Даниелла.
Глава XXV

Глава XXV

Я не мог спать и, собрав со стола остатки ужина, отворил окно, потом, заперся и зажег свечу, чтобы приняться за этот дневник и разогнать тем скуку и беспокойство. Но не успел я написать и одной строчки, как снова постучались в дверь. Подобный случай встревожил бы меня вчера, когда для меня кроме нас с Даниеллой никого не было на белом свете; но теперь, когда уж я не жду ее, и когда все мои старания смягчить судьбу были бы почти бесполезны, я готов на все, и даже привык к этой жизни, исполненной случайностей более или менее важных. Не трогаясь с места, я отвечал: "Войдите!"

 Все в порядке, мосью, -- сказал он мне. -- Капуцин храпит в соломе, на дворе все тихо. Я пришел пожелать вам una felicissima notte, и сам сейчас залягу спать. Отсюда я отправлюсь вместе с fra Cipriano к заутрене и ворочусь еще до света с припасами на целый день. В эту пору даже самый чуткий народ отдыхает, и наблюдателей провести нетрудно.

-- Так ты тоже думаешь, что сады заняты полицией? Стало быть, это не пригрезилось капуцину?

-- Ни ему, ни мне, эччеленца, это точная правда.

 Признайся, ты и сам принадлежишь к полиции?

-- Не могу признаться в этом, это неправда; но если бы так было, вы должны бы Бога за это благодарить.

 А разве бы ты тогда не предал меня?

-- Дело вполне возможное, была бы только воля, amico mio. Когда приходится служить многим господам, тогда сердце и совесть решают, за кого из них стоять. Эх, мосью, вам кажется это нечестным и вы надо всем смеетесь. Но вы не итальянец и не знаете, что такое итальянец. Вы родились в стране, где все дела устроены по какому-то мнимому праву, которое стесняет свободу сердца и ума. У вас каждый думает о себе и каждый чувствует или почитает себя в безопасности, когда сидит дома. Оттого вы и себялюбивы, и холодны. Здесь мы кажемся рабами, но мы действуем, обходя законы стороной, и можем делать, чего только захотим, и для себя, и для друзей своих. Когда бывает нужно скрывать и хорошее, и дурное, так тут-то и приходят добродетели, которые вы после оцените: преданность и скромность. Вам следует верить мне, ведь я уже оказал вам большие услуги, да и еще окажу.

 Правда, ты помог мне проехать верхом Кампанью.

-- В первый день Пасхи? Тут-то я промахнулся. Мне бы надобно было всячески помешать вам выехать тогда из Рима! Но я чувствую к вам какую-то слабость и балую вас, как отец свое дитя!

-- В таком случае, добрый мой папенька, кроме твоего присутствия здесь и вкусного обеда, которым ты накормил меня, за какие еще благодеяния придется мне вознаградить тебя?

 О вознаграждении мы поговорим после. А теперь знайте, что все полученные Даниеллой и Мариуччией сведения о вашем деле так своевременно, что вы успели и сами скрыться и скрыть свои вещи, доставил я, а не капуцин, потому что я человек с головой, а он то же, что устрица на солнце.

 Ты? Я должен был прежде догадаться об этом. Но зачем же мне сказали, что все эти вести принес монах?

-- Это вам Даниелла так сказала? Я понимаю почему! Она знает, что вы не доверяете мне. По счастью, она не того же мнения, как вы; она уважает меня и знает, что я... во всех отношениях, потому что, если бы я хотел когда-то воспользоваться ее невинностью... но я не хотел этого, мосью!

Он остановился, видя, что растревожил мою рану и что, связанный признательностью, которую обязан был иметь к нему, я с трудом удерживался от желания вытолкать его вон, Кажется, что этот шут знает мою слабую струну и по временам мстит мне урывками за мое к нему пренебрежение. Но он боится меня, и мне стоит нахмурить брови, как он тотчас же прекращает подобные выходки.

Он переменил тему и заговорил о Медоре.

 В Риме говорят, что она поехала во Флоренцию, где выйдет замуж за своего родственника; но я знаю, что это неправда. Она не любит его.

-- Как тебе знать это? Даниелла теперь не при ней и тебе некому рассказывать, что она думает.

 Я знаю это от лорда Б... Он думает о себе, что он очень скрытен, но я, что хотите, от него выведаю, разумеется, после обеда.

-- А как проведал ты все, что относится к моему делу?

 Вы опять скажете мне, что я служу в полиции? Право, нет. Но у меня везде есть друзья, и я знаю о ваших делах гораздо более, чем говорю.

 Однако же, если ты так привязан ко мне, не мешало бы и мне рассказать это, чтобы я знал, как бороться с моими врагами.

-- Со временем и это будет; спешить не к чему. Но вы устали, мосье! Нельзя знать, что ждет впереди, так что ложитесь-ка, отдохните, да соберитесь с силами на всякий случай.

Я в самом деле был утомлен. Внезапный переход от моего прекрасного романа к таким неприятным обстоятельствам так истощил мои силы, как будто я упал на дно пропасти.

 Прикажете мне взять с собой ключ от вашей комнаты? -- сказал мне Тарталья небрежным тоном, пожелав мне покойной ночи.

Вопрос был важный. Может быть, он взялся доставить случай схватить меня без шума и так, чтобы мой покровитель подумал, что я сдался добровольно, избегая скуки одиночества. До сих пор Тарталья видел, что я решился дорого продать свою свободу, и потому, изменяя мне, он должен был желать, чтобы меня задержали сонного.

что, если Тарталья предаст меня, я буду иметь право сказать когда-нибудь моей неосторожной любовнице; вот последствия вашей дружбы к этому мерзавцу! Если же этот мерзавец был честен в отношении ко мне, я обязан был дать ему формальное удовлетворение за мою несправедливость.

-- Возьми ключ, -- сказал я, -- и прощай!

-- Спите спокойно, эччеленца, -- сказал он, -- и знайте, что никто на свете не побеспокоит вас! Сюда строго запрещено входить; хотя и. знают, что вы здесь, но вас оставляют в покое, как вы сами видите.

-- Так им положительно известно о моем здесь пребывании? Ты не говорил мне этого!

 Им это положительно известно, эччеленца! Они полагают, что вы попытаетесь уйти отсюда, что было бы величайшим безрассудством. Им думается, что вас выживет отсюда голод; но они забыли обо мне, эти любезные господа.

Через час я проснулся и увидел, что мой чудак сидит перед камином и, грея ноги, внимательно читает альбом, в котором я писал этот рассказ со светлого праздника. Что было писано прежде, вы, вероятно, уже получили; я отправил это к вам из Рима с Брюмьером, у которого есть приятель при французской миссии.

Видя, как этот мошенник перелистывает мой дневник и останавливается на страницах, которые его интересуют, я готов был вскочить и осыпать его оплеухами; но меня остановила следующая мысль: если он, в чем нельзя и сомневаться, принадлежит к полиции, так он убедится, что я не участвую ни в каком политическом заговоре, и главное средство для моего спасения в его руках. Оставим его увериться в моей невинности.

Кроме того, в спокойствии, с каким он читал, было что-то убеждавшее, что он не имел злых намерений, по крайней мере, не имел их в то время: смотря на него, нельзя было подумать, что он замышляет какое-нибудь коварство. Вдруг он начал смеяться, сначала сдерживаясь, но напоследок расхохотался, как сумасшедший.

Сначала он хотел спрятать альбом, но, видя, что уже поздно, не робея, воскликнул:

-- Боже мой, Боже, как и смешно и приятно видеть себя в рассказе, день в день и слово в слово! Простите мою нескромность, мосью; я так люблю искусства, что, увидя ваш альбом, не мог удержаться, чтобы не раскрыть его. Я думал, что найду в нем рисунки, здешние виды, но вместо них бросилось мне в глаза имя Тартальи. Мне нравится, что я описан здесь, как живой; мое имя не Тарталья и не Бенвенуто, и это меня не компрометирует, А притом вы так умны и так хорошо обо всем этом пишете, что я очень рад припомнить в подробности все, как что происходило. Вот наша ночная поездка на лошадях Медоры и все мои слова, точь-в-точь как я говорил вам их, о разбойниках, об иллюминации св. Петра, о том, как я искусно принудил вас воспользоваться этими лошадьми, которых я на этот случай свел тихонько с конюшни. Признайтесь, мосью, что хотя вы и подозреваете меня, а рады видеть, что я не болван и не дурак.

-- Если ты доволен моим мнением о тебе, так чего же лучше? Значит, мы оба довольны друг другом, не правда ли?

 Эччеленца, я говорил вам, -- вскричал он с убеждением, вставая с кресла, -- и теперь не отпираюсь от слов своих: "Я вас люблю!" Вы почитаете меня канальей и мерзавцем и на словах и письменно; но убежденный, что со временем приобрету вашу дружбу, как вы приобрели мою, я принимаю слова эти в шутку, как это делается между друзьями.

 И хорошо делаешь, сердечный друг мой. Теперь, когда ты уже уверился, что я ничего не замышляю против папы, ты пожалуйста уж не трогай моего писания, если не хочешь получить...

-- Гм... вы всегда только стращаете, а никогда не ударите. Вы добры, эччеленца, и никогда не обидите бедняка, который терпеть не может ссор, и душой к вам привязан. Я же никак не раскаиваюсь в том, что прочел ваши приключения, а в особенности об этой проклятой жестяной дощечке, которую нашли в вашей комнате в Пикколомини. Это обстоятельство меня ужасно мучило. Каким образом, думал я, попалась ему в руки эта вещь? И если он уж получил ее, как мог допустить, чтобы она валялась у всех на виду?

-- Так это вещь драгоценная?

 Не драгоценная, а опасная.

-- Что же это такое?

 Условный знак тайного общества. Вы отгадали это, потому что сами об этом написали.

-- Какого общества, политического?

 Гм... Chi lo sa?

-- Кто знает? Разумеется, ты!

-- Но уж никак не вы; это я вижу! Вы думаете, что эту дощечку подсунул вам агент этого общества; нет, это личный враг.

 Кто же бы это? Мазолино?

 Нет, он так хитро не придумает; притом же, чтобы осмелиться надеть на себя доминиканскую рясу, надобна посильнее протекция, чем у него; этот пьяница никогда не будет человеком. Видели вы в лицо мнимого монаха?

-- Да, если это тот самый, которого я встретил в Тускулуме; но в этом я не уверен.

-- Ну, а тот, что шлялся здесь на этих днях?

-- Это тот самый, что я видел в Тускулуме; я почти убежден в этом.

 Узнаете ли вы его в лицо?

-- Кажется, что узнаю.

-- Обратите на это внимание, если вы его еще где встретите, и будьте осторожны. Что, он высок ростом?

-- Довольно.

 Толст?

 Да, он довольно полный.

 Если толст, так это не он.

-- Кто же этот "он"?

 Тот, о котором я думал; но мы посмотрим, я уж доберусь до правды. Спите спокойно, эччеленца; Тарталья не спит за вас.

Он вышел, взял ключ с собой, а я снова заснул.

Одевшись, я вышел на террасу и взглянул на окрестность. На целом видимом мной пространстве не было ни души. Издали только слышалось движение людей, отправлявшихся на полевые работы. В шесть часов Тарталья принес мне котлеты и свежие яйца. Я испугался, заметив какое-то беспокойство в выражении его лица.

 Даниелле хуже? -- вскричал я.

-- Нет, напротив, ей легче. Вот письмо от нее.

Я вырвал у него письмо. "Надейся и будь терпелив, -- писала она мне. -- Я скоро с тобой увижусь, несмотря на препятствия. Не выходи из Мондрагоне и не показывайся. Надейся и жди любящую тебя".

 Она пишет мне, чтобы я не показывался, -- сказал я Тарталье, -- а ты уверял, что пребывание мое здесь известно.

 Э, мосью, -- отвечал он с нетерпением, -- ничего я не знаю. Не показывайтесь, это не помешает. Но здесь такие дела делаются, что я и понять не умею... Я недаром думал, на кой черт им этот бедный художник; не может быть, чтобы они считали его опасным. Он, верно, только предлог, а речь не о нем. И точно, тут есть другое дело, или они только воображают себе это.

-- Объяснись, я не понимаю.

-- Нет, вы не имеете ко мне доверия.

-- Напротив, сегодня я уже вполне доверяю тебе; я. целую ночь был в твоих руках и спал спокойно. Я уверен, что ты не желаешь, чтобы меня задержали ни здесь, ни за стенами замка. Говори!

 Ну, так слушайте. Что, вы один здесь?

-- Что, один ли я в Мондрагоне? Ты еще сомневаешься в этом?

-- Да, я сомневаюсь, мосью...

-- Знаешь ли, -- отвечал я ему, пораженный той же самой мыслью, -- если бы ты спросил меня о том в первый день моего переселения сюда, я был бы такого же мнения. В этот день и в наступившую ночь я сам думал, что нас двое, или даже несколько человек укрывается еще в этих развалинах. Но я живу здесь уже целую неделю и уверен, что живу один-одинехонек.

 Э, вот уже кое-что и знаем! Кто-нибудь поважнее и поопаснее вас был здесь. Это знают и полагают, что он еще здесь, и если за вами присматривают, так это так, в придачу, или потому, что вас сочитают связанным с этой особой или с этими особами... Ведь вы говорите, что, быть может, здесь было несколько человек?

 Это я говорю наудачу; но я могу рассказать тебе, что со мной случилось. Мне показалось, что я слышал шаги в pianto.

-- Что такое pianto, мосью?

-- Маленький монастырь.

 Знаю, знаю. Так вы слышали?..

-- Может быть, мне и послышались шаги человека.

 Одного?

-- Одного.

 Что же еще?

-- А еще - что я ночью слышал и слышал очень хорошо, как играли на фортепиано.

-- На фортепиано? В этих развалинах? Не приснилось ли вам это, мосью?

 Я не спал и был на ногах.

 А Даниелла тоже слышала?

-- Точно так, как и я. Она полагает, что это был орган монастыря Камальдулов и что звуки его изменялись отдалением.

-- Это верно так и было. А больше вы ничего не знаете?

-- Ничего. А ты?

 Я-то уж узнаю. Скажите мне еще, мосью, вы везде побывали в этих развалинах?

-- Везде, где только можно пройти.

-- И в подвалах под terrazzone?

-- В той части этих подвалов, которая не заделана.

 Говорят, что туда опасно ходить.

 Да, без свечи и без предосторожностей.

-- Но свеча и предосторожности не помешают обрушиться этой громадной террасе, которая, Бог знает, на чем держится.

-- Кто сказал тебе это?

 Фермер Фелипоне.

-- Это правда, что жена его не пускает играть на terrazzone, но это опасение, кажется мне, не основательно. Такая громада, опирающаяся на такую скалу, не боится времени.

 Но боится землетрясений, а они здесь не редки. Говорят, что многие огромные своды уже обрушились и что когда-нибудь terrazzone осядет, если не совсем развалится. На этой террасе есть места, где стоит вода, растет камыш и где нога проваливается, как в болото. Вот почему заделали вход в cucinone (большая кухня); колонны с флюгерами были трубами этой кухни, которая до сих пор славится в околотке. Когда я держал наемных ослов во Фраскати, я раза два пытался пробраться туда. Хорошо, если бы можно отыскать удобный вход! Тогда я выхлопотал бы себе у управляющего княгини исключительное право водить туда путешественников и зашиб бы копейку. Но это дело невозможное, мосью, стоит толкнуть заступом в эти старые стены, внутри зашумит, загремит, посыплется, так что волос дыбом станет. Здешние жители думают, что это бесовщина проказит, а дети уверяют, что там живет befana.

-- Что такое befana?

 Это то, чего все боятся, а никто не видел, Это дух-зверь, который делает и добро и зло.

-- Это название мне нравится; назовем befana место, о котором ты говоришь.

-- Если вам это угодно, мосью; но ведь я не верю этим сказкам.

 И не веришь, чтобы кто-нибудь мог скрываться в квартире этой бефаны?

 Не верю, мосью, но в подвале, что под маленьким монастырем, который вы называете pianto...

-- Я и там производил поиски, потому что мне хотелось открыть подземный ход, на случай занятия замка, Но кажется, что и там все ходы завалены, а у окон претолстые решетки.

-- Знаю! Я когда-то хотел перепилить одну из этих решеток, в надежде отыскать вход в кухни. Но я побоялся, потому что полоса, которую я пилил, поддерживала часть стены, которая уже растрескалась, и трещина видимо увеличивалась по мере моей работы. Если б вы посмотрели повнимательнее, вы увидели бы, что одна из полос решетки порядком подпилена. Вот с этим инструментом, -- продолжал он, показывая английскую тонкую пилу, -- с этим инструментом, который должен иметься у всякого благоразумного человека, можно бы продолжать, если бы знать, что галерея монастыря на тебя не рухнет.

-- Но к чему же это? Разве ты надеешься найти выход?

 Chi lo sa?

-- Но ведь меня не могут задержать здесь; ведь я обещал Даниелле не выходить.

-- Вы совершенно правы, мосью, говоря только о себе; но что касается меня, если б я знал тайны этого замка, я заработал бы деньги при случае. Когда у меня будет время... и отвага, я еще раз попытаюсь!

 -- Я опять сажусь писать, чтобы рассказать вам, что случилось. Я работал над моей картиной, как вдруг раздались тяжелые удары в ворота большого двора. Тарталья прибежал ко мне в тревоге.

 Спрячьтесь куда-нибудь, -- говорил он, -- ломают ворота!

 Нет, -- отвечал я, -- это Оливия, вынужденная ввести сюда какого-нибудь путешественника, чтобы отказом не возбудить подозрения; она предупреждает меня об этом условным знаком.

Я не ошибся. Только что я убрался в казино, как увидел в щель двери моей террасы; что Оливия проходила под портиком и тревожно смотрела в мою сторону. Когда она уверилась, что мое святилище как следует заперто, она пошла назад к своим посетителям, которых умела держать от меня поодаль. Это были марсельские обыватели, которые во всеуслышание толковали, что эти развалины ужасны и отвратительны, и, испугавшись бегавших около них маленьких змей, о которых я говорил вам, казалось, не имели большого желания осматривать внутренность замка. Но с ними был высокий, худощавый мужчина, одетый в черный засаленный фрак; он возбудил внимание Тартальи.

 Видите вот этого молодца? -- сказал он мне на ухо. -- Он не принадлежит к обществу этих путешественников. Теперь он исполняет при них должность чичероне, но это не его ремесло; он обманывает Оливию, которая его не знает. Я знаю этого дружка; поглядите на него хорошенько, видали вы его когда-нибудь?

 Да, я видал его, но где? Никак не могу вспомнить.

 Не он ли дал вам амулет?

-- Быть может. Он одного роста с монахом, которого я тогда встретил; но тогда было темно.

 Не похож ли он на монаха, что вы видели в Тускулуме?

-- Нет, это не он, я совершенно уверен. Тот был полным и красивым собой, а этот худощав и безобразен.

-- А монах, что расхаживал по террасе флюгеров?

 То был тот же, что в Тускулуме, а не этот.

 Но где же вы видели этого, что теперь у вас перед глазами? Припомните хорошенько.

-- Постой, точно так; это точно он.

-- Погляди, -- сказал я Тарталье, -- нет ли у него на лбу шрама?

 И еще какой! -- отвечал мой догадливый товарищ, поняв меня без дальнейших объяснений. -- Это точно должен быть он! Дело не ладно, мосью! Это vendetta, а римская вендетта еще хуже корсиканской.