| Автор: | Санд Ж., год: 1841 |
| Категория: | Повесть |
Глава IV
Мы чувствовали себя одинокими на Майорке, такими одинокими, как если бы мы находились среди пустыни. Сразившись в очередном поединке с представителями стаи обезьян, мы, суетясь возле печки над принесенным трофеем, забавлялись случившимся. Однако чем глубже становилась зима, тем больше сковывала во мне грусть любые попытки радости и проявления спокойствия. Состояние нашего больного ухудшалось с каждым днем; ветер гудел в овраге, ливень хлестал в окна, зловещие раскаты грома сотрясали толстые стены нашей обители, заглушая собой веселый смех детей, увлеченных играми. Расхрабрившиеся в туманной мгле орлы и стервятники пикировали прямо в гранатовое деревце, росшее напротив моего окна, и выхватывали оттуда несчастных пташек. Судна и суденышки, пережидая гнев разбушевавшейся стихии, стояли на причале; мы чувствовали себя узниками, более не помышляющими о помощи и не рассчитывающими на сочувствие. Казалось, над нашими головами кружит смерть, готовая забрать одного из нас, и, кроме нас самих, противостоять ее намерениям относительно выбранной жертвы было некому. Вокруг нас не было ни единой живой души, которая не желала бы несчастному скорейшей кончины, а себе - избавления от так называемого смертельно опасного соседства. Сама мысль о подобной неприязненности вызывала страшное уныние. К счастью, мы не были лишены силы духа и самоотверженности и, сменяя один другого, вполне обходились собственными силами, чем компенсировали больному отсутствие поддержки и понимания со стороны окружающих. Мне кажется, в невзгодах сердце становится более щедрым и любящим под живительным воздействием чувства человеческой солидарности. Тем не менее, в глубине души мы терзались мыслью о том, что судьба забросила нас в среду, где представление о подобном чувстве отсутствовало, в среду, чьи обитатели скорее заставляли нас глубоко сокрушаться об их неспособности сострадать, нежели печалиться о том, что мы их состраданием обделены.
полностью на мне.
Посетивший нас доктор, ни в квалификации, ни в стараниях которого я ничуть не сомневаюсь, допустил ошибку, от какой не может быть застрахован ни один, даже самый гениальный, доктор. По его собственным признаниям, и великие мужи науки иногда ошибаются. Бронхит уступил место нервному возбуждению, а некоторые из появившихся на этом фоне симптомов обнаруживали подозрение на туберкулез горла. Приходивший время от времени доктор, который успевал заметить именно эти симптомы и который все остальное время, когда с больным оставалась я, не мог наблюдать симптомов, свидетельствующих о противоположном, настаивал на режиме, традиционно прописываемом больным туберкулезом легких, то есть, на кровопускании[1] и строгой молочной диете. Все эти меры имели в точности обратный эффект, и уж тем паче губительным могло оказаться кровопускание. Предчувствие опасности оного было и у самогС больного, этого опасалась и я, даже невзирая на полное отсутствие познаний в медицине, однако имея достаточный опыт ухода за больными. С другой стороны, вопрос о том, следует ли полагаться на интуицию, способную обманывать, и подвергать сомнению выводы, сделанные специалистом, вызывал во мне содрогание. И, глядя на ослабевающего больного, меня охватывал вполне понятный ужас. Меня убеждали, что его спасение в кровопускании, в котором если ему отказать, то он умрет. Однако внутренний голос, который в том числе я слышала и во сне, подсказывал мне, что в кровопускании его смерть, и если я не допущу этого, он останется жив. Я убеждена, что это был голос Провидения, и сегодня, когда наш друг, гроза всех майоркинцев, является, согласно заключениям, чахоточным не более чем я, я благодарю небеса, подсказавшие мне довериться тому спасительному голосу.
Что до рекомендованной диеты, то на пользу она не шла никоим образом. Когда мы убедились в обратности оказываемого ею эффекта, мы стали соблюдать ее со строгостию по возможности наименьшей, но, к сожалению, выбор оставался невелик - между обжигающе острой пищей, какую здесь употребляют, и совсем скудной. Продукты, составляющие основу молочной диеты, о приносимом вреде которой мы узнали впоследствии, к счастью, являются на Майорке редкостью, поскольку не производятся. Но пока мы еще верили в то, что молоко творит чудеса, и с ног сбиваясь искали сей заветный продукт. Коров в этой горной местности не разводят, а козье молоко, которое мы заказывали, наполовину выпивали по дороге маленькие посыльные, тем не менее, каждый раз вручавшие нам кувшин с количеством содержимого, равным исходному. Каждое утро во дворе Шартрёзы устраивался миракль[2] - мальчик-посыльный становился возле фонтана и декламировал молитвы. Положить конец всем этим мистериям мы смогли, только достав козу. Существа милее и очаровательнее этой молодой, светло-желтого цвета, имеющей с горбинкой нос, безрогой, вислоухой козочки африканской короткошерстной породы было не сыскать на всем белом свете. Эти животные так непохожи на наших. Они имеют шерстяной покров как у косули и профиль как у овцы; и не имеют того шаловливого, проказливого выражения, какое свойственно нашим игривым козочкам. Напротив, в их взгляде столько меланхолии. Кроме того, здешние козы отличаются от наших совсем малым выменем и значительно меньшей удойливостью. С достижением зрелого возраста молоко этих коз приобретает терпкий, резкий вкус, за который его так ценят майоркинцы, и по причине которого оно не представляется удобоусвояемым для нас.
Подружка наших дней монастырских переживала свою первую беременность; двухлетнего возраста она еще не достигла, и ее молоко имело очень нежный вкус, правда, давала она его совсем мало, особенно сейчас, находясь в разлуке со своими родичами, с коими вместе она так любила - нет, не резвиться (не пристало этим заниматься сверхсерьезной, какой и подобает быть истинной майоркинке, молодой козе) - но отрешенно мечтать, стоя на вершине горы. И вот теперь она тосковала, почти так же как и мы. Ни обилие травы, произрастающей во внутреннем дворе, ни разнообразие ароматических растений, разводимых еще монахами-картезианцами и сохранившихся в канавках, пролегающих через наш цветник, не могли облегчить ее житие в неволе. Она скиталась от клуатра к клуатру и обрушивала на толщу каменных стен свои безутешные, отчаянные стенания. Дабы скрасить ее одиночество, мы купили для нее толстую овцу с густой белой шерстью длиною примерно шесть дюймов; во Франции такие персонажи можно увидеть сегодня лишь в витринах игрушечных магазинов или на рисунках старых бабушкиных вееров. В компании столь замечательной вновь обретенной спутницы, тоже приносившей нам достаточно жирное молоко, наша подопечная обрела некоторый покой. Но даже общими усилиями два обеспеченных хорошим питанием животных давали столь малый удой, что скоро сам собой начал напрашиваться вопрос, а не наведываются ли Мария Антония, la niЯa Из этого деликатного молока, смешанного с миндальным, которое мы с детьми по очереди выжимали из толченых орехов, получался очень полезный для здоровья и очень приятный на вкус напиток. Других возможностей раздобыть какие-либо исцеляющие средства у нас не было. Отвратительные снадобья, продававшиеся в Пальме, были очень сомнительного изготовления. Поставляемый из Испании плохо очищенный сахар был черный, маслянистый и оказывал слабительное действие на тех, кто не имел к нему привычки.
Однажды нам показалось, что мы спасены - мы увидели фиалки в саду одного богатого фермера. Он разрешил нам сорвать некоторое количество, для того чтобы мы могли приготовить лекарственный настой. За каждую фиалку из получившегося букетика он взял с нас по одному су, майоркинскому су, равному трем французским.
Вдобавок к своим семейным хлопотам, нам приходилось самим подметать комнаты и, дабы обеспечить себе ночной сон, самим заправлять постели, поскольку наша служанка-майоркинка не могла дотронуться до чего-либо, не поделившись при этом чрезвычайно щедро тем самым, увиденным нами однажды на спинке поданного с пылу с жару цыпленка, добром, что вызвало у детей столь бурное оживление. У нас оставалось крайне мало времени на работу и прогулки, но эти часы мы использовали максимально выгодно. После того как дети внимательно выслушивали свои уроки, нам стоило лишь высунуть нос, как мы тут же обнаруживали вокруг себя удивительный, бесконечно разнообразный мир. На каждом шагу нашему взору, ограничивавшемуся со всех сторон горными преградами, представали неожиданные живописные картины: церквушка на краю обрыва; случайная розовая[3] роща, приютившаяся на рассеченном трещинами склоне; хижина на берегу спрятавшегося в высоком тростнике ручья; лес, взгромоздившийся на огромные, покрытые мхом и обвитые плющом скалы. В момент, когда, наконец, солнце соблаговоляло показаться, ко всем растениям, каменьям, испещренной дождевыми руслами земле, возвращалась необыкновенная яркость и свежесть красок.
Две прогулки были особенно запоминающимися, несмотря на то, что о первой из них, предпринятой еще в начале нашего пребывания на Майорке, мне нелегко вспоминать. В ту прогулку, по настоятельной просьбе нашего друга (чье состояние еще не вызывало тогда никаких беспокойств), тоже пожелавшего насладиться великолепием здешних видов, мы отправились вместе. Думаю, переутомление, случившееся в походе, и оказалось причиной его заболевания. Целью нашего похода была отшельническая хижина, находившаяся на морском берегу, приблизительно в трех милях от Картезианского монастыря. Мы продвигались по правому склону горного хребта, вдоль каменистой, ног не щадящей тропы, преодолевая один подъем за другим, пока не добрались до северного берега острова. За каждым поворотом открывался прекрасный вид сверху на море, от которого нас отделяли растущие сплошным ковром буйные заросли. Впервые в жизни, вместо привычных белых клифов, пустынных илистых и песчаных пляжей, я видела береговую линию, изобилующую растительностью, где деревья и травы буквально врастают в волны. Наблюдаемые с любого из тех мест на взморьях Франции, где мне довелось побывать, даже с возвышенностей Порт-Вендрес, откуда открываются неописуемой красоты виды, мутные, малоприятные воды моря совсем не располагают к тому, чтобы подойти к ним поближе. Излюбленные всеми пляжи Лидо в Венеции - это пугающие голые пески, местообитание громадных ящериц, шмыгающих под вашими ногами и, подобно кошмару, преследующих вас растущими полчищами в вашем воображении. В Ройане, в Марселе, да практически везде, вдоль всех побережий, тянется полоса скользких водорослей с бесплодными песками, затрудняющая подступы к морю. На Майорке же я увидела море таким, каким раньше оно представлялось мне в мечтах - чистым, небесно голубым, похожим на покрытое перекатывающимися незаметно для человеческого глаза бороздами сапфирное поле, переходящее на горизонте в темно-зеленую гущу леса. Каждый последующий шаг по извилистой горной тропе предвещал появление новой панорамы, еще более впечатляющей, чем предыдущая. Однако для того чтобы добраться до расположенного внизу отшельнического жилища, нам пришлось совершить непростой спуск к побережью, хоть и поразившему нас в тот момент своим грандиозным великолепием, но все же уступающему по силе воздействия другому побережью, обнаруженному мною пару месяцев спустя.
Вид четверых-пятерых отшельников не вызывал никаких поэтических чувств. Их обиталище было настолько убогим и нецивилизованным, насколько требовалось тому быть в соответствии с канонами их веры. В единственную сторону от их террасного сада, где мы застали их за вскапыванием земли, простиралась лишь морская даль. Никаких внешних признаков религиозности за ними мы не заметили, и нам показалось, что ничего глупее их отшельничества придумать невозможно. Настоятель, одетый в свободную бежевую рубаху, оставил свою лопату и направился к нам. Сказать, что короткие волосы и грязная борода вовсе его не украшали, будет, пожалуй, недостаточно. Он поведал нам о суровых условиях соблюдаемой ими жизни, в особенности о невыносимом холоде, преобладающем на их побережье. Мы попробовали поинтересоваться, случаются ли здесь заморозки, однако все предпринятые нами совместно попытки растолковать ему, что такое "мороз", остались тщетными. Ни на одном из языков произнесенное слово он не распознал, и никогда не слышал о существовании стран холоднее Майорки. Между тем, он имел некоторое понятие о Франции, т.к. в 1830 году он видел направляющиеся на завоевание Алжира корабли французской флотилии; это было самым ярким, самым волнующим и, вероятно, единственным зрелищем всей его жизни. Он спросил у нас, удалось ли французам захватить Алжир, и когда мы сообщили ему, что они недавно завладели Константиной[4], он округлил от удивления глаза и воскликнул, что французы - великая нация.
восемьдесят. Мужчину уже постигла окончательная стадия старческого слабоумия, не глядя на которое он, тем не менее, был в состоянии, доведенными до автоматизма движениями трясущихся грубых рук, мастерить деревянные ложки. Несмотря на сохранившийся до этих лет слух, он обратил на нас внимание лишь после того, как настоятель позвал его. На окрик его большая, как у восковой куклы, голова повернулась в нашу сторону лицом, являющим идиотизм во всей его безобразной красе. Интеллектуальное падение длиною в целую жизнь было запечатлено в этом деэволюционировавшем выражении, от которого, словно от чего-то пугающего или нестерпимого, я поспешно отдернула взгляд. Мы подали отшельникам милостыню, имея в виду их принадлежность к одному из нищенствующих орденов, какие еще не вышли из культа, распространенного в среде крестьян, благодаря чему монахи здесь живут ни в чем не ведая нужды.
На обратном пути в Шартрёзу нас настиг жуткий, сбивающий с ног ветер, делавший продвижение столь изнурительным, что наш больной буквально выбивался из сил.
Вторую прогулку мы совершили за несколько дней до нашего отъезда с Майорки; она произвела на меня столь сильное впечатление, что я буду вспоминать ее до конца дней своих. В такой степени виды природы не воздействовали на меня прежде никогда. За всю свою жизнь похожие эмоции мне случалось переживать не более трех-четырех раз.
Наконец, дожди прекратились, и вдруг взялась весна. Стоял февраль; цвел миндаль, благоухали жонкилями луга. Кроме цвета неба и яркости пейзажных тонов, это было единственное улавливаемое глазом отличие между двумя сезонами, потому что вокруг здесь всегда много зеленых деревьев. Тем из них, что распускаются рано, не приходится противостоять заморозкам; травы всегда сохраняют свежесть, а цветы начинают выглядывать после первой же принятой утром солнечной ванны. Даже когда слой снега в нашем цветнике достигал половины фута, трепыхающиеся под шквалами ветра веселые, лишь слегка побледневшие, розочки ничуть не теряли бодрости духа и, вцепившись в садовую решетку для вьющихся растений, пережидали неприятности.
Часто, проходя мимо ворот монастыря, я обращала взгляд на север, в сторону моря; и вот однажды, когда наш больной почувствовал себя лучше и мог на два-три часа остаться один, мы с детьми, наконец, отправились в поход посмотреть на тот берег. Доселе данное направление не вызывало во мне ни малейшего любопытства, даже невзирая на то, что дети, избИгавшие все окрестности вдоль и поперек не хуже горных коз, уверяли меня, что прекрасней в мире места не найти. То ли потому, что прогулка к хижине отшельников имела для нас столь печальные последствия, то ли потому, что, согласно моим представлениям, вид, открывающийся на море с равнины, не способен впечатлять так, как впечатляет вид с высоты гор, в общем, почему-то ничто не склоняло меня к мысли выбраться за пределы стесненной горными склонами Вальдемосы.
ее стороны. Так вот, когда я устремляла взор поверх этой сАмой равнины, вдаль, к морскому горизонту, а это случалось каждый день, мое зрение и мои ощущения обманывали меня: вместо того, чтобы приглядеться и сообразить, что имеющая постепенный подъем равнина, на самом деле, уже совсем недалеко оканчивается резко, я воображала себе долгий, пологий скат по направлению к морю, имеющий протяженность пять-шесть лье. Какое другое объяснение можно найти тому, что уровень моря, которому, как я ошибочно полагала, соответствовало местоположение Шартрёзы, находился, в действительности, на две-три тысячи футов ниже? Временами я недоумевала, почему шум достаточно отдаленного, по моим понятиям, моря имеет столь огромную силу; но странное явление оставалось для меня загадкой. Возможно, мне не стоит позволять себе иногда подсмеиваться над столичными буржуа, коль уж я сама могу опростоволоситься в таких несложных вопросах. Мне не приходило в голову, что морской горизонт, которым я так часто любовалась, на самом деле, проходил в пятнадцати-двадцати лье от берега, а ближайшее место, о которое разбивались морские волны, находилось всего в получасе ходьбы от Шартрёзы. Всякий раз, когда дети уговаривали меня сходить посмотреть с ними море, под предлогом, будто бы до него лишь пару шагов пройти, мне казалось, что это занятие может отнять у меня много времени, и что в понятие "пара шагов" вкладывать реальный смысл дети вряд ли могут, и что, вероятно, под их "шагами" подразумеваются какие-нибудь гигантские шаги. Ведь кто не знает о том, что дети более склонны преодолевать расстояния при помощи фантазий, нежели при помощи ног, и не помнит сказку о семимильных сапогах Мальчика-с-пальчик, символизирующих идею о том, что для путешествующего по всему свету ребенка расстояний не существует?
того, кто обут в семимильные сапоги, а мне уже давным-давно ни во что другое, кроме шлепанцев, обуваться не приходилось, я возразила ему, что не могу, наравне с ним и его сестрицей, сигать через овраги, заросли и горные реки. Спустя четверть часа я сообразила - то, что мы преодолеваем, не было спуском к морю, поскольку горные потоки стремительно неслись нам навстречу; а море с каждым шагом все глубже и глубже пятилось к горизонту. Я была решительно настроена развернуться и по дороге в обратную сторону спросить у первого встречного крестьянина, не попадется ли нам, совершенно случайно, где-нибудь по пути море.
Под ветвями ивняка, в наносах, образовавшихся после ливневых вод, ковырялись три пастушки, или, точнее было бы сказать, три переодетые колдуньи, похоже, задумавшие откопать в этой грязи некий загадочный талисман, или колдовское средство. Первая, с одиноко торчащим зубом старуха была, не иначе, колдуньей по прозвищу Злой зуб, из тех, что размешивают в бадье свое зелье, приговаривая с помощью своего страшного зуба заклинания. Вторая колдунья, исходя из типа бабусиной внешности, была Бабой-Ягой[5] - заклятым врагом ортопедических заведений. С ужасающей гримасой обе старухи обернулись. Первая прицелилась своим грозным зубом в мою дочь, словно в угодившую к ней добычу, такую свеженькую и такую вкусненькую. Вторая, тряся головой, замахала клюкой, как если бы, взбесновавшись при виде прямой и стройной осанки моего сына, намеревалась переломить ему спину. Ну, а третья, юная и миловидная, вспрыгнула с легкостью на обочину канавы и, откинув на плечи накидку и сделав в нашу сторону знак рукой, направилась к нам. Конечно же, это была добрая колдунья - перевоплотившаяся в горянку маленькая фея. Фея предпочла, чтобы мы называли ее Перикой де Пиер-Бруно.
Перика была самым светлым созданьем из всех, кто мне встретился на Майорке. Она и наша молодая козочка - единственные два живых существа, которые, при воспоминании о Вальдемосе, продолжают и сегодня радовать мое сердце. Юное создание вывозилось в грязи до такой степени, что на ее месте даже козочка покраснела бы; однако несколько шагов по влажной траве вернули ее босым ногам первоначальный цвет, хоть и не белый, но красивый, как у смуглянки-андалусийки. Существо с обаятельной улыбкой, чудной, заражающей оптимизмом неумолчной говорливостью и готовностью помочь совершенно бескорыстно могло быть сравнимо для нас лишь с чистой, драгоценной жемчужиной. Перике было шестнадцать лет; ее круглое личико было нежным и бархатистым как персик. Она обладала правильностью и красотою линий греческой статуэтки. Ее талия была тонка как тростинка, кожа открытых рук имела коричневый оттенок. Из-под простой матерчатой [мантильи] спадали волосы, завязанные в спутанный как у молодого жеребенка хвост. Она довела нас до кромки своего поля, затем провела через лужайку с посевами, обсаженную деревьями и огороженную валунами; однако море всё не показывалось, и я уже начала думать, что лукавица Перика насмехается над нами.
Но вот она открыла небольшую калитку в ограждении, замыкающем луг, и мы увидели тропинку, сворачивающую за огромную скалу в форме сахарной головы. Не успели мы пройтись по тропинке, как вдруг, словно по волшебству, очутились высоко над морем, над пропастью, простирающейся под нашими ногами в глубину, до берега, на целое лье. От внезапности этого зрелища у меня закружилась голова, и стали подкашиваться ноги. Постепенно я начала приходить в себя и, наконец, набралась храбрости, чтобы продолжить путь вниз по тропе, скорее, более приспособленной под козьи копыта, нежели под человеческие ноги. Вид был настолько ошеломляющим, что правильнее было бы сравнить себя не с тем, кто обут в семимильные сапоги, а с тем, кто имеет ласточкины крылья. Я парила в небе, огибая гигантские известняковые столбы стофутовой выси, выстроившиеся вдоль береговой линии, стараясь заглянуть и вглубь врезающейся в породы горного массива бухточки справа от меня, где сосредоточились казавшиеся с высоты мошками рыбацкие лодки.
Внезапно я перестала что-либо видеть перед собой и под собой, кроме синевы моря. Тропа увильнула неизвестно куда, и я услышала, как над моей головой что-то прокричала Перика; дети за моей спиной, став на четвереньки, принялись кричать еще громче. Оглянувшись, я увидела дочь всю в слезах и вернулась по своим следам назад узнать, что стряслось. Через несколько мгновений я осознала, в чем была причина их испуга и отчаяния. Еще один шаг, и скорость моего спуска неминуемо начала бы увеличиваться стремительно, и тогда единственно возможным выходом не сорваться оставалось бы принять положение ползущей по потолку мухи, поскольку каменистый склон, на который я ступила, оказался нависающим над бухтой выступом утеса, чье основание было сильно размыто морем. Ужаснувшись самСй мысли о том, какая опасность угрожает из-за меня детям, я, увлекая детей за собой, опрометью бросилась наверх и отвела их за одну из громадных сахарных голов, где они могли чувствовать себя в безопасности. Еще раз взглянув оттуда на зияющую бездну залива и глубину размывов, я почувствовала новый прилив страха.
каждый из которых служил предупреждением о том, что далее дорога имеет свой следующий уступ. Наконец, я начала различать огромную абразионную полость в основании скалы, о которую разбивались набегающие волны, производя удивительно мерный мелодичный звук. Очнуться от магии неведомой мне музыки и спуститься обратно на землю из случайно открытого мною таинственного мира меня заставил резкий рывок за шиворот. Внезапная сила уронила меня способом наименее артистически красивым из всех - я не полетела ничком, знаменуя тем самым конец своей авантюры и себя самой, а, со свойственной человеку разумному манерой приземления, села на пятую точку. Мой сын, встревоженный и даже рассерженный, отчитал меня по всей строгости, так что мне пришлось отказаться от своего предприятия, конечно, не без определенного сожаления, которое продолжает меня посещать по сей день; ибо шлепанцы мои с годами тяжелеют, и, боюсь, крыльям уже не суждено когда-либо вырасти за моей спиною вновь и понести меня ввысь, так же как тогда, кружа над берегами.
Между тем, совершенно неоспоримо, и мне известно об этом не хуже других, что зримое и видимое - не всегда одно и то же. Однако сие можно считать абсолютной истиной лишь применительно к произведениям искусства и творениям рук человеческих. То ли моя ленивость воображения выше среднего, то ли (что вполне возможно) мой талант скромнее Божьего, но обыкновенно я обнаруживаю природу значительно более красивой, чем предполагаю увидеть, и никогда - воздействующей дурно, разумеется, если в этот час лично сама не нахожусь в дурном расположении духа.
А посему не могу утешиться, что так и не успела преодолеть поворот, ведущий за следующую скалу. Возможно, я увидела бы укрывшуюся под сводом перламутрового грота Амфитриту[6] собственной персоной, с челом, увенчанным шепчущими водорослями. Вместо этого мне всего лишь оставалось посмотреть на известняковые столбы, приобретшие странные очертания и неожиданные позы, половина из которых возвышались над глубоководьем колоннами, тогда как другие свешивались пещерными сталактитами. Неимоверной живучести деревья с искривленными стволами и наполовину выкорчеванные ветрами склонялись над пропастью моря, из чьих недр вздымалась до самых небес другая гора - хрустально-алмазно-сапфирная. Многим известно, что наблюдаемое с огромной высоты море создает иллюзию вертикальной плоскости. Но не каждый возьмется сие объяснить.
Затем дети решили, что хотят принести с собой какие-нибудь растения. На этих каменистых склонах произрастают самые прекрасные в мире лилиецветные. Втроем мы, наконец, извлекли луковицу амариллиса ярко-красного, которую, по причине ее тяжелого веса, мы так и не донесли до Шартрёзы. Сын все же разделил ее на части и прихватил с собой одну их них, размером с его собственную голову, специально для того, чтобы показать это сказочное растение нашему больному другу. Перика, насобирав по дороге огромную охапку хвороста, которым нам, в силу быстроты и бесцеремонности движений нашей проводницы, на каждом шагу доставалось по носу, отвела нас обратно на окраину деревни. Нам стоило огромных трудов уговорить ее пройти с нами в Шартрёзу и принять от нас в знак нашей благодарности подарок на память. Милая Перика, ты так и не узнаешь, сколько радости доставила мне ты, просто показав, что среди обезьян может обитать милое, очаровательное, готовое совершенно бескорыстно прийти на помощь человеческое существо! Тем вечером мы все чувствовали себя счастливыми, оттого что покидаем Вальдемосу, познакомившись с таким замечательным человеком.
Примечания
К концу 18 столетия прогресс в изучении туберкулеза явно замедлился. И это было обусловлено не столько отсутствием заметных открытий, сколько инертностью и грузом медицинских традиций, а также слепым преклонением перед идеями, передаваемыми медицинскими светилами. К примеру, в то время активно практиковались кровопускания, еще более истощавшие и без того уже обессиленных туберкулезных больных.
[2] - миракль (спектакль) от франц. miracle, или лат. miraculum (чудо) - жанр средневековой религиозной драмы - мистерии (либо составная часть грандиозного, длящегося много часов, а то и несколько дней подряд, мистериального представления). Основу сюжета миракля составляет чудо, совершенное Девой Марией или святыми. Миракль непременно носит назидательный характер, его текст изложен в стихотворной форме.
[3] - очень эффектные, ржаво-красные цветки) автором было ошибочно принято распространенное здесь и внешне похожее на нее земляничное дерево (или земляничник) тоже принадлежащее к семейству вересковых (Arbutus unedo - земляничник крупноплодный, вечнозеленое, небольшое (5-15 м) дерево, или куст; своё название земляничник получил за оригинальную форму плодов: красно-розовые шарики, напоминающие по форме огромные земляничины).
[4] -
[5] - во французском тексте - "феей Карабос", злой колдуньей из сказок Перро, которую, так же как и Бабу-Ягу из русских сказок, обычно изображают старой горбуньей.
Амфитрита (греч. Amphitrite) - в греческой мифологии одна из нереид, морских божеств, дочерей морского бога Нерея и океаниды Дориды, супруга бога Посейдона. Миф гласит: когда Посейдон вознамерился взять ее в жены, "темноокая" Амфитрита убежала от него в уединенный залив и скрылась от его любви в одной из пещер Океана, ища приют у Атланта. Но дельфин, преданный своему господину, обнаружил ее и доставил Посейдону.