Ганя.
Глава VIII

VIII

Несколько дней спустя первые лучи румяной утренней зари ворвались в мою комнату чрез сердцеобразную вырезку ставня и разбудили меня. Вскоре кто-то постучал в раму и в окне показалось не лицо Мицкевичевой Зоси, которая таким образом будила Тадеуша, не личико моей Гани, а усищи лесника Ваха.

- Панич! - послышался его грубый голос.

- Что тебе?

- Волки гонятся за волчицей в Погоровых кустах. Нам бы нужно собраться на охоту.

- Сейчас!

Я мигом оделся, взял ружьё, нож и вышел. Вах стоял весь мокрый от утренней росы с длинною заржавевшей одностволкой, из которой, между прочим, почти никогда не промахивался. Утро было раннее; ни солнце не вышло на небо, ни люди на работу, ни скот в поле. Старик сильно торопился.

- У меня тележка. Поедем к ямам.

Мы сели и поехали. Сейчас за амбарами заяц выскочил из овса, перебежал нам дорогу и помчался по лугу, пестря своим следом его росистую поверхность.

- Заяц через дорогу! Плохая примета! - сказал старик и через минуту прибавил: - Поздно уж. Вот, вот уж земля и тень схватит.

Это значило, что вскоре взойдёт солнце, потому что при свете зари тело не отбрасывает тени на землю.

- А при тени плохо? - спросил я.

- При большой ещё туда-сюда, а при маленькой - пропащий труд.

Это нужно было объяснять так: чем позже, тем хуже, - известно, чем ближе к полудню, тем тень становится меньше.

- Откуда мы начнём? - спросил я.

- С ям, от самых Погоровых кустов.

Погоровы кусты - это была самая заросшая часть леса, где находились ямы от вывороченных с корнем старых деревьев.

- Ты думаешь, Вах, он пойдёт на нас?

- Я стану подвывать как волк, - может быть какой-нибудь волк и выйдет.

- А может и нет.

- Ну, вот нет! Выйдет.

Мы доехали до хаты Ваха, оставили лошадь и тележку мальчику, а сами пошли пешком. Через полчаса, когда солнце уже начинало всходить, мы сидели уже в ямах.

Около нас была непроходимая чаща мелкой заросли, только кое-где возвышались крупные деревья. Наша яма была настолько глубока, что мы спрятались в ней с головой.

Мы сели друг к другу спинами. Наружу выходили только наши шапки, да ружейные стволы.

- Слушай! - сказал Вах. - Начинаю.

Вложив два пальца в рот, Вах протяжно завыл, как волчица, призывающая волков.

- Слушай!

И он приложил ухо к земле.

- Слышно, только далеко. С полмили будет.

Он подождал с четверть часа, потом опять завыл, перебирая пальцами во рту. Жалобный и зловещий голос огласил заросли и далеко, далеко прокатился по мокрой земле, перебегая от сосны до сосны.

Вах снова приложил ухо к земле.

- Подал голос! Теперь не дальше как за полторы версты.

Действительно, теперь и я услыхал точно отдалённое эхо воя, едва слышное, но такое, какое можно было различить среди шума листьев.

- Откуда он выйдет? - спросил я.

- На вас прямо.

Вах завыл третий раз; ответный вой теперь послышался ближе. Я крепко сжал ружьё в руках и затаил дыхание. Тишина была полнейшая, только с лещины скатывались крупные капли росы, которая падала вниз, шурша по листьям. Издали, с другой стороны леса, доходило до нас токование глухаря.

Вдруг, в каких-нибудь трёхстах шагах, что-то мелькнуло, кусты можжевельника раздвинулись и посреди тёмных игл показалась серая треугольная голова с остроконечными ушами и глазами, налитыми кровью.

Стрелять я не мог, потому что волк был ещё чересчур далеко, и ждал терпеливо, хотя сердце у меня так и билось. Вскоре зверь весь вышел из кустов и несколькими прыжками приблизился к кустарнику, осторожно обнюхиваясь со всех сторон. В полуторастах шагах волк остановился, как будто что почуял. Я знал, что ближе он уже не подойдёт и потянул курок.

Звук выстрела смешался с болезненным визгом волка. Я выскочил из ямы. Вах за мною, но волка мы не нашли на месте. Вах всё-таки внимательно осмотрел всю полянку и сказал:

- Ранен!

Действительно, на траве были следы крови.

- Не промах, - нет, хоть и далеко. Ранен; да, ранен, - нужно идти за ним.

Мы пошли. Кое-где мы натыкались на помятую траву и более ясные следы крови, - было видно, что раненый волк от времени до времени отдыхал. Прошёл один час, прошёл другой; солнце взошло уже высоко, мы прошли много, а следы становились всё менее и менее заметными и, наконец, привели нас к болоту, заросшему тростником и аиром. Дальше без собаки идти было нельзя.

- Он тут и останется, а завтра я его найду, - сказал Вах и мы вернулись домой.

Я скоро перестал думать и о волке, и о Вахе, и не особенно счастливом исходе охоты и вновь вступил в круг своих горестных мыслей. Когда мы подходили к лесу, заяц выскочил почти из-под моих ног, а я, вместо того чтобы выстрелить по нем, только вздрогнул, как человек пробуждённый от глубокого сна.

Но я только усмехнулся и молча зашагал вперёд. Проходя по лесной тропинке, которая называлась "Тёткина дорожка" и вела к Хожельской дороге, я вдруг увидал на влажной земле следы подкованных конских копыт.

- Не знаешь, Вах, что это за следы? - спрашиваю я.

- Кажется, это хожельский панич проехал к вам, - ответил Вах.

- Ну, так и я пойду домой. Будь здоров, Вах.

Вах робко начал просить меня завернуть на минуту в его хату, закусить что-нибудь. Я знал, что обижу его, если откажусь, и всё-таки отказался, - впрочем обещал, что приду завтра утром. Я не хотел, чтобы Селим и Ганя долго оставались друг с другом, да ещё и без меня. За шесть дней, которые прошли после нашей поездки в Устшицу, Селим навещал нас каждодневно. Любовь молодых людей быстро развивалась перед моими глазами. Но я оберегал их, как зеницу ока, а сегодня в первый раз вышло так, что они могли надолго оставаться с глазу на глаз. А ну, подумал я, дело между ними дойдёт до признания? - и я чувствовал, что бледнею, как человек, который утрачивает последнюю надежду.

Я боялся этого, как какого-нибудь несчастья, как неизбежного смертного приговора, о котором всякий знает, что он должен рано или поздно совершиться, и что отвратить его нет никакой возможности.

На дворе нашего дома я застал ксёндза Людвика с мешком на голове и с проволочною маской на лице. Ксёндз Людвик собирался идти на пасеку.

- Селим здесь? - спросил я его.

- Здесь; часа полтора как приехал.

Сердце моё забилось тревогой.

- А где он теперь?

- Собирались идти на пруд с Ганей и Евой.

Я стремглав бросился к берегу пруда, где стояли лодки. Действительно, одной из самых больших лодок не оказалось на месте; посмотрел я на пруд, но сразу ничего не мог увидать. Я догадался, что Селим должен был повернуть направо, к ольшняку, вследствие чего лодку, вместе с едущими на ней, должны были заслонять прибрежные тростники. Я схватил весло, вскочил в маленькую одиночную лодку, выбрался в пруд, но придерживаясь тростников, так чтобы видеть всё и вместе с тем не быть замеченным.

Вскоре я увидал их. На широком пространстве, свободном от тростников, стояла неподвижная лодка, - вёсла были подняты кверху. На одном конце сидели Селим и Ганя, на другом, повернувшись к ним спиною, моя сестрёнка, Ева. Ева наклонилась к воде и радостно шлёпала по ней руками; Селим и Ганя сидели почти плечо к плечу и о чём-то горячо разговаривали. Ни малейшее дуновение ветерка не морщило гладкой поверхности воды, - лодка, Ганя, Селим и Ева отражались как в огромном зеркале.

Может быть это была прекрасная картинка, но при виде её я почувствовал, как кровь ударила мне в голову. Я понял всё: они взяли с собой Еву потому, что девочка не могла помешать им и понять их любовных объяснений. Они взяли её для отвода глаз. "Свершилось!" - подумал я про себя. "Свершилось!" - зашумели тростники. "Свершилось!" - прошептала волна, ударяющаяся о край моей лодки, и в глазах моих потемнело; меня попеременно бросало то в жар, то в холод; я чувствовал, как бледнеет моё лицо. "Потерял ты Ганю, потерял!" - кричали какие-то голоса и вокруг меня и во мне самом. А потом кто-то шепнул мне: "придвинься поближе и спрячься в тростниках, тогда ещё и не то увидишь"... Я послушался и ещё больше придвинулся со своею лодкой. Но и отсюда услыхать я ничего не мог, - я только видеть мог лучше. Они сидели рядом, на одной скамье, но за руки не держались. Селим подвинулся к Гане. Одну минуту мне представилось, что он стоял перед ней на коленях и смотрел на неё умоляющими глазами, она же беспокойно оглядывалась вокруг и потом подняла глаза к небу. Я видел, что она была взволнована; я видел, что он умолял её о чём-то; я видел, наконец, как он сложил руки, как она медленно, медленно повернула к нему голову, как начала было склоняться к нему, но вдруг опомнилась, вздрогнула и отодвинулась к самому краю лодки. Тогда он схватил её за рукав, точно боясь, чтоб она не упала в воду. Я видел, что потом он уже не выпускал её руки, а потом не видал уже ничего, потому что какая-то туча заволокла мне глаза. Я выпустил весло и упал на дно лодки. "Ко мне... на помощь!.. Боже, человека убивают!" - кричал я в глубине души. Я чувствовал, что мне не хватает дыхания. О, как я любил и как был несчастен! Лёжа на дне лодки и от бешенства разрывая своё платье, я вместе с тем чувствовал всё бессилие этого бешенства. Да, я был бессилен, бессилен как атлет со связанными руками; что я мог бы сделать? Я мог бы убить Селима, самого себя, мог бы ударить своею лодкой в их лодку и потопить их обоих, но я не мог вырвать из сердца Гани её любовь к Селиму и завладеть ею всецело, безразрывно.

Это чувство бессильного гнева, убеждение, что средства поправить дело нет, в настоящую минуту терзало меня более всего. Я всегда стыдился плакать, даже перед самим собою, и чем сильнее боль выжимала слёзы из моих глаз, тем сильнее удерживала их гордость. Но теперь бессильное бешенство сломило меня, и я зарыдал спазматическим рыданием.

Долго рыдал я, потом на меня напало какое-то оцепенение. Мысль моя почти перестала работать, оконечности рук и ног похолодели. Мне делалось всё хуже и хуже. Как-то смутно я сознавал, что может быть это приближается смерть, холодное, ледяное спокойствие. Мне казалось, что она берёт меня в своё обладание, и я бестрепетно приветствовал её. "Кончено!" - подумал я и словно огромная тяжесть свалилась с моей груди.

Но оказывается, что ничего не кончилось. Сколько времени я пролежал на дне лодки, я не могу сказать. По небесному своду перед моими глазами по временам скользили лёгкие, пушистые облачка, пролетали с жалобным криком чайки и журавли. Солнце взошло высоко и изливало на землю потоки огня. Ветер стих совершенно, тростник умолк и стоял совершенно неподвижно. Я очнулся точно от глубокого сна и оглянулся кругом. Лодки с Селимом и Ганей уже не было. Тишина и радость, разлитые во всей природе, представляли странный контраст с состоянием моего духа. Вокруг всё было спокойно, всё улыбалось. Только тёмно-сапфирные водяные стрекозы садились на края моей лодки и на круглые, щитообразные листья кувшинок; маленькие серенькие птички колыхались на стеблях тростника и что-то тихонько чирикали; где-то слышалось испуганное жужжание каким-то образом залетевшей сюда пчелы; чирки выводили своих птенцов на открытое водное пространство. Семьи птиц посвящали меня во все тайны своей домашней жизни, но я не обращал внимания ни на что. Моё оцепенение ещё не прошло. День был знойный, я чувствовал нестерпимую головную боль и жажду и, наклонившись, зачерпнул рукою воды. Это до некоторой степени придало мне силы. Я взял весло и поплыл вдоль камышей домой. Было уже поздно и меня, вероятно, давно хватились.

Дорогой я попробовал успокоиться. Если Селим и Ганя объяснились в любви друг с другом, то может быть это и лучше, думал я. По крайней мере кончились эти проклятые дни сомнения и ожидания. Горе приподняло своё забрало и стоит передо мною с открытым лицом. Я уже знаю его и должен с ним бороться. Странное дело, эта мысль доставила мне даже что-то вроде удовольствия. Но уверенности у меня всё-таки ещё не было, и я решил подробно расспросить Еву, по крайней мере настолько, насколько это возможно.

Домой я попал к обеду, Селиму поклонился холодно и молча сел за стол. Отец посмотрел на меня и спросил:

- Что с тобою? ты болен?

- Нет. Я здоров, только утомился. Я встал в три часа.

- Ходил с Вахом на волков. Одного подстрелил. Потом лёг спать.

- Посмотрись-ка в зеркало, каков ты.

Ганя перестала есть и внимательно посмотрела на меня.

- Может быть последняя поездка в Устшицу так подействовала на вас, пан Генрик? - спросила она.

Я посмотрел ей прямо в глаза и резко спросил:

- А ты как думаешь?

Ганя смешалась и пробормотала что-то невнятное. Селим поспешил ей на помощь.

- Ну, это очень естественно. Кто любит, тот худеет.

Я попеременно окинул взглядом несколько раз и Ганю и Селима и ответил медленно, ясно, отчеканивая каждую букву:

- Не вижу, чтоб вы похудели, - ни ты, ни Ганя.

Щёки и у того и другой вспыхнули ярким румянцем. Наступила минута очень неловкого молчания. Я сам сомневался, не зашёл ли я очень далеко; к счастью, отец слышал не всё, что говорили, а ксёндз Людвик принял это за обычную ссору молодых людей.

- Ишь ты оса с жалом! - воскликнул он и понюхал табаку. - Досталось вам? Вперёд наука, не задевайте его.

О, Боже, как мало этот триумф радовал меня!

После обеда, проходя по гостиной, я посмотрелся в зеркало. Действительно, вид у меня был нехороший. Лицо моё как-то осунулось, вокруг глаз появились синие круги; я подурнел страшно, но теперь мне было всё равно. Я пошёл разыскивать Еву. Обе мои сестрёнки, - они обыкновенно обедали раньше нас, - были в саду, около детской гимнастики. Ева сидела на деревянном кресле, привязанная к поперечной балке, и раскачивалась взад и вперёд. Увидав меня, она улыбнулась мне и протянула ручонки. Я снял её с качелей и унёс в глубину аллеи.

- Что ты делала сегодня весь день? - спросил я.

- Ездила гулять с мужем и Ганей, - ответила девочка (Селима она называла своим мужем).

- А вела себя хорошо?

- Хорошо.

- Хорошие дети прислушиваются всегда к тому, что говорят старшие, и замечают, чему бы научиться. Ты помнишь, что Селим говорил Гане?

- Забыла.

- Да может быть хоть немного помнишь?

- Нет, забыла.

Девочка посмотрела на меня глазами полными слёз и ответила дрожащим голосом:

- Я всё забыла!

не хотел больше огорчать её. Я поцеловал её, приласкал и отпустил домой. Девочка сейчас же побежала на качели, а я остался один, с тем же запасом сведений, как и прежде, но с более и более крепнущим убеждением, что объяснение между Ганей и Селимом уже наступило.

Вечером в этот же день Селим сказал мне:

- Мы не увидимся с неделю: я еду.

- Куда? - равнодушно спросил я.

- Отец приказывает мне навестить дядю в Шумной; я там и пробуду с неделю.

Напротив, она даже улыбнулась, кокетливо посмотрела на Селима и спросила:

- А вы с удовольствием едете туда?

- Как собака на цепь! - выпалил Селим, но сейчас же опомнился, и увидав, что madame д'Ив поморщилась, прибавил:

- Извините меня за тривиальное выражение. Я дядю люблю, но мне... здесь... возле madame д'Ив... лучше.

за ухо и с добродушной улыбкой проговорила:

- Молодой человек, я могла бы быть вашей матерью.

Селим поцеловал у неё руку и спокойствие вновь водворилось, А я тем временем думал: какая однако разница между мной и Селимом! Если б я пользовался взаимностью Гани, то только бы мечтал и смотрел в небо. Мне было бы не до шуток, а Селим смеялся, дурачился и был весел, как будто ничего не случилось. Впрочем, когда он и сиял от счастья, то и это делал весело. При самом отъезде он сказал мне:

- Знаешь, что я скажу тебе: поедем со мной!

- Не поеду. Не имею ни малейшего намерения.

- Ты какой-то стал странный, - сказал он. - Я не узнаю тебя с некоторого времени, но...

- Доканчивай.

- Но влюблённым всё прощается.

- За исключением того, если становятся нам на дороге, - ответил я тоном статуи командора.

- Что ты говоришь?

- Во-первых, что я не поеду, а во-вторых, что не всё прощается.

Если бы при этом разговоре не присутствовали все наши домашние, то Селим, конечно, постарался бы разъяснить дело. Но я разъяснений не хотел, пока у меня в руках не было более ясных доказательств. Я заметил только, что последние мои слова обеспокоили Селима, а Ганю встревожили. Селим ещё оттянул время своего отъезда под разными более или менее неосновательными предлогами и потом, улучив минуту, шепнул мне тихо:

- Садись верхом и проводи меня. Мне хочется поговорить с тобой.