| Автор: | Санд Ж., год: 1841 |
| Категория: | Повесть |
Глава III
В 1808 на Майорке, а именно на горе Галатцо (l'Esclop de Galatzo), проживал г-н Араго[1], который был направлен сюда по распоряжению Наполеона с целью проведения работ по измерению дуги меридиана. Здесь его и застало известие о событиях, происходящих в Мадриде, в частности, о факте похищения Фердинанда. Неистовствующие жители Майорки тут же нашли виноватого во всех своих несчастьях[2] и, организовавшись в большую толпу, ринулись на вершину горы с намерением убить ученого француза.
вообразили, будто бы он с помощью огня сигнализирует приближающейся к острову эскадре французских кораблей о приведении в готовность своих войск к высадке на берег.
Один из жителей острова, главный рулевой брига по имени Дамиан, которому испанское правительство поручило содействовать продвижению проекта, связанного с проведением градусных измерений, решил предупредить Араго о грозящей ему опасности. Опередив своих соотечественников, он примчался к французу и передал ему форму моряка, чтобы тот мог в нее переодеться.
Араго без промедления покинул свое жилище, расположенное на горе, и отправился пешком в Пальму. По дороге он встретил ту самую толпу, от рук которой ему предстояло погибнуть. Люди из толпы расспросили встречного, что ему известно о ненавистном габачо-французишке, которого они горели желанием разорвать на куски. На их родном языке, которым г-н Араго владел весьма прилично, он ответил на все их вопросы, не вызвав ни малейшего к себе подозрения.
В Пальме он нашел свой бриг, но капитан дон Мануэль де Вакаро, который прежде находился в его подчинении, категорически отказался переправить Араго в Барселону. Единственное, что он мог ему предложить в качестве убежища - это деревянный ящик, в который невозможно было поместиться.
Следующим утром группа преследователей рассредоточилась вдоль береговой линии, и капитан Вакаро предупредил г-на Араго, что с этого момента он больше не отвечает за его безопасность, и что, по словам Генерал-капитана, единственным для него способом сохранить себе жизнь остается сдаться и стать узником крепости Бельвер. Для этого ему в помощь была предложена небольшая лодка, на которой можно было переплыть бухту. Узнав об этом, местные люди бросились за ним в погоню. Если бы в нужный момент ворота крепости не захлопнулись за его спиной, преследователи, пожалуй, настигли бы беглеца.
своего коллеги сеньора Родригеса, с которым они вместе занимались измерениями дуги меридиана.
Дамиан (тот самый майоркинец, который спас Араго жизнь на горе Галатцо) переправил его на своей рыбацкой лодке к побережью Алжира, ни за какие дары не согласившись плыть к берегам Франции или Испании.
Сидя в камере, г-н Араго узнал от своих охранников, швейцарских солдат, что с целью отравления заключенного местные монахи пытались подкупить солдат. В Африке нашего героя-ученого ожидало множество злоключений, которые ему удалось преодолеть еще более загадочным образом, но это уже совсем другая история. Будем надеяться, когда-нибудь Араго сам поведает нам о тех захватывающих событиях.
С первого раза невозможно разглядеть истинное лицо майоркинской столицы. Любого, кто побывал в ее таинственных, глухих закоулках, приводят в изумление стиль, элегантность и неожиданное расположение даже самых неприметных зданий. И только приближаясь к городу с северной стороны, из удаленной от берега части острова, вы удивитесь тому, насколько по-африкански своеобразным оказывается его облик.
Г-н Лоран был изумлен всей этой живописностью, недоступной взгляду заурядного археолога. Один из тех видов окрестностей города, что были запечатлены художником, также потряс меня своим величием и меланхоличностью. Я имею в виду развалины крепостного вала неподалеку от церкви Св. Августина, над которыми возвышается бесконечно длинная голая стена с расположенным в ней единственным входом в виде арочной двери. Эта частично сохранившаяся крепость тамплиеров, затеняемая группкой красивых пальмовых деревьев, поражающая своей скорбью и наготой, образует передний план картины, а ее фон - роскошная панорама, берущая свое начало непосредственно за стеной. Обрамлением этой простирающейся на большое расстояние богатой и веселой на вид равнины служат далекие голубые очертания гор Вальдемосы. По мере наступления более позднего времени суток краски пейзажа час от часу равномерно и гармонично меняются. Мы наблюдали, как во время захода солнца местность, озаренная ярко-розовым светом, заливалась насыщенным фиолетовым, который переходил в серебристо-пурпурный и, наконец, превращался в чистый, прозрачный синий цвет ночи.
"Каждый вечер, - вспоминает он, - когда все вокруг окрашивалось солнечным светом, я медленно прохаживался по местам бывших укреплений Пальмы, останавливаясь и подолгу рассматривая интересные сочетания, складывающиеся из линий гор, моря и контуров крыш городских зданий.
С этой стороны внутренний склон крепостного вала покрыт гигантскими зарослями алоэ, из которых сотнями торчат цветоножки с соцветиями, напоминая монументальный канделябр. По ту сторону, над садами, высятся верхушки пальм, растущих здесь вперемежку со смоковницей, кактусами, апельсиновыми деревьями и древовидной клещевиной; чуть поодаль, среди виноградников, расположены террасы и смотровые башенки и, наконец, на чистом, ясном фоне неба вырисовываются шпили собора, колокольни и купола многочисленных церквей".
Еще одну прогулку, послужившую доказательством общности наших с г-ном Лораном вкусов, он совершил к развалинам монастыря Св. Доминика.
У самого края навеса из виноградных зарослей, поддерживаемых мраморными колоннами, растут четыре огромные пальмы. Рядом с этим террасным садом они кажутся гигантскими, и, благодаря тому, что их кроны расположены вровень с крышами зданий, они очень органично вписываются в общий ландшафт города. Сквозь их ветви просматриваются верхушка фасада массивной башни Св. Стефана со знаменитыми балеарскими часами[3]и башня Королевского дворца, над которой возвышается фигура ангела.
разрушившей и превратившей этот монастырь в прах несколько лет назад. Говорят, это был шедевр; и, действительно, некоторые признаки, в виде фрагментов роскошной мозаики, бледных, напоминающих скелеты, арок, так и продолжающих стоять среди пустоты, свидетельствуют о его бывшем великолепии. Уничтожение, постигшее многие святилища католической культуры по всей Испании, вызывает огромное негодование в аристократических кругах Пальмы и искреннюю скорбь в сердцах художников. Еще лет десять назад меня бы тоже скорее потрясла сама степень имевшего место вандализма, нежели исторические события, ставшие тому причиной.
Несмотря на то, что крайность и жестокость мер, применявшихся во исполнение данного указа, могут вызывать лишь чувство сожаления (подобное тому, c которым г-н Марлиани (Manuel de Marliani) излагает свою "Политическую историю современной Испании"), признаюсь честно, находясь среди этих развалин, я испытывала чувство, очень далекое от того чувства грусти, которое обычно возникает в душе человека при виде подобных руин. В это место пришелся удар молнии, слепой, жестокой силы, такой же, как людской гнев; и все же, законы провидения, которым подчиняются стихия и творящийся хаос, разумны - согласно им под пеплом руин начинается зарождение новой жизни. Как после случающихся катаклизмов природа вновь приобретает дар животворения, так и с падением монастырей в политической истории Испании наступил час, когда в обществе стало пробуждаться стремление к созиданию нового будущего.
В Пальме многие утверждают, будто бы в том акте вандализма, совершенном против воли охваченного ужасом населения, виновна кучка недовольных оппозиционеров, жаждущих мести и наживы. Однако я не могу с этим согласиться. Чтобы превратить в груды камней такое невероятное множество сооружений, количество недовольных должно было быть очень большим, а степень сострадания в широких слоях общества должна была быть слишком ничтожной, коль они вот так равнодушно наблюдали за исполнением указа, вызывающего в сердцах людей искренний протест.
как от основания монастыря неотделима водруженная над ним колокольня. Мне кажется, что каким-то непостижимым образом все вместе, и каждый в отдельности, внезапно поддались порыву устроить "пляски на костях"; и в этом порыве перемешались смелость и страх, гнев и покаяние. В стенах монастырей всегда находилось оправдание совершению поруганий, и поощрялись многие корыстные деяния. При этом испанцев отличает особая набожность, и, безусловно, среди тех, кто был причастен к разрушениям, находилось немало раскаивающихся в содеянном, на следующий же день поспешивших на исповедь к священнику, только вчера ими же самими лишенного своей обители. Но все же, сердце каждого, даже самого слепого и невежественного, человека начинает азартно колотиться, когда он волею судьбы неожиданно чувствует себя вершителем.
Неслыханные дворцы черного духовенства, возводимые испанцами за свои собственные средства, стоили их строителям пота и крови. Веками к их воротам не прекращался поток людей, приходящих сюда, чтобы получить из рук тунеядцев крупицу милосердия и подкрепиться порцией интеллектуального рабства. Они становились соучастниками преступлений церкви и погрязли в ее низости. Они разжигали костры инквизиции. Они были пособниками и доносчиками в чудовищных гонениях за целыми народами, которым, как они считали, было не место рядом с ними. За разорение евреев, которым они были обязаны своим обогащением, за изгнание мавров, которым они были обязаны расцветом цивилизации и могуществом, бог покарал их, оставив их в нищете и невежестве. И все же, испанцы нашли в себе достаточно силы воли и благочестия, чтобы не возлагать всю вину за случившееся на то самое духовенство, творение собственных рук, ставшее их развратителем и бичом. Очень долго не видно было конца их страданиям от ига, ими же самими порожденного, пока однажды свыше им не были молвлены неведомые доселе, бесстрашные слова, вразумившие их добиваться освобождения и независимости. И тогда они поняли ошибки своих предков, чью степень деградации и нищеты они больше не могли переносить; и, несмотря на сохранившееся в них поклонение перед образами и реликвиями, они свергли выдуманных идолов и стали верить еще более рьяно, однако скорее в свои права, нежели в свою церковь.
Какая таинственная сила заставила коленопреклоненного верующего вдруг подняться и направить свой фанатизм против того, чему он поклонялся всю свою жизнь? И это было не просто противление кому-то или чему-то. Это было негодование против себя, возмущение против собственной забитости.
Вряд ли кто-то мог предположить, что испанский народ способен проявить такую силу, какую он продемонстрировал в тот момент. Люди действовали решительно, отрезав все те доступные пути назад, которыми можно было бы воспользоваться, откажись они невзначай от своих намерений. Именно так поступает решивший стать мужчиной мальчишка, разбивая все свои игрушки, с тем чтобы не оставлять себе ни малейшего искушения однажды вновь вернуться к детским играм.
Что касается дона Хуана Мендизабаля (описание данных событий - самый подходящий случай упомянуть это имя), если ставшие мне известными сведения о его политической деятельности являются достоверными, то его можно скорее назвать человеком принципа, нежели человеком действия, и, с моей точки зрения, это самые лучшие слова, которых он может заслуживать. На каком-то этапе этот государственный деятель переоценивал положение дел в Испании касательно "состояния умов", тогда как на следующем этапе он его недооценивал, отчего принимаемые им меры оказывались порою несвоевременными или незавершенными. Таким образом, все его идеи попадали на неподготовленную почву, а ростки, которые он сеял, чахли и погибали. С этой точки зрения, ему, пожалуй, можно отказать как в умении доводить дело до конца, так и в твердости характера - качеств, необходимых для того, чтобы инициативы имели непосредственный результат. Однако, с точки зрения чисто философской, с которой, впрочем, редко рассматривают историю, этому человеку нельзя отказать в его позиции как личности весьма благородной и наиболее прогрессивной из всех в испанской истории[4].
стороны, произносить его имя с уважением или симпатией. Но я призналась себе тогда, что за ширмой политических проблем того времени, в которых, к слову сказать, я не видела для себя ни малейшего интереса и ничего не смыслила, вырисовывалась одна общая мудрость, которую, не страшась обмануть себя, я могла бы отнести к людям, и даже к поступкам. Чтобы иметь точное представление о народе, хорошо разбираться в вопросах его истории, его будущего, одним словом, его духовной жизни, вовсе необязательно, вопреки общепринятому мнению и утверждениям, близко знакомиться с людьми, старательно изучать их обычаи, материальную сторону их жизни. Вся история существования людей представляется мне в виде одного, общего для всех народов, крепкого стержня, к которому ведут нити их частных историй. Этот стержень есть вечное представление людей об идеале, или, если угодно, о совершенстве, ни при каких обстоятельствах не изменяющее человеку, ни в состоянии помрачнения рассудка, ни в минуты озарения, плюс стремление людей к нему. Настоящим гениям, которые всегда осязали его и, каждый по-своему, применяли эту способность в своей практической деятельности, тем отважным и прозорливым, кто совершал открытия, и кто при жизни закладывал фундамент для скорейшего формирования будущего, современники выражали самое строгое порицание. Их клеймили и приговаривали люди, совсем их не знающие, и тогда, когда приходила пора пожинать плоды трудов своих жертв, эти люди вновь начинали превозносить их до небес, откуда, в минуту нахлынувшего недовольства и необъяснимого неприятия, они же когда-то и низвергли этих несчастных.
Скольким нашим известным революционерам, и с какой неохотой, было возвращено доброе имя, когда уже было слишком поздно! А сколько среди них тех, чьи начинания до сих пор так и не нашли отклика, и не имеют практически никакой поддержки! За всю историю Испании Мендизабаль был одним из самых сурово осужденных министров, одним из тех, и, возможно, единственным, кто поплатился за свое мужество. Закон, запечатлевшийся у всех в памяти как свидетельство его пребывания у власти, весьма краткосрочного, и решительная ликвидация монастырей интерпретируются в такой негативной форме, что все внутри меня начинает бунтовать в защиту того бесстрашного решения и того воодушевления, с которым испанский народ принял это постановление и реализовал его.
По крайней мере, такое чувство неожиданно наполнило мою душу, когда я смотрела на руины, даже не потемневшие от времени, и которые, как мне казалось, олицетворяют собой протест против прошлого и одновременно начало пути человека к правде. Я не думаю, что мне изменили тогда вкус и чувство уважения к искусству; я знаю, что по своей природе я не склонна к мести или варварству; одним словом, меня нельзя причислить к тем, кто заявляет о никчемности культа красоты, кто выступает за превращение памятников старины в фабрики и заводы. И все же, уничтожение монастырей инквизиции руками человека - это не менее важная, поучительная, волнующая страница истории, чем период возведения римских акведуков или амфитеатров. Должностное лицо, хладнокровно отдающее приказ об уничтожении храма из соображений мелкого прагматизма или с целью решения несущественных экономических вопросов, вероятно, совершает чудовищный, вопиющий поступок. И совсем другое дело, когда политический руководитель в решающий и опасный момент жертвует творениями искусства и науки ради решения других наболевших проблем, ради торжества разума, справедливости, религиозной свободы, ради народа, который, вопреки своей набожной натуре, своей любви к величию католицизма и уважению к своему духовенству, находит в себе силы и мужество в мгновение ока воплотить в жизнь подобное распоряжение, просто поступая так, как поступает во время шторма команда корабля в открытом море, когда выкидывает за борт все свои ценности во имя спасения своих жизней.
Пусть желающие омывать слезами сии руины омывают их! Едва ли не все памятники истории, коих падение мы оплакиваем, были застенками, где на протяжении веков томились человеческие души и тела. Пусть приходят постоять на этих обломках, оставшихся от золотых побрякушек и окровавленных розог, поэты, которые, вместо того чтобы скорбеть об утерянной невинной юности, прославляют в своих поэтических творениях человеческую искушенность, придумавшую, как избавляться от нее! В стихотворении Шамиссо[5] есть прекрасные строки, посвященные памяти его родового имения - замка[6], стертого с лица земли во времена французской революции. Эти строки несут в себе мысль, совершенно новую как с точки зрения поэзии, так и с точки зрения политики:
Вспомнив такое прекрасное стихотворение, я подумала, почему бы мне не осмелиться включить в дальнейшее повествование и несколько страниц, которые были навеяны атмосферой монастыря доминиканцев? А читателю не вооружиться терпением и не поразмыслить над тем, чем хочет поделиться с ним автор, написавший эти строки, переступив через свое самолюбие и вопреки привычной для себя манере? В любом случае, данный отрывок привнесет некоторое разнообразие в составленный мной сухой перечень наименований памятников.
[1] - Араго, Доминик-Франсуа (Dominique-FronГois Arago; 1786 - 1853) - французский астроном, физик и политический деятель, член Парижской АН с 1809 года. Учился в Политехнической школе в Париже. С 1805 года секретарь Бюро долгот в Париже. С 1809 по 1831 г. профессор Политехнической школы. С 1830 года непременный секретарь Парижской АН и директор Парижской обсерватории. С 1830 по 1848 г. член палаты депутатов, примыкал к буржуазной республиканской оппозиции. После Февральской революции 1848 г. вошел в состав Временного правительства и занял пост морского министра.
[2] - Речь идет о попытке оккупации Испании французами, вызвавшей массовое сопротивление испанцев.
Эти часы, подробное описание которых можно найти в трудах двух главных майоркинских историков Дамето и Мута, функционировали еще тридцать лет назад. Подтверждением тому являются следующие слова г-на Грассе де Сен-Совера: "Этот старинный прибор называется Солнечными часами. Он измеряет время, указывая часы в промежутках между восходом и заходом солнца с учетом удлиняющейся или укорачивающейся дневной (диурнальной) и ночной дуг небесного светила. Так, десятого июня первый раз часы бьют в половине шестого, что соответствует первому наступившему часу дневного времени суток, и последний - четырнадцатый - раз они бьют в половине восьмого. Первый час ночного времени суток наступает в половине девятого, тогда как девятый ночной час - в половине пятого наступающего утра. С десятого декабря все происходит наоборот. На протяжении всего года наступление каждого часа неодинаково в зависимости от времени восхода и захода солнца. Жители, которые пользуются современными часами, вряд ли видят большой прок в этих часах, зато эти часы еще могут сослужить хорошую службу садоводам и земледельцам, которые определяют по ним подходящее для ирригационных мероприятий время. Откуда и когда эти часы были привезены в Пальму, сейчас неизвестно; маловероятно, что местом их происхождения может быть Испания, Франция, Германия, или, скажем, Италия, в которой, по обыкновению римлян, день, наступающий с восходом солнца, делился на двенадцать часов.
[4] - об этом человеке: "... Ему присущи восхитительные качества, которые никак нельзя игнорировать, качества, которыми вряд ли обладали люди, наделившие его властью: вера в будущее своей страны, безграничная преданность делу борьбы за свободу, страстное чувство патриотизма, искренняя приверженность прогрессивным, даже революционным, идеям, без которых невозможно было проводить реформы, столь необходимые испанскому государству; большая терпимость, великодушие по отношению к своим противникам; наконец, бескорыстие, благодаря чему в любую минуту и в любой ситуации он с готовностью жертвовал своими интересами ради интересов своей страны, и, в конечном счете, ушел из нескольких министерств, не получив и ленточки в петлицу... Он был первым главой правительства, который со всей серьезностью подошел к проблеме возрождения своей страны. За срок его пребывания у власти был совершен настоящий скачок в развитии. Это было время, когда устами министра глаголил патриотизм. Отменить цензуру выходило за пределы его возможностей, однако он проявил благородство, избавив прессу от всяческих препон, даже несмотря на то, что этот жест был скорее на руку его противникам, нежели ему самому. Он беспрепятственно представлял на рассмотрение общественности свои административные акты; и когда внутри парламента сформировалась непримиримая оппозиция его курсу, не без участия его бывших единомышленников, он продемонстрировал несвойственное для чиновника достоинство, выражающееся в соблюдении свобод депутата. Выступая с речью в парламенте, он заявил, что скорее даст руку на отсечение, чем подпишет приказ об отставке депутата, который ранее пользовался его расположением, ставшего теперь его рьяным политическим оппонентом. Пример благородства, который показал Мендизабаль, тем более похвален, что он сам не имел перед собой сопоставимого образца для подражания! Да и в последующие времена так и не нашлось последователей его примеру истинной терпимости". (Из "Политической истории современной Испании" Марлиани ) - Примечание автора.
[5] - Шамиссо Адельберт Фон (Chamisso Adelbert Von; 1781-1838) - немецкий писатель и ученый-естествоиспытатель. Родился 30 января 1781 во Франции в Шато-де-Бонкур (провинция Шампань). Настоящее имя - Луи Шарль Аделаид де Шамиссо (Louis Charles Adlade de Chamisso). Спасаясь от революции, его родители, французские аристократы, в 1790 бежали в Германию. В 1798-1807 Шамиссо служил в прусской армии. Превосходно владея немецким языком, сроднился с немецкой культурой. Сочетал романтические и реалистические тенденции. Лирика (в т. ч. цикл "Любовь и жизнь женщины", 1830, положен на музыку Р. Шуманом) включает социально-политическую проблематику (стихи о русских декабристах). В 1815-1818 в составе русской экспедиции Шамиссо совершил кругосветное путешествие на бриге "Рюрик" и по возвращении занял должность адъюнкта Королевского ботанического сада в Берлине. Опубликованный им отчет об этой экспедиции Reise um die Welt ("Путешествие вокруг света") стал образцом жанра путевых очерков. Среди его работ - труды по географии растений и животных. Открыл чередование поколений у сальп (1819). Умер в Берлине 21 августа 1838.
[6] - Стихотворение "Замок Бонкур" (1827 г.)