Даниелла.
Глава XIV

Глава XIV

Сегодня я нехотя рассеялся от вчерашних дум. Брюмьер приехал ко мне в десять часов с адским аппетитом. Мариуччия нашла средства накормить его завтраком. Потом мы наняли двух тощих клячонок и верхом отправились в Альбано. Наш первый привал был в монастыре Гротта-Феррата, который я с первого взгляда счел за крепость. Это очень богатое братство базилианцев. Мы остановились там осмотреть фрески ризницы.

Эти фрески работы Доминикино и хорошо сохранились. Здесь-то находится знаменитое изображение юноши "одержимого бесом", прекрасное создание по чувству, но уж слишком наивное по исполнению. Проходя в церковь, я видел странную церемонию. Товарищество крестьян, одетых в белые, но уже грязные балахоны, отороченные красной обшивкой (род коротких рубах), с покрытыми платком головами, так что лицо было почти закрыто, окружало что-то вроде кровати черного цвета с позолоченными украшениями, читая нараспев молитвы. Через несколько минут они поспешно спрятали в карман свои платки, посбрасывали с себя свои странные костюмы и торопливо ушли, разговаривая и смеясь между собой, как люди, спешившие отделаться от тягостной обязанности.

в эту минуту и также не мог понять того, что было у него перед глазами.

-- Что это такое? -- спросил он. -- Я этого еще не видывал. Да это превосходно! Какая правда, какое выражение! Взгляните, художник не забыл даже болезненную опухоль рук.

-- Из чего эта фигура? -- спросил я. -- Как вы думаете, воск это или дерево?

Не зная сам, он придавил пальцем опухшую руку; тело легко уступило давлению.

-- Да это мертвая! -- вскричал он.

ее. Кожа ее подернулась матовой белизной чистого воска. Резкие черты лица не изобличали ее пола, потому что легкий пух, белый как снег, оттенял крепко сомкнутые уста. Одетая в белое полотняное платье, завязанное у шеи и на кистях рук черными лентами, с кисейным покрывалом на голове, придававшим ей вид монашенки, она, казалось, спала, свободно свесив руки со смертного ложа. На лице ее выражалась такая сосредоточенность мысли; она, казалось, была так довольна своим вечным сном, что из уст ее будто вылетали слова Микеланджело Sonno: "Не будите меня!" Смотря на нее, невольно зарождалось желание умереть как она, без предсмертных мук, без сожаления; уснуть как засыпает странник, нашедший спокойную постель после далекого утомительного пути.

Я удивлялся, что сопровождавшие покойницу, так опрятно убранную и принесенную сюда с церемонией, вдруг оставили ее без присмотра и без молитвы в церкви, всегда отворенной для проходящих.

-- Это всегда так бывает, -- сказал мне Брюмьер. -- В Италии на смерть смотрят не так серьезно; здешние похороны похожи скорее на праздник, чем на печальную церемонию. Слезы родственников и друзей сопровождают покойника только до порога его хижины, Остальное делается для эффекта. Я встретил однажды на большой дороге в Спеццию умершего бедняка, которого два дюжих крестьянина несли на кладбище. Священник шел весело впереди, посматривая на встречавшихся поселянок и приветливо им улыбаясь, не переставая притом читать молитвы. Молодой парень, одетый в черную мантию, с мрачной погребальной шляпой на голове и с черным деревянным крестом в руках, словом "брат смерти как их здесь называют, скакал и прыгал вокруг священника, то позади его, то по сторонам, на что служитель церкви не обращал особенного внимания: Этот чудак кривлялся, представляя из себя смешные фигуры, гонялся за деревенскими девками, стращая их, и без церемонии целовал их под носом священника, который находил это, как казалось, очень забавным. Я спрашивал у проходивших, что все это значит? "От этого мертвому ни тепло, ни холодно", -- отвечали мне эти философы, и когда я спросил, неужели так поступают на всех похоронах умерших жителей, один из граждан отвечал мне разумеется, нет; но этот не здешний.

-- В другой раз, в Неаполе, -- продолжал Брюмьер, -- я видел вынос в церковь старого дородного кардинала, с большой церемонией. Покойник лежал в гробу, с открытым лицом, как это водится. Он был с венком на голове и, поверите ли, нарумянен, чтобы встречающимся было веселее смотреть на него.

В Кастель-Гандольфо мы проходили вдоль наружной стены другого монастыря.

 Посмотрите, -- сказал мне Брюмьер, остановясь перед небольшим окошечком с железной решеткой, -- вот вам еще пример, как здесь играют смертью.

Я подошел и увидел внутри маленькой часовни отвратительное шутовство: полуистлевший скелет стоял на коленях, в умоляющей позе, перед алтарем, сложенным из человеческих костей. Напрестольный крест, свечи, кадило, привешенное к своду часовни, составлены были также из разрозненных костей человеческих скелетов, с целью, вместе мрачной и шуточной, обратить внимание проходящих. Это был призыв общественного милосердия в стране нищеты, призыв, на который набожность жителей отвечала достойным образом: помост часовни был усыпан крупными медными монетами.

В самом деле, этот скелет на коленях, не молящийся, а просящий милостыню, характерная фигура!

-- Вы видите, -- сказал мне Брюмьер, -- что здесь и мертвые протягивают руку за подаянием.

Мы видели с террасы, осененной тенистыми деревьями, Альбанское озеро. Как озеро, этот водоем ничем не примечателен: на окрестных холмах нет высоких деревьев, да и сами холмы не имеют никакого вида, так что я никак не мог разделять восхищения Брюмьера. Он малый неглупый и перед созданиями искусства он - артист, понимающий дело, но этот живописец-литератор (он пишет очень остроумные статьи в парижские периодические издания, называемые там la petite presse), как я думаю, не любит природы; по крайней мере, он смотрит на нее не с нежностью, не с разборчивым вниманием истинного обожателя. Она нравится ему без разбора, какова бы она ни была, как бы нравилась школьнику или затворнику-монаху всякая женщина, молодая или в летах, черная или белая. Для него лишь бы были чистый, прозрачный воздух, темно-голубое небо, дикие формы и в особенности исторические названия и воспоминания; он предпочтет самый скудный образчик южной природы самым лучшим видам северной. Мы вечно спорим об этом. Он похож на большую часть туристов, которые веруют только в славные и отдаленные предметы. Смиренные красы родного их края не существуют для них, и любовь их к странам преданий и солнца обращается в совершенный фетишизм.

 Да как же, -- возражал он мне, -- я буду описывать Шато-Шинон или другое местечко вашей центральной Франции? Оверн, Марш, Лимузен известны всем.

-- Однако ж, никто их не знает.

-- Положим. Но ведь и вы приехали же сюда посмотреть на прекрасное небо и прекрасные виды?

 Да, я для этого приехал сюда и нахожу серое небо и виды, которые обязаны своей прелестью скорее молве, чем природе. Теперь, когда припоминаю иную местность, в окрестностях Марселя, куда вы не хотели последовать за мною, я невольно спрашиваю себя, не лучше ли то, что я видел в Провансе, того, что вижу в Италии. По крайней мере, здесь я не видал еще такого прекрасного дня, какой провел на горе Св. Иосифа, несмотря на то, что тогда дул мистраль. Сейчас только, -- прибавил я, -- в лесистом ущелье Марино я говорил вам, что я воспитан в дебрях, во сто раз живописнейших, и что это скалистое ущелье, с его маловодным ручейком и деревушкой на откосе холма, хотя и нравятся мне, но кажутся слишком миниатюрными.

-- Но грустный вид этого местоположения, но его характер, такой своеобразный...

 Нет уголка на белом свете, как бы обыкновенен он ни был, который не имел бы своего единственного в мире характера для того, кто умеет понять и прочувствовать его впечатление. Но согласитесь, что в наших впечатлениях воображение играет не последнюю роль и что если бы вы не знали, что Марино исстари слывет разбойничьим притоном на дороге в Террачину, на которой так часто случаются мелодраматические приключения, если бы вы видели это селение в двадцати лье от Парижа, проезжая мимо его по железной дороге, вы не обратили бы на него ни малейшего внимания?

-- От всего сердца согласен с вами. Это Марино наводит мысль на драму и роман, потому что оно лежит в стране романа и драмы. Но я путешественник простодушный, между тем как вы, с вашим притязанием видеть вещи в их настоящем свете и оценять их по их действительной стоимости, вы произвольно лишаете себя удовольствия, которое они бы вам доставили, если бы вы, как я, принимали их за то, чем они кажутся, и видели в них то, что они напоминают.

Пришпоривая порядком наших коней, чтобы заставить их идти рысью, я думал про себя; не прав ли в самом деле Брюмьер, и не довольнее ли, не счастливее ли он меня со своей парижской необдуманностью, вместе крайне подражательной и фантастичной? Подумав хорошенько и сделав над собой усилие, чтобы следовать вашим советам, то есть, чтобы давать себе отчет в своих мыслях, я почувствовал себя в состоянии отвечать ему.

Мы приехали в Аричию, в древнюю Аричию латинцев, теперь небольшое, красиво расположенное местечко. Лошади наши отдыхали, а мы, облокотясь на перила великолепного моста, из трех ярусов аркад, один на другом, возобновили нашу беседу. Это местоположение было истинно прекрасно. Монументальный мост новой постройки, но достойный римлян, соединяет два берега глубокого оврага и поднимает под один уровень дорогу из Аричии в Альбано. Таким образом, этот мост идет над пейзажем, раскинутый на дне оврага, а этот пейзаж - девственный лес, брошенный в глубине. Девственный лес, окруженный стеной, -- вот истинно царская прихоть! Полвека прошло с тех пор, как рука человека не отсекла ни одной ветви, как нога его не прокладывала ни одной тропинки в лесу Гиджи. Почему это? "Кто знает? Chi 1о sa?" - отвечают местные жители.

Это напоминает мне то, что вы рассказывали о доме с забитыми дверьми и окнами, на бульваре Пальма, на острове Майорке, в исполнение воли завещателя, причины которой никто не знает, В этой стране всевластной аристократии есть тайны, которые могли бы служить сюжетами множеству наших романов и которые тщетно старается разгадать ваше пытливое воображение. Стены молчат, а жители удивляются менее нашего, привыкнув не знать причины и более важных фактов, совершающихся в их общественной жизни.

своих склонившиеся остовы отживших своих соседей, которые истлевают там в прах, под засохшей оболочкой синевато-белого мха. Плющ вьется по этим развалинам памятников природы, а под непроницаемой сенью лиственных наметов и бледных скелетов усопших лесных великанов кусты терновника и купы диких растений и обломки скал купаются в водах ручья, берега которого непроходимы, Не будь перед вами большой дороги, а позади вас города, можно бы подумать, что вы в лесах Нового Света.

Я никогда не видал таких огромных деревьев, как вечнозеленые дубы альбанских галерей. Так называют здесь дороги, окружающие эту знаменитую местность, вдоль по уступам, устроенным человеческими руками над обширной равниной, омываемой Средиземным морем. Этот Лациум - страна, широко открытая, плодоносная, обильная растительностью и живописная. Далее, я скажу вам, чего недостает этой богатой природе; теперь пора вспомнить, что я стою на громадном мосту Аричии, над лесом Гиджи и разговариваю с Брюмьером.

-- Я применяю ваши рассуждения и свои собственные ко всему, -- сказал я ему, -- и это доказывает, что каждый, следуя своим личным умозаключениям, думает, что имеет самое верное понятие о вещах и умеет наслаждаться земными благами. Поэтому я смиренно признаюсь, что я, как мне кажется, в выигрыше перед вами. Во мне нет этой беспредельной и безусловной благосклонности, какую чувствуете вы ко всему, что почитается драгоценным. Я точно лишен этого блаженного состояния духа, всегда и всем довольного, но во мне есть неистощимые сокровища наслаждения теми радостями, которые мне по сердцу и по мысли. У меня ум, быть может, несколько критический, не всегда податливый на заказное удивление, но когда я встречаю то, что могу назвать своим, по созвучию предмета с моим внутренним чувством, я бываю так счастлив в моем безмолвии, что не в состоянии расстаться с этим счастьем. Я всегда думал, что если я найду когда-либо уголок земли, которым я буду истинно восхищен, я никогда его не покину, будет ли это у антиподов или в Нантере, будет ли это Карфаген или Пезенас; точно так...

Я досказал эту фразу про себя, как часто делывал это и прежде, к вашему всегдашнему неудовольствию, но Брюмьер, очень прозорливый на это раз, договорил ее вслух.

-- Как, если бы вы встретили женщину, -- сказал он, -- которую истинно полюбили бы, то будь она царицей Голконды или судомойкой, вы предались бы ей навеки... но надеюсь не исключительно.

 Исключительно, клянусь вам в этом; не видите ли вы во мне, по моей прихотливой разборчивости и в отношении к природе, и в отношении к жизни, что я ношу в душе своей идеал, которого не находил еще в действительности и который, вероятно, не ускользнет у меня из рук, если только попадется мне в руки?

-- Черт возьми, -- воскликнул мой товарищ, -- я счастлив, что моя принцесса (он все еще продолжает так называть Медору) не слыхала этих слов. Тогда я опустился бы в ее мнении на сто футов под уровень моря, тем более, что со времени вашей поездки в Тиноли мои акции и без того страшно упали.

-- Полно шутить!

-- Что тут за шутки! Или вы были обольстительны во время этой поездки, или болезнь ваша сделала вас интересным, или наконец подвиг ваш на Via Aurelia оставил неизгладимые следы, но я нахожу, что вы, в особенности со времени вашего отъезда из Рима, делаете ужасные успехи в сердце этой красавицы, а я пячусь в нем назад, как рак. Жан Вальрег, -- прибавил он полушуточным, полуугрожающим тоном, -- если бы я стал подозревать, что вы насмехаетесь надо мной и что вы обделываете тут свои собственные дела...

-- Если вы будете спрашивать меня об этом со сверкающими глазами и грозным тоном, я пошлю вас, любезный друг, к черту, но если вы серьезно обращаетесь к моей чести и будете ценить мои слова как следует... так ли вы меня спрашиваете?

 Да, клянусь вам честью вашей и моей!

-- В таком случае и я клянусь вам вашей и моей честью никогда не помышлять о мисс Медоре.

-- Стало быть, вы очень уверены, что можете сдержать это слово? Послушайте, любезный друг, не сердитесь. Я, грешный, сомневаюсь во всем, даже в самом себе, и признаюсь, не смел бы в подобном случае дать вам клятву, которую вы так решительно мне дали.

-- Так сомневайтесь себе на здоровье, а мне больше нечего делать.

-- Нет, нет, я принимаю ваше слово, я почитаю его священным в отношении к нашему времени; но подумайте, что не сегодня, так завтра, вы можете раскаиваться в том, что его дали!

 Как это, почему?

 Э, Боже мой, как знать, что может забрать себе в голову молодая девушка, так легко воспламеняющаяся, как иногда Медора. Если бы она почувствовала к вам... склонность, что ли (я только предполагаю), и призналась бы вам, например, что она вас предпочитает...

-- Так вот в чем дело! -- сказал я ему, чтобы положить конец всем догадкам, которые ставили меня в неловкое положение. -- Вы пришли, как простодушный любовник, предупредить меня об опасностях, которым я могу подвергнуться, то есть указать мне выгоды моего положения?

на которые, признаюсь, я не колебался бы отвечать бесстыдной ложью. Этот случай доказывает мне, что безусловная истина относительно женщин невозможна.

Мне удалось успокоить Брюмьера одной истиной: упорным отрицанием во мне всякой склонности к Медоре. Но когда он убедился в этом, его минутное удовольствие превратилось в досаду на оскорбительное презрение к его кумиру, и он прибегал к всевозможным формулам удивления, чтобы доказать мне, что я слеп, и что я в женщинах знаю столько же толку, как могильщик в крестинах.

сообщество, в котором нет пищи для сердца. Проснувшись сегодня, я никак не ожидал, что проведу этот день в разговорах о мисс Медоре. Избави Бог от таких рассуждений, от таких умных речей, от таких забот о будущности и о богатстве! Я не гожусь ни к чему подобному, и мне ужасно хотелось остаться одному, так что я невольно шептал себе под нос: на сегодня уж бы довольно этого Брюмьера.