Даниелла.
Глава XXX

Глава XXX

-- Теперь, когда вы знаете наши обстоятельства, -- продолжал доктор, -- надобно вам сознаться, что ваше прибытие в Мондрагоне много стеснило нас. Мы жили здесь уже целую неделю, и жили отлично. Прежде нам было гораздо свободнее и веселее, потому что мы имели возможность проникать когда угодно во внутренность замка, и в случае посещений госпожи Оливии всегда могли ретироваться через маленький монастырь. Но, с тех пор, как вы завладели местом нашей прогулки, необходимо было прибегать к разным переодеваньям и подвергать себя опасностям для того, чтобы пользоваться чистым воздухом в садах или в поле. Вечером все еще шло обычным порядком, и князь уже уговорил синьору, которая интересуется им, бежать с нами, как вдруг кардинал вздумал воспротивиться обыску, который хотели произвести в Мондрагоне и которого мы желали от всей души, нисколько не опасаясь за себя в нашем убежище.

Я прервал доктора извинениями в том, что был невинной причиной этой помехи.

-- Нет, нет, -- возразил он, -- кардинал слишком любит немцев и потому не слишком жалует французов. Он покровительствует вам потому только, что вы служите ему предлогом скрыть настоящую причину его поведения. Его приказание уважать внутренность замка могло бы стоить вам дорого: не зная о том, что мы имели возможность бежать тайными путями, кардинал всех нас подверг нескончаемой блокаде со стороны местного начальства, которое, взамен неудавшейся попытки запереть нас в тюрьму, рассчитывало на удовольствие уморить голодом. Дела находились в таком положении, когда мы, не желая, чтобы вы сделались жертвой наших неудач, решились вместе с вами отпраздновать торжественное прощание с почтенным приютом в Мондрагоне, который, быть может, нам не придется никогда более видеть и в котором, правду сказать, мы не слишком страдали. Я кончил свой рассказ. Amen! За ваше здоровье, -- заключил он, весело принимаясь за огромный стакан, который осушил залпом.

 Что касается меня, -- заметил я доктору, -- не скажу, чтобы я вовсе не страдал здесь. Несколько дней я скучал страшным образом в своем уединении, и, если бы знал о вашем соседстве, то работал бы еще с большим усердием для того, чтобы проложить к вам дорогу.

-- Да вы и так работали более, чем мы желали! Этот француз, черт его возьми, -- говорили мы, слыша, как вы подкапываете развалины, -- пожалуй, похоронит нас под этими сводами. К счастью, развалины выдержали удары вашего лома и заступа, но, тем не менее, пора уже было открыть для вас дверь.

-- То есть, -- прибавил князь, -- вы не обязаны нам благодарностью за приглашение, потому что мы не могли ни покинуть вас на жертву голодной смерти, ни оставить вас подкапываться под наши старые стены. Мы одни должны быть благодарны вам за доверие, с которым вы явились сюда, и за удовольствие, которое доставило нам ваше общество.

После такой искренней беседы я почувствовал себя гораздо свободнее, нежели прежде, и расположен был откровенно отвечать на то, о чем меня будут спрашивать; но, по-видимому, все мои обстоятельства были им известны, и доктор обратился ко мне только с одним вопросом, именно с таким, на который я не мог отвечать откровенно.

-- Кой черт, -- сказал он довольно резко, -- пришло вам в голову испортить фреску?

 А каким образом, -- спросил я, уклоняясь от прямого ответа, -- вы узнали об этой глупой истории?

-- До блокады наши люди каждый день бывали во Фраскати, -- сказал князь, -- кроме того, и Фелипоне сообщает нам здешние новости и сплетни.

-- Так отнесите к сплетням эту нелепость: я сам не понимаю, что это такое.

-- В самом деле? -- возразил доктор. -- А я объяснил ее себе очень просто, сравнив с одним из моих собственных воспоминаний. Надобно вам сказать, что во времена своей ранней молодости, живя в Равенне, я имел одну интрижку; но духовник моей возлюбленной вдруг запретил ей целоваться. Так как девушка впадала в этот грех чаще, нежели сколько бы следовало, то она вздумала обетом подкрепить себя против искусителя, вследствие чего повесила свои четки на шею мадонны, сделанной из эмалированного фаянса (это было превосходное произведение Луки делла Роббии), и поклялась не целоваться со мною в губы до тех пор, пока четки будут оставаться на своем месте. Она позволяла мне другие невинные вольности, например, покрывать поцелуями ее руки, щеки и розовое плечико, но всегда с ужасом отворачивала свои губки. Эта история продолжалась три дня; наконец, она призналась мне в своем обете. Не сказав ей ни слова, я тотчас бросился в капеллу и увидал четки на статуе; при своей поспешности я не заметил, что эмаль была надтреснута, и слишком сильно потянул ожерелье: голова статуи упала. К счастью, спасаясь бегством, я не был замечен и мог потом целовать мою возлюбленную, не опасаясь иметь дело с инквизицией.

Я не чувствовал особенного желания похвалить доктора за его проницательность и ограничился тем, что нашел этот случай очень интересным, а он не настаивал на сближении между своим приключением и моим. Вино развязало ему язык, и он охотнее готов был рассказывать еще двадцать случаев из своей жизни, нежели выпытывать от меня признание. Впрочем, в ту минуту я был бы очень рад узнать от него что-нибудь о положении Даниеллы, но ни за что в мире я не решился бы заговорить о ней с этим господином.

 Вы хорошо бы сделали, -- сказал мне князь после обеда, -- если б набросали для памяти эскиз этого огромного зала и нашего бивуака при таком освещении; впоследствии, если вам будет угодно принять от меня заказ, я буду просить вас написать мне картину по этому эскизу. Страдая душой и телом, я все-таки считал себя здесь счастливым, Что касается вас, то, несмотря на скуку, вам также будет дорого воспоминание... Я вас не спрашиваю ни о чем... ни даже об "ее" имени; но "она" показалась мне очень хорошенькой.

-- Так вы видели ее? -- воскликнул доктор.

-- Да, в тот самый день, когда я чуть было не попался на глаза Вальрегу. Я видел, как она вошла... Но заметьте, доктор, что его чувства так же серьезны, как мои, и мы не должны говорить ему о той, которой были обязаны возможностью каждый вечер покуривать сигары на дворе и в галереях замка. Не правда ли, -- прибавил он, обращаясь ко мне, -- что с шести часов вечера и до шести часов утра вы не выходили из казино, потому что она была там? Но со времени блокады она, кажется, не могла приходить; вот почему вы всегда были на ногах, бегали повсюду и беспрестанно...

-- Я вижу, что вам были очень хорошо известны мои привычки; но почему же вы так долго не хотели мне довериться и скрывались от меня?

-- Совсем нет; не зная вас, я уже чувствовал к вам симпатию. Мне нравился ваш талант...

 Мой талант? Но у меня еще нет таланта, и притом...

-- Вы думаете, что я не видал вашей работы? Знайте же, что мы каждый вечер приходили в вашу мастерскую и любовались тем, что вы сделали в продолжение дня.

-- И я считал себя в полном уединении!

 Полного уединения не существует. Но мы не хотели мешать удовольствиям вашего tete-a-tete. В другое время моей жизни, может быть, я был бы менее скромен; но, находясь сам в положении страстно влюбленного...

Зевота, произведенная пищеварением, так забавно прервала князя на слове страстно, что я чуть не расхохотался.

 Вы думаете, что он шутит? -- сказал доктор, заметив мою улыбку. -- Совсем нет! Этот ленивый, больной, пресыщенный, изнеженный, этот добрейший князь до сих пор еще предается романическим страстям; и в настоящее время... Впрочем, вот ясное доказательство тому, -- прибавил он, показывая на треснувшие своды, -- мы сидим теперь в погребе, который каждую минуту готов на нас рухнуть. Я приехал сюда затем, чтобы обнять свою мать, и в мире нет другой женщины, которая бы заставила меня провести хоть три дня без солнечного света; а он, при своем плохом желудке, при своей привычке к роскоши и при своей изнеженности, способен провести здесь три года в надежде победить нерешительность своей возлюбленной! Слава Богу, она, наконец, решилась на похищение, и вас, любезный друг, завербуют в гвардию "укутанной принцессы", то есть, я хотел сказать украденной! [В подлиннике при этом происходит игра слов: voilee и volee] Посмотрим, князь, какой чин дадите вы нашему молодому артисту в армии божественной...

-- Не пейте более, доктор, -- заметил князь с некоторым неудовольствием, -- вы чуть-чуть не назвали ее!

-- О, нет! -- сказал доктор, показывая пантомимой, что запирает себе рот. -- А с каких, однако, пор доктор не может безнаказанно опорожнить все бутылки, которые помещаются на столе?

 Что касается до чина, -- снова начал князь, -- я сейчас же произвел бы нашего нового друга в полковники, потому что он уже показал себя. Знаете ли вы о том, что ваше приключение на via Aurelia наделало шуму, не скажу в Риме, в этом огромном вместилище, где человеческий голос скорее замирает, чем здесь, но в той привилегированной сфере, где можно говорить о чем-нибудь, хотя бы, например, о происшествиях на больших дорогах. Вы, кажется, хорошо отделали одного полицейского агента, который вместо исполнения своей обязанности грабил путешественников. Его побранили, пригрозили и простили, потому что это был драгоценный человек для ловли беглецов. Ему-то поручено следить за нами; но он при этом не забыл своих личных дел и постарался отомстить вам ложными доносами.

-- Нам говорили, -- сказал доктор, -- о некоем Мазолино, и потом еще об одном скоте ejusdem farinae, который подстерегал и вас, и следил за нами, но нам удалось обмануть его. Кажется, его называли Тарталья.

-- Эччеленца, -- отозвался Тарталья, который усердно занимался перемыванием стаканов в фонтане, и, услыхав свое имя, думал, что его кличут.

-- А, так это он? -- воскликнули с хохотом князь и доктор.

-- Да вы, господин Вальрег, терпите подле себя самую отъявленную каналью в целом здешнем краю.

-- Cristo, если б я не боялся испортить яичницу, я бы затопил печь этим негодяем!

-- Шпион, шпион! -- заревел басом поваренок.

-- Шпион! -- подхватил тенором камердинер.

-- В воду, в воду его! -- запищал грум Карлино.

хотели погрузить его. Вынужденный вмешаться в это дело, я не без труда успел выручить его. Когда я объяснил причины моего доверия к нему, князь удостоил его помилования, что возбудило против меня ропот всей его прислуги.

-- Оставьте его! -- сказал доктор, -- Через два часа нас здесь не будет. Этот негодяй, хочет не хочет, должен будет следовать за нами до тех пор, пока мы не переступим за границу.

-- Да, да, за границу, достопочтеннейшие господа! -- воскликнул Тарталья, не помня себя от страха. Однако он сумел обезоружить доктора, который хотел дать ему несколько ударов хлыстом, в угоду недовольной прислуге. Тарталья рассмешил его своими уморительными минами и жалобами вроде Санчо Пансы.

-- Боже милосердый, -- хрипел он, как удавленный, -- я собирался так хорошо пообедать! А эти добрые господа, да благословит их небо, совсем прогнали мой аппетит, и вот я должен буду голодать нынешний вечер, тогда как вовсе не имел желания поститься.

-- Уверяю вас, -- сказал я князю, -- что если он сдержит свое слово, то уже довольно будет наказан. Что касается до опасений, возбуждаемых им, то я желал бы их уничтожить, и даю честное слово разбить голову Тарталье, если он во время вашего бегства сделает хотя бы малейшую попытку изменить вам или даже сделает какую-нибудь неосторожность.

вертеле переправили к нему остатки своего обеда.

К великому отчаянию Орландо, этот случай был причиной того, что яичница испортилась; но он утешился во время десерта удачным исполнением одного блюда, наверху которого красовался сахарный попугай.

К десерту пришел мызник Фелипоне, которого именно и ожидал четвертый прибор. Он не хотел, чтобы заново подавали кушанья, потому что он пообедал. Жена его оставалась при синьоре, которая приготовлялась к отъезду и хотела прийти сюда уже перед самым отъездом, чтобы выпить только чашку чаю. Таким образом, я узнал, что дама, которая готовилась к похищению, скрывалась в одной из маленьких вилл, за кипарисной аллеей, по другую сторону дороги, которая вела во Фраскати, что давало князю возможность видеть ее каждый день у Фелипоне. Но с тех пор, как началась блокада, эти свидания становились все реже и затруднительнее, потому что за мызником присматривали.

Заметив меня, он, казалось, удивился, но ему объяснили причину моего присутствия и представили меня, как еще одного приятеля, которому также надобно было помочь бежать.

 Так, -- сказал он, смотря на меня благосклонно, -- это наш молодой живописец, обитатель казино, возлюбленный...

Я схватил его за руку, он улыбнулся и замолчал.

Через минуту, в то время, как князь и доктор занялись разговором, я шепнул на ухо фермеру:

-- Здорова ли она?

-- Ничего. До сих пор ей хорошо, -- отвечал он, -- но завтра ей будет хуже, когда она узнает о вашем отъезде.

 Как вы думаете, могу ли я видеть ее сегодня вечером?

-- Нет, решительно невозможно, в садах везде расставлены солдаты.

-- Но разве вы тоже в блокаде?

-- Нет, я могу завтра идти в виллу Таверна. Что ей сказать от вас?

-- Что я остаюсь и жду ее выздоровления, потому что она моя жена перед лицом Бога!

 Все это очень хорошо, соглашусь ли еще я на это, -- сказал добряк, засмеявшись, -- я ведь служу ключом к terrazzoni; чтобы вы не умерли от чахотки, надобно будет доставлять вам съестные припасы. Но об этом что толковать? Я не люблю госпожу Оливию: она persona sofistica, но вас я люблю за Даниеллу, которая мне крестница; она праведная девушка, люди еще мало знают ее, и вы хорошо делаете, что любите ее, как честный человек.

С той минуты я почувствовал дружеское расположение к доброму Фелипоне. Это был плотный, приземистый мужчина с круглым лицом и курчавыми волосами. Его физиономия постоянно улыбалась, даже и в то время, когда он говорил о чем-нибудь серьезном, но то была не улыбка тупоумия, а какая-то беззаботная, симпатичная веселость... Мне стало досадно на доктора за то, что он обманывает эту открытую, доверчивую душу, хотя он и оправдывал себя по-своему, представляя невозможность возмутить подозрениями тихое спокойствие этой счастливой человеческой натуры.

-- Пойдемте в салон пить кофе, -- сказал нам князь, поднимаясь со своего места, -- а вы, друзья мои, -- обратился он к слугам, -- кушайте досыта, но не пейте много; нам надобно принять меры, чтобы выбраться отсюда, да иметь в виду длинный путь без роздыха.

-- Так, значит, все улажено, -- сказал Фелипоне, садясь на одно из кресел, которыми он ссудил своих гостей, -- я привел с собой коня синьоры, она приедет сюда на моей лошаденке, на которой я потом буду провожать вас, потому что не хочу расстаться с вами, пока вы не будете вне опасности.

 Когда мы будем там, я возьму вас на лошадь, -- сказал Фелипоне, -- у нее достанет силы нести двойную тяжесть.

-- Вы забываете, что я не еду.

-- Вы не едете? -- воскликнул доктор.

 Вы не едете? -- повторил князь.

 Нет, -- отвечал Фелипоне, -- и хорошо делает. Я беру его пока на свое попечение; но он, как друг, не откажется проводить вас вместе со мной. Если во время вашего бегства повстречается несколько солдат, то не худо иметь поболее рук.

 Нет, нет! -- сказал князь. -- Зачем подвергать его опасности?.. Я не хочу этого!

Тогда я обратился к нему с просьбой не произносить оскорбительного для меня отказа; чувство чести освобождало меня от клятвы, данной Даниелле. Любовь не может внушить трусости. Я так красноречиво описывал удовольствие, которое доставляю себе в этом случае исполнением своего долга, что князь уступил и крепко пожал мне руку.

 Жаль мне будет, если вы возвратитесь сюда, -- сказал он, -- потому что ваше положение здесь незавидное. Пока мы тут, мой брат кардинал запрещает проникать во внутренность замка, но когда узнает о нашем отъезде, он охотно сделается уступчивее и даст позволение отворить двери. Вас арестуют, и брат мой, вероятно, вами пожертвует; тогда, может быть, вы поплатитесь заточением более жестоким, нежели заточение в Мондрагоне, за тот случай, который нас свел.

-- Не бойтесь, эччеленца, -- сказал Фелипоне, -- я помещу его здесь, оставлю ему эту мебель, и поведу дело так, что все будут уверены, что он уехал с вами. Пусть делают тогда полицейский обыск в замке, тем лучше; я отвечаю за него, если он променяет казино на террадзону...

-- Полагаюсь на вас, -- отвечал я, -- и на все согласен, лишь бы остаться здесь.