, граф? Об Афзе? Эта красавица-арабка погубила своими огненными глазами двоих: мадьярского магната и каналью-вахмистра. Черт бы ее побрал!

Михай Чернаце поднял голову, смотря на тосканца Энрике, товарища по крошечному вонючему карцеру, помещавшемуся под больницей в белой казарме.

-- Ты говоришь, Афза?

-- Конечно, здесь, в бледе, и африканка способна вскружить голову нам, высокорожденным, белоснежным европейцам.

-- Очень ты расшутился, Энрике.

-- Я? Вовсе нет... Адвокаты никогда не шутят.

-- А ты разве адвокат?

-- Адвокат без дел, без клиентов и даже без диплома, - ответил тосканец с грустной улыбкой. - Отец мой, старый морской волк - краса всех ливорнских моряков - хотел и из меня сделать моряка, но не принял во внимание, что у меня язык длинный. Умирая, он оставил мне бриг, которым я, конечно, не был в состоянии командовать: я в это время вел веселую жизнь болонского студента, которому мало дела до свода законов. Однажды ночью - не могу сказать, прекрасной или не прекрасной, - после нескольких выпитых бутылок шампанского, началась игра, и когда я проснулся на следующий день к полудню, брига у меня уже не было. Я проиграл все до последнего якоря, и бриг уплыл к черту.

-- Та же история, - со вздохом сказал граф. - Туда же пошли мои лошади и луга, и леса, и замок, потерпевший крушение на зеленом поле в Монте-Карло...

-- И вот таким образом оставшись без брига, без ученой степени и без желания приобрести ее, я вспомнил об Иностранном Легионе и поступил в него. Оба мы потерпели крушение в жизни.

-- Да! - со вздохом согласился граф, с отчаянием сжимая голову обеими руками.

Наступило короткое молчание, но затем у венгерского графа вырвался крик, подобный рычанию:

-- И зачем я не умер в Мексике!

-- Умрешь в Алжире, - сказал тосканец, не потеряв своей способности шутить. - Неповиновение начальству, разбитый нос, а может быть, и поврежденное ребро, - и кто знает, что там еще напишет в своем рапорте этот скотина вахмистр, - всего этого более чем достаточно, чтобы военный трибунал приговорил к расстрелу... Ну что же! - добавил он, пожимая плечами. - Умереть здесь или в стычке с кабилами, или на берегах Сенегала - не все ли равно. Конечно, я предпочел бы отправиться к господину Вельзевулу, предварительно подстрелив с дюжину арабов или сенегальцев-

-- Но пока мы еще живы, - заметил магнат, по-видимому, увлеченный какой-то своей мыслью.

-- Что ты хочешь этим сказать, граф? - спросил тосканец, приподнимаясь на нарах, служивших ему постелью, и звеня ручными кандалами, впрочем, не стеснявшими его движений.

-- Начальник и его подчиненные не знают всего, что может произойти за эти три недели.

-- У тебя, граф, как будто есть какая-то надежда не попасть под расстрел?

-- Клянусь брюхом дохлого кита, как говорит этот скотина вахмистр, ты хочешь смутить мой сон какой-то надеждой. Я уж было философски покорился перспективе, что мне всадят полдюжины свинцовых орехов в мое тощее тело, а теперь...

-- Хватаешься за жизнь? - спросил магнат улыбаясь.

-- Мне всего двадцать семь лет...

-- И ты воображаешь, что мог бы еще сделаться адвокатом?

-- Нет! Если бы мне удалось вырваться из этого ада, я бы отправился в Калифорнию искать золото. Я уже ничего не помню из законов.

-- Ну, будем надеяться увидеть тебя в числе собирателей золотых зерен.

Тосканец потянулся в сторону венгра, прикованного к крепким нарам, и, пристально вглядываясь в него в течение нескольких мгновений, спросил:

-- На кого ты рассчитываешь?

-- На отца Афзы, или, если хочешь, на тестя...

-- На тестя?

-- Да, потому что я женат по магометанскому обряду на Звезде Атласа.

-- Афза твоя жена?

-- Уже три месяца.

-- Сто жареных морских скатов! И никто этого не знал?

-- Мы приняли все меры, чтоб не знал никто, кроме нас троих.

-- А разве ты не знаешь, что и вахмистр...

-- Любит ее? Знаю. И потому именно он и придирается ко мне, что несколько дней тому назад видел, как я разговаривал с ней. Не случись того, что случилось волей судеб, через две недели меня не было бы в бледе. Хасси аль-Биак уже распродает своих верблюдов и лошадей кабилам.

-- И ты бы оставил меня здесь?

-- Нет, Энрике, один махари [1] приготовлен и для тебя. Я не забуду твоего участия, когда я убил льва, собиравшегося сожрать мою Афзу.

-- Не ко времени было бы рассказывать. Теперь дело идет о чашей жизни"

-- Но кто же передаст Хасси аль-Биаку, что мы в карцере, скованные?

-- Человек, на которого ты уж никак бы не подумал: сержант Рибо.

--Да неужели? Он, кажется, ненавидит тебя и придирается к тебе больше, чем к кому бы то ни было.

-- Рибо самый человечный из всех; когда он может спасти жизнь, он охотно спасет ее, если только ничто не грозит при этом его нашивкам.

-- Да, ты прав... Рибо! Вот уж никто бы не поверил. А я считал его палачом!... И ты думаешь, граф?...

-- Еще сегодня Афза узнает о моем аресте.

-- И сержант станет помогать нам?

-- Если не станет помогать прямо, то не будет и мешать, только если не скомпрометирует себя при этом...

Тосканец огляделся и затем, устремив взгляд на окно, защищенное крепкой железной решеткой, снабженной сверх того еще жалюзи, как в магометанских гаремах, спросил:

-- Только как это мы отсюда выберемся?

-- Трех недель еще не прошло, - ответил мадьяр. - Нам спешить нечего.

-- А все лучше бы вырваться сегодня Ты забыл, граф, об этой собаке Штейнере.

Глаза графа сверкнули странным огнем.

-- У этого негодяя, хоть он и соотечественник мне, никогда не хватало смелости взглянуть мне в глаза, - сказал он, - но сегодня, пользуясь тем, что нет капитана, он непременно явится сюда. Кто смеет тронуть венгерского магната? Клянусь тебе, отважься он только подойти ко мне, эти цепи разлетятся в куски, и не видать больше этому разбойнику нашего Дуная. Я жду его!

-- Да, граф, у тебя сложение богатырское... Не то что у меня... У тебя в жилах кровь хорошая...

-- У тебя не хуже... Ты знаешь, сколько вас пало в борьбе с австрийцами за венгерскую независимость...

-- Да, правда, - согласился тосканец, - наверное, не меньше, чем ваших в рядах гарибальдийцев...

-- Так мы, стало быть, равны, - начал мадьяр, но вдруг замолчал и стал прислушиваться.

-- Штейнер! - сказал тосканец с явным страхом.

-- Должно быть, он, - глухо отозвался граф. - Я не боюсь: сумею справиться с этим диким зверем пушты.

В ту же минуту послышался гнусавый голос вахмистра:

-- Теперь им от смерти не увернуться. Попались в железную руку трибунала.

В ответ раздалось как бы глухое рычание, будто исходившее из груди медведя или гориллы.

-- Штейнер! - повторил, позеленев, тосканец. - Пересчитает он мне ребра.

Мадьяр яростно потряс цепями, и снова его черные глаза вспыхнули.

Он обладал такой физической силой, что мог разорвать свои цепи и помериться с соотечественником.

-- Пусть негодяй только палец поднимет, я уложу его на месте - и вместе с вахмистром, который его натравливает на нас. Погоди же!

Мадьяр сел на нарах, устремив глаза на дверь. Он был похож на льва, готового броситься на добычу.

Петли заскрипели, и в карцер вошел великан, между тем как вахмистр говорил:

-- Отделаешь их хорошенько - можешь отдохнуть и получишь двойную порцию водки. Я за все отвечаю...

-- Слушаюсь, господин вахмистр. Будете довольны. Дверь тотчас же затворилась за геркулесом.

-- А, это ты, Штейнер, - насмешливо встретил его магнат. - Ты как сегодня: выпил в меру? Вахмистр, вероятно, не поскупился.

Вошедший стоял как бы удивленный, посматривая, по-видимому, испуганно то на мадьяра, то на тосканца.

Венгр Штейнер был официальным палачом бледов Нижнего Алжира. Этот человек - личность не вымышленная, но вполне историческая, - прослужив три года в венгерских войсках, поступил в Иностранный Легион и, Бог знает какими судьбами, попал в Алжир, не зная ни слова по-французски.

Он был отправлен в Дженан-эд-Дар, маленькое местечко в глубине Алжира, где начал свою служебную карьеру кашеваром при дисциплинарной роте, а скоро сделался помощником палача.

Унтер-офицеры, пользуясь его полным незнанием французского языка и уверенные, что просьбы дисциплинарных не подействуют на него, мало-помалу стали пользоваться им для мучения своих жертв. Надо сказать правду, что вначале мадьяр не особенно обрадовался выпавшей на его долю обязанности, но унтер-офицеры всякого рода ухищрениями сумели подчинить его себе, и вот уже месяц за месяцем этот скот повиновался их приказаниям.

О нем рассказывают, и вполне правдиво, ужасные вещи. Однажды один итальянец, Версине, отчаянно защищаясь от ударов кулака, которыми его обрабатывал венгр, почти полностью откусил у него большой палец правой руки.

медведя.

Грубые инстинкты, дремлющие в человеке, уже не сдерживались в нем, и он сполна пользовался своей необыкновенной физической силой.

Наглядными признаками того озлобления, которое он вызывал, были многочисленные рубцы и раны на его теле. Ужасны рассказы этого мадьяра, записанные Жаком Дюром; не одно убийство тяготело на свирепом палаче бледа...

Увидав вошедшего соотечественника с налитыми кровью глазами, искаженным лицом и засученными рукавами, как бы для того, чтобы продемонстрировать свои могучие мускулы, Михай Чернаце встретил его ироническим вопросом:

-- Ты пришел сюда, чтоб показать мадьярскую силу? Не слыхал я до сих пор, чтоб мадьяр на чужбине служил палачом...

Услыхав эти слова, колосс закачался, будто его хватили по голове, и стоял, опустив руки и бессмысленно уставившись перед собой. Очевидно, он выпил, но еще был в состоянии понимать и видеть.

-- Отвечай, Штейнер, - продолжал магнат, помолчав мгновение. - Зачем ты пришел сюда? Чтобы поломать ребра благородному венгру? Ну, начинай. Я не боюсь тебя. Если ты дунайский медведь, я тебе покажу, каковы медведи карпатские и как они умеют разбивать цепи, когда разъярятся.

Великан все молчал. Он как будто испугался, увидев соотечественника, и глаза его начали блуждать.

-- Зачем ты пришел сюда? - кричал магнат. - Ведь вахмистр приказал тебе переломать нам ребра.

-- Не смею, - ответил тот, опуская голову.

-- Ты, может быть, хочешь испытать свои силы на моем товарище? У тебя нет брата... матери?...

Колосс покачнулся.

-- Матери? - заревел он. - Она писала мне вчера.

-- Что же она тебе писала? Говори, негодяй! Говори, палач бледа! Мадьяр сделал два шага; его черные глаза лишились всякого блеска; они казались белыми.

-- Моя мать? - повторил он. - Откуда она могла узнать, что я палач бледа? Проклятие! Довольно, господин граф! Нет больше Штейнера-палача... Обещаю вам... Завтра Штейнера не будет в живых... Если же вам когда-нибудь придется вернуться в Венгрию... Передайте от меня поклон... нашему Дунаю... нашей бесконечной пуште... мне ее уже не видать... не увидать больше и матери... Прощайте, граф... простите меня.

-- Что ты задумал, несчастный? - закричал магнат.

-- Скоро негодяя Штейнера уже не будет в живых.

-- Ты с ума сошел; помни, что у тебя еще есть мать...

В глазах великана блеснули слезы, может быть, в первый раз в течение его отверженной жизни.

-- Мать, - повторил он в третий раз, и в голосе его слышалось рыдание. - Как она могла узнать, что я палач в алжирском бледе? Она жила себе спокойно в своей хате там, в далекой Венгрии, на берегу голубого Дуная, думала, что я честный солдат!... Не знаете вы, господин граф, сколько раз меня брало раскаяние; я пил, пил, чтобы забыться. Взгляните, этим кулаком я могу убить человека, а дрожу, как мальчишка. Что я на свете? Палач бледа. Даже женщины мне это кричат вслед, когда я прохожу по кривым улицам Дженан-эд-Дара! Палач! Убийца! И дети прячутся, словно я какой-то злодей" А ведь не всегда я был таким. Блед виноват.

-- Да, сержанты, надзиратели, вахмистры, кто хотите, - согласился Штейнер, и в голосе его слышалась ярость. - Зачем жить? Чтоб опять приняться за это дело? Чтоб мучить людей, ломать им кости. Будет с меня этой проклятой жизни.

-- Подумай о матери, - повторил магнат. Штейнер смотрел молча и наконец спросил:

-- Что я могу сделать для вас, господин граф? Хотите вы бежать?

-- Конечно.

Палач на минуту задумался.

-- Если бы не сегодняшняя ночь, - заговорил он наконец, - Надо вам сказать, что вахмистр велел удвоить караул вокруг бледа.

-- Ты силач?

-- Да, к несчастью.

-- Употреби же один раз эту силу на спасение соотечественника. У наших окон решетки крепкие, но тебе под силу сладить с ними. А как выбраться, я обдумаю.

-- А если после узнают. - Штейнер запнулся, но сейчас же спохватился: - Да ведь я и забыл, что завтра меня уже на свете не будет.

Он подошел к окну и стал рассматривать решетку, покачивая громадной головой.

-- Ну что, справишься? - спросил его магнат, с беспокойством следивший за ним.

Гигант взглянул ка арестованного и сказал с горькой усмешкой:

-- С чем, может быть, не сладил бы карпатский медведь, с тем сладит дунайский.

Он схватился обеими руками за решетку, уперся ногой в стену и изо всей силы дернул поперечную перекладину. Перекладина согнулась под этим нечеловеческим усилием. Также согнулись и остальные прутья, но оставались еще в раме. Теперь небольшого усилия было бы достаточно, чтобы вынуть всю решетку.

-- Готово, господин граф, - заявил Штейнер, утирая пот, катившийся по лицу. - Вы теперь сами сможете вынуть остальное. Только предупреждаю вас: сегодня не пытайтесь.

-- Нам не к спеху, - сказал магнат. - У нас еще три недели впереди.

-- А решетка?... Пожалуй, заметят.

-- Не беспокойся. Нас сторожит Рибо.

Штейнер еще постоял минуту и повернулся к двери, наклонив голову.

-- Прощайте, господин граф. Больше не увидимся.

-- Напрасно ты задумал такую глупость, - сказал магнат участливо. - Лучше беги. Советую тебе я, магнат твоей родины, сын Дуная.

-- Нет, господин граф, я уже сказал вам: не видать мне ни нашей пушты, ни нашей реки. В смерти найду забвение. Если вам когда-нибудь удастся увидать нашу родину, вспомните, что на берегу большой реки живет старуха, Марица Штейнер. Скажите ей, что сын умер в Алжире, сражаясь с кабилами.

Он направился к двери неровным шагом; граф окрикнул его:

-- Штейнер!

Геркулес повернулся; он был бледен как смерть.

-- Подойди сюда, - позвал его магнат, протягивая ему руку, - Дай руку.

Штейнер отшатнулся.

-- Говорю, пожми. Я, твой земляк, отпускаю тебе в эту минуту все, в чем ты виноват, и не по своей воле.

Штейнер бросился к руке магната, но вместо того чтобы пожать ее, горячо поцеловал.

-- Благодарю вас, граф. Мне кажется, я поцеловал всю Венгрию-- сказал он.

Он хотел отворить дверь, но она оказалась заперта.

Он налег на дверь, и она с шумом отворилась: замок отскочил. Вся казарма задрожала, будто от землетрясения. Часовые у входа закричали:

-- К ружью!

Больные в лазарете звали на помощь, думая что дом рушится. Только тосканец помирал со смеху.

В коридорах несколько минут слышались крики, проклятия и звон посуды, ударявшейся о стены.

Штейнер сдержал слово: он пустил себе заряд прямо в сердце [2].

Примечания

[1] - Махари (дромадер) - одногорбый верблюд. 

[2] -