Письма из Африки.
Глава IV.

IV.
Разочарование. - Раздумье. - Суэц. - Город и порт. - Пейзажи. - "Bundesrath". - Отъезд.

Французское судно компании "Messageries Maritimes", на котором я должен был идти в Красное море и Индийский океан, сыграло со всеми ужасную шутку. В агентствах нас уверили, что пароход придёт в Суэц 19 января, а он себе и пришёл, и ушёл 18. Как поступили те, кто купил билет заранее и находился в Каире или его окрестностях, - не знаю. Я был настолько осторожен или, вернее, ленив, что билета заранее не покупал. Несмотря на то, известие об этой выходке компании или капитана привело меня в самое скверное расположение духа. Мне предстояло что-нибудь одно: или ждать целый месяц другого французского судна, или идти на каком-нибудь другом. А все другие, за исключением английских, идут медленнее и далеко не отличаются удобствами.

Но я подумал: "Очевидно, пароход - это не поезд, который приходит в строго определённое время; поеду в Суэц и осмотрюсь там на месте".

Суэц манил меня по разным причинам. Во-первых, как новость. Кто до некоторой степени обладает особенностями Вечного жида, тот на одном месте долго не засидится. Во-вторых, на одном месте я замёрз бы, потому что та самая небывалая зима, которая в этом году засыпала снегом французские полки в Алжире, дала себя знать и нам на Ниле. Говоря попросту, мы щёлкали зубами в своих спальнях, в которых со времён Хеопса никто и никогда не видал печей. По ночам бывало так холодно, что в Большом музее краснели носы у всех Рамзесов, Сетов и Тутмесов, чего не случалось ни разу за последние четыре тысячи лет. Вдобавок ко всему, у меня сильно болело горло, и я рассчитывал, что климат Суэца окажется для меня более благоприятным. Ведь там уже настоящая Африка, Красное море, - тамошняя зима должна же иметь хоть каплю совести.

Почти всякий человек, если его встречает что-нибудь необыкновенное и, вместе с тем, желанное, полон тревог и опасений, не минет ли его это. Со мной было то же самое. Я должен был увидать тропическую Африку, - давно желал её видеть, но всё думал: "Не поверю, что еду туда, пока не взойду на палубу". А Суэц именно и приближал меня к палубе. Кроме того, в портовом городе, где сталкиваются люди, возвращающиеся из всех уголков Индейского океана, легче добыть сведения о Массаве, Занзибаре и африканском материке. В Каире нам сообщали такие разноречивые сведения, что мы не знали, как отнестись к ним. Одни утверждали, что "массика", то есть дождливая пора, во время которой путешествовать нельзя и не сто
ит, начинается в январе, другие считали январь и следующие за ним месяцы самыми лучшими для путешествия; одни угрожали нам лихорадкой, другие уверяли, что мы попадём в самую лучшую пору. Мы советовались с людьми, которые несомненно были и в Занзибаре, и в глубине Африки. Но быть и жить - две вещи разные. Настоящих сведений можно добиться только от постоянных жителей края. Путешественник, который провёл в нём несколько месяцев, ничего не знает и, вместе с тем, в редких случаях воздерживается от высказывания общих мнений. Исключительно дождливое лето может быть везде, но менее внимательный путешественник готов вывести заключение, что в таких-то краях лето всегда бывает дождливое, туманное и холодное.

Из чересчур поспешных выводов вытекают целые реки ошибок и заблуждений и в жизни, и в путешествиях. Когда-то я читал анекдот об одном англичанине, который, спасаясь от преследования крокодила в Судане, взлез на пальму и начал махать пуком листьев, чтобы дать знать о своём отчаянном положении. Другой англичанин заметил это издалека и важно записал в своей книжке, что в Судане есть пальмы, которые даже в минуты полного безветрия махают листьями при приближении человека, точно хотят угостить его финиками.

Отчего самолюбие не позволяет человеку признаться, что он не знает чего-нибудь? Уже по приезду в Суэц я узнал о существовании некоего греческого купчика, который только что появился прямо из Занзибара и даже заходил, с торговыми целями, в глубь материка. Он был брат моего хозяина, - значит, мне легко можно было расспрашивать его. Уверяет, что был везде, но так как по временам его ответы кажутся мне подозрительными, то я и спрашиваю его на пробу:

- Что, Багамойо - большой город?

- Столько-то жителей, - отвечает.

- А Килиманджаро?

- Там столько-то.

А Килиманджаро - гора, не город. Конечно, после такого ответа я посоветовал своему купчику пойти прогуляться по Суэцу.

Ходить по агентствам я всё-таки не перестал, - не перестал и раздумывать, куда мне ехать. Я всё ещё колебался в выборе места. Благодаря любезности и римским связям Семирадского, у меня были письма и в Массаву. За Массаву говорило многое. Прежде всего, путь до неё значительно ближе и менее труден, чем куда-нибудь, а после болезни в Каире я не собрался ещё с силами и должен был считаться с этим. Потом, климат Массавы, несмотря на тамошние знаменитые жары, здоров; там нет болотных лихорадок потому, что нет болот; там абиссинцы попросту берут человека и свёртывают ему шею, что не должно быть вещью особенно неприятною: недаром же Абиссиния так нравится итальянцам, что они лезут туда, не жалея своей шеи. По берегам характер страны пустынный как у Аравии или Египта. Правда, воды там нет; но кто и станет там пить воду, когда на белом свете есть вещи получше? В глуби возвышаются горы, покрытые роскошною растительностью, леса полны диких зверей, обитатели тоже дикие, хотя и христиане.

Последнее не столь важно, но, вообще говоря, в Абиссинии много привлекательного. А каковы её теперешние отношения к Италии? Разузнать это было очень трудно. Вот что значит не получать варшавских газет! Если отношения натянуты, если дело пахнет войною, то самый нейтральнейший путешественник легко может быть повешен на собственной нейтральности. А это меня не так уже привлекало. Конечно, я мог бы сидеть на песчаном островке или одинаково песчаном прибрежье без возможности заглянуть в глубину края. Правда, мне обещали, что я во всяком случае могу добраться до Керена, но только с сильным конвоем, то есть с огромными издержками. Но самое главное - если я заберусь в Абиссинию, то уж не буду иметь возможности посетить Занзибар и ближайший к нему материк.

в голову, что если хватит здоровья и денег, то Массава лежит на обратном пути из Занзибара. Итак, я решил ехать в Занзибар.

Потом как обыкновенно после всякого решения наступил конец раздумья, скуки, - явилось примирение с судьбою. Мы в стране, где верят в предопределение. Вероятно, мне суждено, чтоб я шёл не на французском судне "Amazone", а на немецком "Bundesrath", и под экватором ел бы Leberwurst, Sauerkraut и Kalbsbrust mit Kartoffeln-Salat [ливерную колбасу, кислую капусту и телячью грудинку с картофельным салатом - нем.]. Пусть так и будет. Тем временем у меня в распоряжении пять дней, которые я могу провести если не приятно, то, во всяком случае, оригинально, то есть проклинать холод в Африке и ходить в тёплом пальто по берегу Красного моря. В этом мне позавидовал бы любой англичанин.

Красное море отличается, прежде всего, тем, что оно зелёное. В особенности по утрам вода принимает совершенно изумрудный цвет. В течение дня она синеет, но никогда не бывает такого лазурного цвета как вода Средиземного моря. Это тем более странно, что канал сохраняет свой цвет и кажется голубою лентою, брошенною на золотистые пески Аравии и Египта.

Европейцев мало. Большая часть их живёт в порту Ибрагим; собственно в городе существует европейская часть, но в ней попадаются чаще всего греки. Толпа арабов и негров ещё грязнее, крикливее и назойливее, чем в других египетских городах. Точно нарочно собрали их вместе. Арабы живописны даже в своих лохмотьях, но каждый из них смотрит так, как будто бы дня два ничего не ел. В их порывистых движениях и навязчивости, переходящей всякую меру, просвечивает какая-то голодная горячка. Сначала трудно отдать себе отчёт, почему это так. Город расположен, кажется, великолепно, при самом устье канала. Не сотни, а тысячи больших кораблей, идущих в ту и другую сторону, останавливаются в здешнем порту. Суэц - точно ворота, ведущие в великие морские пространства, в Индию, Африку, Абиссинию; железные дороги соединяют город с Исмаилией и Каиром, и, несмотря на это, на всём здесь лежит отпечаток застоя, убожества и нищеты.

Путешественник является добычей, на которую бросается местная толпа как стадо шакалов. Кто не умеет обороняться, того разрывают.

Но приезжающих сюда в общем немного. Те, которые собираются ехать из Египта в дальние страны, садятся на корабль в Порт-Саиде. Возвращающиеся также редко высаживаются здесь.

Пароходы, правда, останавливаются в Суэце тысячами, но только затем, чтобы визировать в портовой инспекции свои бумаги, и тотчас же идут далее. Если бы Суэц когда-нибудь стал срединным пунктом торговли между Египтом, с одной стороны, и прибрежьем Красного моря и Абиссинией - с другой, то, несомненно, богатство и народонаселение его тотчас же бы возросли. А теперь пока его положение напоминает положение Тантала. Неисчислимые богатства проходят мимо него, но только проходят, и ни руки, ни уста схватить их не могут. Порт-Саид отнял у Суэца всё, даже хлеб насущный.

Скучно было жить в этом египетском Голодае. Боль в горле мучила меня по-прежнему, и я не мог отважиться на поездку к источникам Моисея, лежащим по другую сторону залива. Холод стоял всё время, но иногда проглядывало и солнце, - тогда я ходил в порт Ибрагим по длинной плотине, прорезывающей весь залив. Во время отлива вода почти вся уходит, и только жёлтые пески блестят на солнце. Около города, под амфитеатром гор, находятся места более глубокие, откуда вода не уходит, - любимое местопребывание крабов, которые кишат здесь тысячами. Во время прилива зелёная волна заливает всё и мчится вперёд так быстро, что от неё не спасёшься даже верхом. Известно, что Наполеон едва не утонул во время одного из таких приливов.

и не погаснут в наступающем мраке.

На горах этих лежит печать особой торжественности, - они возвышаются как стены на границе жизни и смерти. Здесь, внизу, город, порт, дамба, движутся суда, поезда, лодки, - там - вечное молчание. Туда никто не ходит, потому что незачем ходить. Там начинается область скал и песчаных холмов. Кое-где попадается красный вереск, кое-где иерихонская роза продерётся из-за песка своими сухими ветвями - и только; кругом ни дерева, ни кустика, ни капли воды - открытое, мёртвое пространство. В этой пустыне кроется что-то угрожающее, тревожное, потому что в голове человека невольно нарождается вопрос: зачем существует эта пустыня, кому нужен этот простор? Здесь какая-то слепая бесцельность; здесь трудно отрешиться от мысли, что не мир существует для жизни, а жизнь сама цепляется только за то, за что может уцепиться как плесень.

Кто хоть один раз в жизни смотрел в телескоп на луну, тот легко припомнит, как угнетают человеческую мысль лунные поля, такие страшные, так дико безобразные, как будто бы они замерли в конвульсиях. Вот и суэцкие горы, в особенности ночью, в зеленоватом, холодном освещении совершенно напоминают лунные поля. Позже я убедился, что оба берега Красного моря, вплоть до мыса Гвардафуй, производят такое же впечатление мертвенности.

Днём, по крайней мере, у подножия гор слышен свист локомотивов, которым отвечают громовым рычанием пароходы из порта. Пески Синая весело светятся на солнце; по голубой ленте канала в ту и другую сторону мчатся лодки или арабские фелуки, похожие издали на стада диких уток. Иногда пройдёт пароход, огромный как кит. Круглые окна его светятся, как будто он везёт из-под экватора дюжину солнц на продажу, из трубы вырываются клубы чёрного дыма. Масса воздуха и света. Чайки то блестят на солнце своими белыми перьями, то почти тонут в синем небе. Кто хочет насмотреться на игру света, тот пусть смотрит на паруса фелук. В пасмурный день они однообразно-белые, но когда солнечные лучи ударяют на воду и песок, паруса светятся и золотистым, и розовым, и голубым цветом, изменяются как радуга, и тогда становится понятным, что яркость красок на картинах "пленеристов" вовсе не произвольная выдумка, как это представляется на первый взгляд.

Но пасмурных дней было большие, чем погожих. Наконец, пришёл и наш "Bundesrath". Вечером мы простились с городом и выехали ночевать в порт, чтобы на рассвете переселиться на пароход. Приятный ночлег! Скверная и грязная гостиница была набита битком, так что нам пришлось поместиться в ванной. Запах из металлических труб, клопы, прусаки и прочие меньшие, но ещё более кровожадные существа не дали нам сомкнуть глаз ни на минуту.

"Bundesrath"'у. Кругом всё спало. Нагруженные разными свёртками и чемоданами, мы были похожи на разбойников, которые пользуются ночною порою, чтобы ускользнуть из города. Но вот у бульвара блеснул голубоватый огонь фонаря, - то наш пароходик. Мы садимся, берём наши вещи, платим арабам, - марш. Вместе с нами сидит грек, едущий тоже в Занзибар, и несколько арабов из местного гарнизона. Арабы при неверном свете мигающих фонариков кажутся какими-то фантастическими существами. Мы проходим мимо ряда домов с неосвещёнными окнами и вплываем в более широкое пространство. Наконец, начинает рассветать. Приближаемся к "Bundesrath"'у. Он невелик, не больше "Равенны", на которой я шёл от Неаполя до Порт-Саида. При боковой качке нас закачает не на шутку. Но это ничего. Пароходик наш подходит ближе. Через балюстраду высокой палубы к нам наклоняются головы немецких матросов. Мы входим на палубу, а оттуда спускаемся в салон. Пароход новый и приличный. Стены из полированного дерева, зеркала, красная бархатная мебель, - внешность если не роскошная, то, по крайней мере, удовлетворительная. У нас отбирают билеты и отводят в каюты, в которых придётся пробыть четырнадцать дней, - четырнадцать дней, конечно, если будет всё благополучно.

Первый туалет на пароходе всегда совершается с особою тщательностью, - некоторое кокетство в ожидании спутниц. Затем кофе и тихая, благочестивая молитва, чтобы первая немка, которая покажется нам, была бы хоть сколько-нибудь похожа на Гретхен.

В салоне ещё пусто, но это пустяки. Наш пароход - самый обыкновенный пароход, не какой-нибудь "Летучий голландец". Вот слышатся лёгкие шаги и входит... входит молодой человек с коротко остриженными волосами и очень длинными жёлтыми усами.

- Я такой-то, - рекомендуется он.

После обычного обмена любезностей, начинается беседа. Мы спрашиваем, много ли пассажиров в первом классе.

Отправляемся наверх, потому что, кажется, начинают вытягивать якорь. Утро ещё раннее и бледное, но туман ползёт кверху, - видно, что день будет погожий. От зеркальной поверхности воды веет утреннею свежестью. Вокруг слегка колышутся пустые бочки, пучки соломы, клочки бумаги, а между ними плавают чайки, внимательно присматриваясь на все стороны, точно им поручили надзирать за портом. В воздухе пахнет смолой и каменноугольным дымом. И здесь, и там стоят большие пароходы на якорях, отражаясь в гладкой воде, и, кажется, дремлют точно огромные животные, утомлённые дальнею дорогою, - обычная картина порта. Всё это мне не ново, потому что я видал разные моря, но близко сердцу.

Пароход вдруг зарычал, точно прощаясь с землёй, и дрогнул. За кормой вода начала бурлить и пениться. Портовый бульвар начал отодвигаться от нас всё дальше и дальше. В таких случаях никогда невозможно удержаться от волнения, в особенности, когда едешь далеко, в неизвестные края. Человеком вдруг овладевает такая тоска по своим, что, кажется, если б у тебя были крылья чайки, то сейчас же сорвался бы с палубы и возвратился назад.

Но свершилось! Суэц всё более и более прячется в воду, египетский берег уходит, и перед нами открывается пространство Красного моря.