| Автор: | Сенкевич Г. А., год: 1884 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
Глава XXI
- Представьте себе, - по прошествии нескольких дней сказал Володыевский пану Лонгинусу, - этот человек так изменился в один час, как будто бы постарел на двадцать лет. Такой веселый, такой словоохотливый, такой изобретательный, что самого Улисса заткнул бы за пояс, а теперь сидит целый день на месте, дремлет да на старость постоянно жалуется. Я знал, что он ее любит, но не думал, что до такой степени.
- Что же тут удивительного? - вздохнул литвин. - Он тем более привязался к ней, что вырвал ее из рук Богуна и из-за нее подвергался стольким опасностям. Пока была надежда, он держался на ногах, но теперь, и его можно понять, - что ему делать на белом свете, одинокому, к кому прилепиться сердцем?
- Я пробовал уж и пить с ним, в надежде, что мед возвратит ему прежнюю бодрость, - куда там! Пить - пьет, но ничего не рассказывает о своих старых похождениях, не хвастается, только ослабеет, а потом повесит голову и спит. Я не думаю, что пан Скшетуский отдается большему отчаянию.
- Жаль его невыразимо; ведь это все-таки был великий рыцарь. Пойдемте к нему, пан Михал. Прежде он имел привычку подтрунивать надо мной, не давал мне слова сказать. Может быть, и теперь ему придет такая охота. Господи ты Боже мой, как люди меняются! Такой был веселый человек.
- Пойдемте, - сказал Володыевский. - Поздно уже, но ему по вечерам хуже бывает. Днем-то надремлется, а ночью спать не может.
Они нашли пана Заглобу сидящим у открытого окна, с головою, опущенной на руки. В замке уже прекратилось всякое движение, только стража перекликалась протяжными голосами, да в густой роще, отделяющей крепость от города, соловьи выводили свои звонкие трели. В открытое окно летел теплый весенний воздух, и ясные лучи месяца освещали унылое лицо пана Заглобы и его лысину.
- Добрый вечер, пан Заглоба.
- Добрый вечер.
- Что это вы размечтались у окна, вместо того, чтобы идти спать? - спросил Володыевский.
Заглоба вздохнул.
- Мне не до сна, - сказал он каким-то протяжным голосом. - Год тому назад, ровно год, мы были с нею над Кагам-ликом, и птицы пели точь-в-точь так же, как поют теперь... а где она теперь?
- Бог так рассудил, - сказал Володыевский.
- На горе и слезы, пан Михал! Нет уж для меня отрады. Он замолчал, и только за окном все отчетливей раздавались соловьиные трели.
- О, Боже, Боже! - вздохнул Заглоба. - Точь-в-точь, как над Кагамликом!
Пан Лонгинус смахнул слезу с длинных усов, а маленький рыцарь сказал после некоторого молчания:
- Знаете что? Горе - горем... давайте-ка лучше выпьем меду; от горя нет лучшего средства. Будем за кубком вспоминать лучшие времена.
- Пожалуй, - безучастно согласился Заглоба.
Володыевский приказал слуге принести меду и огня и, зная, что воспоминания лучше всего оживляют пана Заглобу, начал расспрашивать:
- В мае это было, в мае, - ответил Заглоба. - Мы перешли Кагамлик, чтобы идти в Золотоношу. Ох, тяжело жить на свете!
- Она была переодета?
- В казацкое платье. Волосы я должен был ей саблей отрубить, чтобы ее не узнали. Я помню место, куда я спрятал их вместе с саблей.
- Прелестная была панна! - добавил со вздохом пан Лонгинус.
- Я говорю вам, что с первого дня так полюбил ее, как будто воспитывал с малых лет. А она только ручки складывала передо мной и все благодарила, все благодарила за помощь и попечение. Лучше бы меня убили, чем дожить до сегодняшнего дня. Лучше бы мне не дожить до него!
Снова наступило молчание. Рыцари глотали мед, перемешанный со слезами. Наконец, Заглоба заговорил опять:
- Я думал при них прожить спокойно остатки дней моих, а теперь...
Его руки бессильно упали.
- Неоткуда ждать отрады, нигде не найдешь покоя, разве только в гробу.
Но прежде чем пан Заглоба договорил, в сенях послышался какой-то шум: кто-то непременно хотел войти, а прислужник не впускал. Володыевскому показалось, что он слышит знакомый голос; он крикнул слуге, чтобы тот впустил гостя.
Двери отворились, и на пороге показалось молодое румяное лицо Жендзяна, который, осмотрев всех присутствующих, поклонился:
- Во имя Отца и Сына!
- Во веки веков! - сказал Володыевский. - Это Жендзян.
- Я, я, - сказал паж, - и пришел засвидетельствовать вам свое почтение. А мой пан где?
- Твой пан в Корце и болен.
- Боже мой, что вы говорите? А тяжело он болен, сохрани Бог?
- Был тяжело, а теперь выздоравливает. Доктор говорит, что будет жив.
- А я приехал к нему с вестями о панне. Маленький рыцарь меланхолически покачал головой.
- Незачем тебе спешить. Пан Скшетуский уже знает о ее смерти, и мы теперь тоже горько оплакиваем ее.
- Чур меня! Что я слышу, панна умерла?
- Не умерла, а убита в Киеве злодеями.
- В каком еще Киеве, что вы мне рассказываете?
- В каком еще Киеве, ты что Киева не знаешь!
- Ради Бога! Вы что, шутите со мною, что ли? Что ей было делать в Киеве, когда она живет в овраге над Валадинкой, недалеко от Рашкова? И колдунья получила строгий приказ ни на шаг ее не отпускать до приезда Богуна. Клянусь Богом, я просто начинаю терять разум!
- Какая колдунья? Ты-то о чем толкуешь?
- А Горпина, длинная такая... я ее хорошо знаю.
Пан Заглоба вдруг вскочил с лавки и начал размахивать руками, как утопающий в водовороте.
- Ради Бога! - задыхаясь, крикнул он на Володыевского, - помолчите ради Бога, дайте мне расспросить.
Володыевский вздрогнул: так бледен был Заглоба, крупные капли пота покрывали его лысину. А старый шляхтич подскочил к Жендзяну, схватил мальчика за плечи и хрипло проговорил:
- Кто тебе сказал, что она... около Рашкова скрыта?
- Кто же мне мог сказать? Богун!
- Мальчишка, ты с ума сошел? - вспыхнул пан Заглоба, тряся Жендзяна изо всех сил. - Какой Богун?
- Господи! - заорал Жендзян. - Чего вы меня так трясете? Дайте мне вздохнуть, опомниться... я совсем одурел. Вы из меня все мозги вытрясете. Какой может быть Богун? Или вы его не знаете?
- Говори, или я тебя ножом пырну! Где ты видел Богуна?
- Во Владаве! Да чего вы от меня хотите? - Паж окончательно перепугался. - Что я за злодей какой...
Пан Заглоба упал на лавку; ему нечем было дышать. Володыевский поспешил ему на помощь:
- Когда ты видел Богуна?
- Три недели тому назад.
- Отчего ему не жить! Он мне сам рассказывал, как вы его искромсали, но он все-таки оправился...
- И он тебе говорил, что панна под Рашковом?
- Кто ж другой!
- Слушай, Жендзян, тут дело идет о жизни твоего пана и княжны... Сам ли Богун говорил тебе, что ее не было в Киеве?
- Пан Володыевский, как она могла быть в Киеве, когда он ее спрятал под Рашковом и приказал Горпине под страхом смерти, чтоб она не выпускала ее, а теперь дал мне пернач и свой перстень, чтоб я ехал к ней, потому что раны его вновь открылись, и он неизвестно сколько должен пролежать?
Пан Заглоба снова вскочил с лавки, схватил себя за остатки волос и начал кричать, как сумасшедший:
- Жива моя дочка, жива! Это не ее убили в Киеве! Жива, радость моя, голубка моя!
И старик топал ногами, смеялся, всхлипывал, наконец, схватил Жендзяна за голову, прижал его к своей груди и начал так целовать, что мальчик только попискивал:
- Ох! Отпустите душу на покаяние! Ей-Богу, я задыхаюсь... Да жива она, жива... Сейчас можно и ехать за ней... Пан Заглоба... ну... пан Заглоба!
- Пустите вы его, пусть рассказывает, ведь мы еще ничего не знаем, - вмешался Володыевский.
- Говори, говори! - кричал Заглоба.
- Рассказывай сначала, миленький, - сказал пан Лонгинус, по лицу которого тоже текли обильные слезы.
- Позвольте отдохнуть немного... и окно прикрыть надо, а то эти соловьи так свищут в кустах, что и слова не слышно.
- Меду! - крикнул Володыевский.
Жендзян закрыл окно со свойственной ему неторопливостью и попросил позволения сесть.
- Садись! - Пан Володыевский налил ему меду. - И пей с нами. Ты заслужил это, только рассказывай как можно скорей.
- Добрый мед! - сказал паж, посматривая через стакан на огонь.
- А, пропасть бы тебе! Будешь ли ты рассказывать? - торопил его Заглоба.
- А вы сразу и гневаться! Буду рассказывать сколько угодно...
- Вы, конечно, помните, как пришла весть о взятии Бара, как мы все думали, что княжна окончательно погибла? Так я тогда вернулся в Жендзяны к родителям и дедушке. А дедушке-то девяносто лет... шутка сказать!.. Да еще не девяносто, а девяносто один...
- Ну, хоть девятьсот!..
- Что ж, дай ему Бог! Благодарю вас за доброе пожелание. Так вот, тогда я вернулся домой, чтобы отвезти родителям мою добычу. Вы знаете, что в прошлом году меня в Чигирине захватили в плен казаки, считали меня за своего, что я ухаживал за больным Богуном и подружился с ним, а потом скупал у злодеев понемногу серебро и драгоценности...
- Знаем, знаем! - сказал Володыевский.
- Вот я и приехал к родителям, а они так обрадовались, глазам не хотят верить, когда я им показал все, что привез. Дедушке я должен был поклясться, что добыл это честным путем. Надо вам сказать, что они ведут процесс с Яворскими о груше, что стоит на меже, наполовину над нашей, наполовину над ихней землею. Когда Яворские трясут дерево, то и наши груши падают, и на межу падает много. Они и говорят, что те, которые на меже, ихние, а мы...
- Холоп, не приводи меня в раздражение, - закричал Заглоба, - и не говори того, что к делу не относится!
- Прежде всего (извините!), я не холоп, а шляхтич, хотя и бедный, но гербовный, что вам пан поручик Володыевский и пан Подбипента как друзья пана Скшетуского подтвердить могут, а во-вторых, тот процесс тянется уже пятьдесят лет...
Заглоба стиснул зубы и дал себе слово, что более уже не издаст ни звука.
- Хорошо, миленький, - сладко промолвил пан Лонгинус, - ты нам лучше рассказывай о Богуне, а не о грушах.
- О Богуне? Пусть будет и о Богуне. Этот Богун думает, пане, что у него нет более верного слуги и приятеля, чем я, хотя чуть не убил меня в Чигирине. Правда, я ухаживал за ним, глаз с него не сводил, после того как его изрубили князья Курцевичи. Я тогда соврал ему, что не хочу более служить у пана Скшетуского и предпочитаю быть с казаками, потому что там скорее добьешься выгод, а он взял да и поверил. Да и как ему не верить, когда я его возвратил к жизни? Он меня ужасно полюбил, ничего не скажешь, наградил щедро. Он не знал, что я поклялся отомстить за чигиринскую историю, и если не отправил его на тот свет, то единственно потому, что шляхтичу не к лицу убивать лежачего врага...
- Хорошо, хорошо! - перебил Володыевский. - Мы все это тоже знаем, но как ты его отыскал теперь?
- А это, видите ли, было так: когда мы Яворских приперли к стене, - уж пойдут они с сумою, иначе и быть не может, - я и думаю себе: ну, теперь пора и мне поискать Богуна и заплатить ему за свою обиду. Я рассказал все по секрету родителям и дедушке, а он, как истинный рыцарь, и говорит "Если ты поклялся, то иди, не позорь имя наше". Я и пошел. Кроме того, я думал, что если найду Богуна, то и о панне что-нибудь разузнаю, а потом, когда подстрелю его и вернусь к моему пану с добрыми вестями, он меня не оставит без награды.
- Конечно, не оставит! И мы тебя наградим, - сказал Володыевский.
- От меня, миленький, получишь лошадку со всей сбруей, - прибавил пан Лонгинус.
- Ах, черти бы тебя взяли, негодяя! - пробормотал Заглоба.
- Итак, ты выехал из дома... - подсказал Володыевский.
- Итак, я выехал из дома, - продолжал Жендзян, - и думаю: куда мне ехать? Разве, в Збараж, потому что там и до Богуна недалеко, и о пане Скшетуском вернее узнаю? Еду я, пане, еду на Бялу и Владаву, и во Владаве - лошаденка моя совсем из сил выбилась - останавливаюсь на ночлег. А там ярмарка, все постоялые дворы переполнены шляхтой, я к горожанам - и там шляхта! Вот мне один жид и говорит: "У меня есть изба, да ее раненый шляхтич занял". - "Отлично, - говорю, - я умею ухаживать за больными, а ваш цирюльник во время ярмарки и так завален работой". Жид еще говорил, что шляхтич сам перевязывает свои раны и никого не хочет видеть, а потом пошел спросить. Тому, должно быть, хуже стало, потому что приказал впустить меня. Вхожу я, смотрю, кто лежит на жидовской перине, и вижу - Богун!
- Вот тебе на! - воскликнул Заглоба.
И даже сначала перепугался, а он меня узнал сразу, обрадовался ужасно (он ведь меня за друга считает) и говорит: "Тебя мне сам Бог посылает! Теперь уж я не умру". А я говорю: "Что вы тут делаете?". Он приложил палец к губам и только потом рассказал мне о своих приключениях, как его Хмельницкий выслал из-под Замостья к королю и как пан поручик Володыевский изрубил его в Липкове.
- Хорошо он вспоминал меня? - спросил маленький рыцарь.
- Не могу сказать, чтобы плохо. "Я, говорит, думал сначала, что это какой-то подросток, думал, говорит, что это щенок, а он оказался богатырем чистейшей воды, который меня чуть пополам не разрезал". Только вот, как о пане Заглобе вспомнит, то еще сильнее прежнего скрежещет зубами, за то, что вы его подбили на поединок...
- Пусть его черт возьмет! Уж я теперь не боюсь! - ответил Заглоба.
выдавал себя за пана Гулевича из Подолии, как его лечили, ухаживали за ним, как он остается им благодарен.
- А во Владаве что же он делал?
- Пробирался на Волынь; но в Парчеве раны его открылись (он упал вместе с телегой), и он принужден был остановиться, хотя боялся, как бы его не узнали. Он мне сам все это рассказывал. "Я, говорит, был послан с письмами, но теперь никакого свидетельства у меня нет, только пернач, и если узнают, кто я, то меня не только шляхта убьет, но первый комендант повесит, ни у кого не спрашивая на то разрешения". Я согласился с ним и взялся ухаживать за ним. Он меня поблагодарил и обещал наградить как следует. "Теперь, говорит, денег у меня нет, но я отдам тебе все мои драгоценности, а позже осыплю тебя золотом, только окажи мне еще одну услугу".
- Ага! Дело, наконец, доходит до княжны! - сказал Заглоба.
- Так точно, пане; я же должен все по порядку рассказывать. Когда он сказал, что денег у него нет, я уж совершенно охладел к нему и думаю себе: "Погоди, окажу я тебе услугу!". А он говорит: "Я болен, силы мои все иссякли, а меня ждет далекая и опасная дорога. Если я доберусь до Волыни, а это отсюда недалеко, тогда буду среди своих, но к Днестру не смогу ехать, сил моих не хватит. Нужно проезжать вражеский край, мимо замков и войск; поезжай ты за меня". Я спрашиваю: "А куда?" - "Под Рашков; она там укрыта у сестры Донца, Горпины, колдуньи". Спрашиваю: "Княжна?" - "Да, говорит. Я ее спрятал там, где ее никто не увидит; там ей хорошо; она, как княгиня Вишневецкая, спит на золотой парче".
- Тише едешь, дальше будешь, - невозмутимо проговорил Жендзян. - Как я это услыхал, то так обрадовался, так обрадовался... только виду не показал и спрашиваю: "И точно она там? Ведь она там, должно быть, давно, если вы сами ее отвозили". Он начал клясться, что Горпина - его верная собака, будет хоть десять лет сторожить, и что княжна обязательно там, потому что туда ни ляхи, ни татары, ни казаки не придут, а Горпина не ослушается приказания.
Во время рассказа Жендзяна пан Заглоба трясся, как в лихорадке, маленький рыцарь радостно кивал головой, а пан Подбипента возводил очи горе.
- Что она там, то это верно, - продолжал паж, - лучшим доказательством этому служит мое поручение. Я поначалу уперся для виду и говорю: "А зачем я туда поеду?". - "Затем, говорит, что я туда ехать не могу. Если я дойду живой из Владавы в Волынь, то прикажу себя перенести в Киев, там уже все наши, казаки взяли верх, а ты, говорит, поезжай и прикажи Горпине везти ее в Киев, в монастырь Пречистой Девы".
- А что! Значит, не Николы Доброго! - крикнул Заглоба. - Я же говорил, что Ерлич или сумасшедший или врал.
"Я, говорит, тебе дам перстень, пернач и нож, а уж Горпина будет знать, что все это значит; мы так уговорились. Я тем более рад тебе, что она тебя знает, знает, что ты мой лучший друг. Поезжайте сейчас, казаков не бойтесь, только татар опасайтесь, они и на пернач не посмотрят. Деньги, дукаты закопаны там на месте, в овраге; выкопай их. По дороге говорите одно: "Пани Богунова едет", и ни в чем вам отказу не будет. Да и колдунья знает, что ей делать, только ты-то согласись ехать, потому что кого же я, несчастный, пошлю, кому доверюсь в чужом краю, окруженный врагами?" Так он меня просил, так плакал; наконец, разбойник приказал мне поклясться, что я поеду. Я и поклялся, только в глубине души прибавил: поеду, но со своим паном! Он тогда обрадовался, тотчас же отдал мне пернач, перстень и нож и все драгоценности, какие у него были, а я взял все, потому что думал: лучше им быть у меня, чем у этого разбойника. На прощанье он рассказал мне, какой это именно овраг над Валадинкой, как ехать, и рассказал так, что я с завязанными глазами найду дорогу. Вот сами увидите, потому что, я думаю, мы поедем немедленно?
- Завтра же утром! - сказал Володыевский.
- Чего там утром! Поедем на рассвете. Прикажите коней седлать.
Радость, безумная радость охватила всех присутствующих. Жендзяна одолевали со всех сторон расспросами, на которые паж отвечал со свойственной ему неторопливостью.
- Ах, чтоб тебе! - крикнул Заглоба! - Что за слуга у пана Скшетуского! Ведь он озолотит тебя.
- А что же ты с Богуном сделал? - спросил Володыевский.
- Вот, доложу я вам, была для меня пытка, когда он лежал больной, и мне нельзя было прикончить его, потому что меня за это пан Скшетуский сжил бы со света. Такова уж судьба моя! Что же мне оставалось делать? Вот когда он мне все рассказал, что мог, отдал, что мог отдать, я и начал соображать. Зачем, говорю себе, такому злодею ходить по белому свету? Он и панну держит в плену, и меня чуть не убил в Чигирине. Пусть его лучше не будет, пусть он палачу достанется. А ну, как он выздоровеет да за нами погонится с казаками? Вот я недолго думая и пошел к пану коменданту Реговскому, который во Владаве стоит с хоругвью, и донес ему, что это Богун, самый страшный из всех бунтовщиков. Его теперь там, должно быть, давно уж и повесили.
Жендзян самодовольно расхохотался и посмотрел на окружающих, точно ожидая, что и они последуют его примеру, но каково же было его изумление, когда ответом ему было лишь молчание.
Только по прошествии некоторого времени Заглоба пробормотал: "Все это вздор!", но Володыевский сидел тихо, а пан Лонгинус крутил головой, чмокал языком и, наконец, сказал:
- Как же так? - изумился Жендзян. - Значит, мне было бы лучше его больного прирезать?
- И так было бы нехорошо, и так нехорошо, хотя я не знаю, что лучше: быть убийцей или иудою.
- Что вы мне говорите? Разве Иуда выдал какого-нибудь бунтовщика? Ведь это враг и короля, и всей республики!
- Так-то оно так, но все-таки это нехорошо. А как ты говоришь этот комендант назывался?
--
- Он самый! - прошептал литвин. - Родственник пана Лаща и враг пана Скшетуского.
Никто не услышал его слов, потому что Заглоба возвысил голос:
- Господа! Тут нечего медлить! Бог через этого мальчика устроил дело так, что теперь ее разыскать проще простого. Хвала Всевышнему! Завтра мы должны ехать. Князь выехал, но мы и без его дозволения пустимся в дорогу, потому что время не ждет! Поедет пан Володыевский, я и Жендзян, а вы, пан Подбипента, лучше останьтесь, потому что нас могут выдать ваш рост и простодушие.
- Нет, милый, я тоже поеду.
кривоносова сброда, а если б такая жердь была среди казаков, ее бы знали. Нет, вам нельзя ехать с нами. Там вы трех голов не найдете, а одна ваша немного поможет. Вы можете сгубить все дело, а потому лучше сидите на месте.
- Жаль, - сказал литвин.
- Жаль не жаль, а придется остаться. Когда мы соберемся снимать гнезда с деревьев, тогда и вас возьмем, а теперь нет.
- Слушать гадко!
- Дайте я расцелую вас, потому что у меня на сердце весело, но все-таки останьтесь. Да, вот еще что. Дело это огромной важности: чтобы секрет наш не перешел к солдатам, а от них к холопам. Никому ни слова.
- Князя здесь нет.
- А пану Скшетускому, если он вернется?
- Ему тем более, потому что он тотчас же поскакал бы за нами; придет время, порадуется еще, а сохрани Бог, случись новое несчастье, совсем помешаться может. Рыцарское слово, господа, что все останется в тайне.
- Слово! - сказал пан Подбипента.
- А теперь возблагодарим Бога.
И Заглоба первый опустился на колени. Остальные последовали его примеру.